Таких же взглядов на переход неограниченной монархии на конституционные рельсы придерживался и еще один яркий представитель верхов – В.К. Плеве. Сразу заметим, что в историческом смысле ему повезло еще меньше, чем Сольскому. Если последний просто пребывает в забвении, то имя министра внутренних дел Плеве на слуху, и это именно тот случай, когда известность пошла во вред: Плеве окружен устойчивым ореолом махрового реакционера. Это неудивительно: человеку, возглавившему образованный в 1880 году Департамент государственной полиции, трудно рассчитывать на какую-либо иную репутацию (причем не только в глазах советских историков). Правда, на этот высокий пост тридцатитрехлетнего Плеве назначил не кто-нибудь, а конституционный реформатор поры Александра II М.Т. Лорис-Меликов, вокруг которого группировалась просвещенная бюрократия. И молодой Плеве оказался в этом кругу явно не случайно: его взгляды уже тогда были во многом созвучны либеральным веяниям. В частности, народник В.Г. Короленко вспоминал, что Плеве, еще будучи скромным товарищем прокурора Варшавской судебной палаты, в ходе следствия по делу о тайном революционном обществе «Пролетариат» позиционировал себя как убежденный конституционалист. Он охотно рассуждал о политических преобразованиях, необходимость которых осознают и просвещенное общество, и государь. А препятствуют им революционеры, всей своей деятельностью только мешающие проведению реформ. По словам Короленко, подследственные были очень удивлены речами прокурорского служащего[253].
В течение девяти лет В.К. Плеве занимал важнейшую должность государственного секретаря и на заседаниях Государственного совета находился рядом с Д.М. Сольским. Нельзя не упомянуть интересную деталь: кумиром «законченного реакционера» являлся не кто иной, как известный российский реформатор-либерал М.М. Сперанский. Плеве хранил кресло, в котором тот в свое время сидел за работой, и с гордостью демонстрировал его своим визитерам[254]. В начале XX века Плеве инициировал реформу самого Государственного совета, которая до сих пор не получила должного освещения. В новом документе об утверждении этого органа, подписанном Николаем И, имелся специальный раздел «Об особых совещаниях и Подготовительных комиссиях», который предусматривал возможность приглашения в них специалистов – не членов Государственного совета[255], что фактически означало привлечение представителей широких слоев общества для разработки законодательных решений. Впервые столь заметное событие в жизни правительственных верхов произошло при рассмотрении положения о портовых сборах. В совещании участвовали начальники портов, представители местного городского общественного управления и купечества от городских дум и биржевых обществ[256]. Помимо этого Плеве предлагал узаконить практику, при которой император мог бы утверждать только те мнения Государственного совета, которые получили одобрение большинства[257]. Будучи уже министром внутренних дел, он задумал создание при своем министерстве Совета по делам местного хозяйства, состоящего не только из чиновников центрального аппарата, но и из выборных представителей с мест. Один из разработчиков этого нового проекта С.Е. Крыжановский настаивал, что «в деле утверждения Совета по делам местного хозяйства сквозила мысль создания народного представительства»[258]. Привлечение общественности к обсуждению различных государственных проблем постепенно стало практиковаться все шире. Характерен такой эпизод: при подготовке итогового документа комиссии по проведению губернской реформы обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев просил исключить из текста выражение «русская интеллигенция», ссылаясь на то, что в русском языке такое слово отсутствует, однако министр внутренних дел В.К. Плеве этого не сделал[259]. Суть его намерений хорошо отражает одна высказанная им мысль:
«Россия – это огромный воз, влекомый по скверной дороге тощими клячами – чиновничеством. На возу сидят обыватели и общественные деятели и на чем свет стоит ругают власти, ставя в вину плохую дорогу. Вот этих-то господ следует снять с воза и поставить в упряжку, пусть попробуют сами везти...»[260].
Подчеркнем, что правительство не ожидало больших затруднений в претворении в жизнь консервативного сценария политических преобразований. Самостоятельная инициатива по ограничению самодержавия снизу была крайне слабой; на протяжении многих лет министерство внутренних дел фиксировало активность лишь небольшого круга лиц:
«Либералы играют самую жалкую роль и, ограничиваясь праздной болтовней, не могут решиться, по свойственной им трусости, ни на какой серьезный шаг; исключение составляет только серьезный и достойный уважения кружок, не превышающий 10-15 человек, которые действительно готовы жертвовать и своим состоянием, и своим положением»[261].
В итоге инициативу проявило само правительство: в Петербурге в феврале 1896 года с санкции верховной власти было созвано совещание губернских предводителей дворянства. Ничего подобного не происходило со времени отмены крепостного права в уже далеком 1861 году. Дворянские лидеры получили неограниченную возможность высказывать в ходе совещания свои взгляды по широкому кругу проблем общегосударственного значения[262]. Подавляющее большинство участников одновременно являлись также земскими выборными в своих губерниях. В последующие годы уже в этом качестве они продолжили практику совместных встреч для обсуждения насущных вопросов. Кстати, многие участники совещания 1896 года впоследствии стали видными общественными деятелями, депутатами Государственной думы: кн. П.Н. Трубецкой, кн. Б.А. Васильчиков, М.А. Стахович, Н.И. Новосильцев, В.А. Капнист, граф А.А. Бобринский и др. А это означает, что правительство фактически дало толчок развитию тому земскому движению, о котором с упоением повествуют позднейшие историки. Только вот зарождение этого движения никак не получается назвать актом, совершившимся под давлением оппозиции. Его организаторы ратовали за расширение выборного начала единственно ради укрепления самодержавия, ради придания ему посредством выборных механизмов большей устойчивости[263]. Какие-либо крамольные намерения у земских деятелей популярностью не пользовались. Как заметил чиновник министерства внутренних дел Д. Н. Любимов, выступления русской общественности той поры были невинны и в большинстве случаев скромны: в них напрочь отсутствовали не только нападки на государя, но даже намеки на них[264].
Благонамеренно-реформистские настроения власть охотно культивировала. Особенно преуспели в этом «Санкт-Петербургские ведомости». В конце XIX – начале XX века это официозное издание по сути являлось рупором правительственного либерализма: им руководили близкий к Николаю II кн. Э.Э. Ухтомский и А.А. Столыпин (родной брат будущего премьера П.А. Столыпина). С редакцией сотрудничали многие либерально настроенные персоны, например директор элитного Александровского лицея А.П. Соломон, впоследствии автор одного из проектов Основных законов[265]. Но самое интересное, что гранки набора «Санкт-Петербургских ведомостей» отсылались в Царское Село и просматривались лично императором; говорили даже, что он выступал в роли редактора газеты[266]. При этом на ее страницах часто появлялись такие публикации, на которые решилось бы далеко не каждое издание. «Санкт-Петербургские ведомости» неизменно откликались на юбилейные даты известных либерально-демократических персонажей российского прошлого. Например, здесь восторженно писали о В.Г. Белинском: с его «именем в истории нашего общественного самосознания связана целая эпоха духовного подъема»[267]. А в знаковом событии политической жизни того периода – открытии 16 августа 1898 года памятника Александру II в Москве – столь близкое к императору издание видело утверждение незыблемости судьбоносных преобразований Царя-освободителя. При этом газета цитировала речь Николая II на открытии памятника, назвавшего их «великим подвигом своего деда, столь необходимым для блага России, который история занесет на свои скрижали золотыми письменами»[268]. И торжества, по мнению «Санкт-Петербургских ведомостей», не смогли испортить те более или менее «удачливые Аракчеевы, с неимоверной злобой клеветавшие годами на эти реформы». Теперь, считала газета, эти господа вынуждены – не важно, искренне или нет – отдать им всю дань уважения[269]. В те же дни состоялось еще одно событие, имевшее большое символическое значение, а именно присвоение звания фельдмаршала одному из ближайших сподвижников Александра II Д.А. Милютину[270]. Публикации о Царе-освободителе буквально заполонили страницы «Санкт-Петербургских ведомостей»[271]. Важно еще раз подчеркнуть, что именно власть, а не либеральная общественность внесла определяющий вклад в формирование культа царствования Александра II на рубеже XIX-XX веков[272]