Заметим, что подавляющее большинство лиц, так или иначе задействованных в подготовке переворота, вовсе не стремились к свержению института монархии как такового. Речь шла прежде всего об устранении императора Николая II с супругой, которых прогрессивная общественность считала главным препятствием на пути утверждения полноценной парламентской модели. Как уверяло московское «Утро России», все царствование Николая II представляет собой сокрушающий обвинительный акт[838]. Поэтому конец 1916-го и начало 1917 года прошли под знаком непрерывного обсуждения необходимости замены венценосной четы малолетним наследником Алексеем при регентстве брата царя – великого князя Михаила Александровича. Считалось, что такая передача власти будет воспринята народом и армией не слишком болезненно. Этот вариант перемен в верховной власти страны горячо отстаивала оппозиционная общественность. Лидеры оппозиции рассчитывали за период регентства создать в России нечто аналогичное английскому государственному строю с монархом царствующим, но не управляющим[839]. Младший брат Николая II едва ли стал бы помехой подобным планам; как известно, он слыл персоной довольно либеральных взглядов и к тому же не считался в придворных кругах своим. Натерпелся Михаил Александрович и от императорской четы, в штыки встретившей его самовольную женитьбу на дважды разведенной Н.С. Шереметьевской (в девичестве), в третьем браке ставшей княгиней Брасовой[840]. Но главное другое: семья жены великого князя была близка к московскому купечеству. Отец Н.С. Брасовой был известным в Москве присяжным поверенным, и его родственники работали на финансово-промышленную группу Рябушинских. Н.С. Брасова испытывала стойкую ненависть к столичной придворной среде и благоволила к оппозиционно настроенным деятелям; те отвечали ей взаимностью. Как удалось установить, она была неплохо обеспечена: через ее личный счет в Московском купеческом банке проходили суммы до 150 тыс. руб. в год.[841] Это не осталось незамеченным полицией, заключившей, что Брасова окончательно:
«окутала своего доброго и мягкого супруга атмосферой московской коммерческой буржуазии, со всеми ее характерными черточками»[842].
Как бы то ни было, наличие у Михаила Александровича такой супруги делало его регентство более чем желательным для тех, кто вынашивал стратегию превращения империи в парламентскую монархию.
Однако планы либеральной оппозиции сразу встретили затруднения. Идея устранения государя императора будоражила не только правящие элиты; сильным волнением было охвачено все население Петрограда. Приезжающих в город поражало огромное количество красных бантов, украшавших солдат, студентов, извозчиков и прочих[843]. Пока в верхах лидеры оппозиционеров пытались сохранить контроль над ситуацией и довести дело до нужного им результата, в низах события стали развиваться непредсказуемым образом. Как утверждали очевидцы, буржуазные круги создали атмосферу, вызвавшую взрыв, но при этом сами оказались совершенно к нему не подготовленными[844]. Суть происходившего хорошо подмечена А.Н. Бенуа:
«С одной стороны, жадность до власти, с другой – какая-то заячья паника... только бы не случилась та "русская революция до конца", о которой они под крылышком монархии столько лет мечтали, будучи в глубине души уверены, что этот "праздник" не наступит!»[845].
Но вопреки этим надеждам напряженность в столице нарастала буквально по часам. Рабочие и солдатские массы, захваченные происходящими переменами, погружались в эйфорию анархии. Тревогу вызывала радикально настроенная публика: победу над царизмом она жаждала укрепить, не только изгнав с улиц городовых и вообще всех полицейских, но и развязав резню всех, кто презумптивно настроен против переворота. Под таковыми подразумевались заводчики, помещики, крупные домовладельцы, чиновники и прочие. По слухам, готовилось нечто подобное французской Варфоломеевской ночи[846]. Социалисту Н.Н. Суханову атмосфера Петрограда тех февральско-мартовских дней (неработающие заводы, остановившийся транспорт и т.д.) напомнила преддверие московского декабря 1905 года.
«Грандиозность событий превзошла чьи бы то ни было ожидания», – со знанием дела заключил он[847].
Никакой сценарий, предполагавший сохранение в России монархии, уже не мог соответствовать стремительному развитию событий. Когда Гучков, возвратившись из Пскова с актом отречения Николая II, объявил на митинге о вступлении на престол Михаила Александровича, это вызвало взрыв негодования и его самого чуть не арестовали[848]. Заметим, что представители царской фамилии проявили большее понимание момента. Появление у Таврического дворца среди красных флагов великого князя Кирилла Владимировича, до войны проявлявшего особый интерес к теме престолонаследия, было истолковано как отказ дома Романовых от борьбы за свои прерогативы и признание факта революции[849]. Великий князь Михаил Александрович, в чью пользу отрекся от трона Николай II, также не замедлил выйти из игры, становившейся явно опасной для представителей царской семьи. 3 марта 1917 года на квартире князя Путятина на Миллионной улице недалеко от Зимнего дворца состоялась его встреча с рядом думских лидеров, после которой монархический строй стал достоянием российской истории. Забавная деталь: участники этого совещания, составившие и принявшие текст отречения Михаила, были так взволнованы происходящим в тот вечер, что даже утеряли этот судьбоносный документ. Как выяснилось на следующее утро, его случайно унес в кармане пальто Д.М. Щепкин – помощник главы Земского союза князя Г.Е. Львова, предполагаемого премьера нового правительства[850].
Крушение монархии наконец-то открыло путь к формированию правительства непосредственно из членов Государственной думы, а точнее – Прогрессивного блока, который более других сил был задействован в дворцовом перевороте. В новый кабинет вошли исключительно лидеры оппозиции; московская пресса не скрывала своего бурного восторга по этому поводу. Газета «Утро России» писала, что Первопрестольная имеет право гордиться новыми министрами: князем Г.Е. Львовым, А.И. Гучковым, А.А. Мануйловым, В.Н. Львовым, А.И. Коноваловым. Все они – выразители московской идеи по созиданию свободной и достойной России. И далее печатный рупор купечества с энтузиазмом вопрошал: разве не в Москве состоялось рождение и собирание народного духа и народной энергии?[851] Подчеркнем: Временное правительство, взявшее на себя властные полномочия до избрания и проведения Учредительного собрания, оказалось более левым, чем последняя Дума. И тем не менее на фоне бурлящей народной стихии оно выглядело довольно блекло. Архитектор парламентского курса 1914-1915 годов А.В. Кривошеин, узнав о новом качестве своих бывших соратников по либеральному фронту, заметил, что для выхода из сложившейся ситуации этого уже недостаточно. Месяца два назад положение было бы спасено, а теперь, пророчески заявил Кривошеин:
«вы погубите не только ваше детище – революцию, но и наше отчество Россию»[852].
То, что обретение власти лидерами либерального движения не приведет к стабилизации обстановки, понимал не только A.В. Кривошеин. Это понимало и само Временное правительство демократической России; выход виделся в тесном взаимодействии с революционными силами, учредившими Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. В условиях общей нестабильности либеральные деятели были кровно заинтересованы в такой политической опоре, тем более что руководство совета составили хорошо известные оппозиционеры-социалисты из той же Государственной думы (Н.С. Чхеидзе, М.И. Скобелев, А.Ф. Керенский), а также из рабочей группы при ЦВПК (К.А. Гвоздев, B.О. Богданов). Конечно, министры пошли на такой союз по необходимости, поскольку после устранения монархии государственные связи значительно ослабли. Но, безусловно, это не было результатом давления со стороны совета, как это неизменно изображалось советской историографией. Напомним: сотрудничество с революционными элементами являлось характерной чертой московского политического проекта. Начиная с 1905 года купеческая буржуазия стояла за теми, кто делал ставку на силовое выяснение отношений с царизмом. Под аккомпанемент митинговых речей и выстрелов либерально-профессорские претензии на ограничение самодержавия и правящей бюрократии звучали гораздо убедительнее.
Не изменилась ситуация и ко времени подготовки дворцового переворота в преддверии 1917 года. Об этом откровенно говорилось с трибуны заседания Центрального военно-промышленного комитета. Это торжественное мероприятие, посвященное чествованию лидеров ВПК, прошло через несколько дней после формирования Временного правительства[853]. Разумеется, тон здесь задавали московские ораторы, воспевавшие беззаветное мужество ниспровергателей царского режима и с упоением повествовавшие о том, как ковалась великая победа. А также и о том, как система военно-промышленных комитетов стала платформой для соглашения между предпринимателями и рабочими. Например, В.Н. Переверзев особо остановился на роли рабочих групп в деле свержения самодержавия. По его словам, власти опасались, что в этих организациях, созданных по инициативе буржуазии, начнет набирать силу революционная стихия, которая охватит всю Россию.