«ломать твердые цены невозможно»; если это произойдет, в стране неминуемо начнется голод[1166]. Питерская пресса развернула безудержную травлю В.Н. Громана, одного из идеологов советской продовольственной политики. Например, «Биржевые ведомости» с издевкой рассуждали о необходимости предоставить ему возможность отдохнуть и подлечиться:
«Громан по всем признакам человек одержимый. Не надо его раздражать нападками в печати, не надо расстраивать его толками о ревизии его деятельности, а надо спокойно сделать то, чего требует примитивная гуманность: надо обревизовать его личное умственное и душевное состояние»[1167].
В самом правительстве началось сильное давление на министра продовольствия Пешехонова. Была выдвинута инициатива о введении в противовес ему специальной должности – верховного комиссара по продовольствию. На нее прочили крупного акционера Русско-Азиатского банка П.П. Ватолина[1168]; лоббировал это решение заместитель председателя премьер-министра, глава Министерства финансов Н.В. Некрасов (на этой почве он окончательно перессорился с социалистическим крылом кабинета). Вопреки сопротивлению министров-социалистов Временное правительство приступило к обсуждению с представителями частной торговли порядка их привлечения к продовольственному делу, о чем извещала пресса[1169]. Под представителями частной торговли подразумевались крупные питерские коммерсанты; об этом говорит тот факт, что московское купечество оставалось совершенно не в курсе происходящего. На Втором торгово-промышленном съезде в начале августа 1917 года С.Н. Третьяков для московских деловых кругов комментировал лишь распространявшиеся в столице слухи о возможной отмене хлебной монополии[1170].
Корниловские события и вызванный ими кризис власти отсрочили реорганизацию продовольственной системы. Однако четвертый состав Временного правительства, образованный на базе московской буржуазии, сразу приступил к делу. Прежде всего был упразднен Общегосударственный продовольственный комитет, вызывавший неприкрытую злобу буржуазных деятелей. Его заседания, прерванные корниловским выступлением, больше уже не возобновлялись. Советская публика негодовала, указывая, что власти юридически не имели права прекращать заседания: это мог сделать по собственному постановлению только сам комитет. Как писали «Известия»:
«путь, на который вступило Временное правительство, представляет собой не что иное, как возврат к худшим временам старого режима с его пренебрежением к общественным силам и общественной самодеятельности».
ВЦИК призывал к самому энергичному давлению на правительство[1171]. А оно тем временем провело совещание с крупными банками, на котором обсуждались условия финансирования продовольственных операций. Одного миллиарда рублей, выделенного на эти цели Государственным банком, было явно недостаточно. Банкиры указывали на то, что неустойчивость политического положения неизбежно сказывается на финансовой состоятельности кредитных учреждений. Но желание нового правительства привлечь наконец к хлебным операциям торговцев, обещавших подготовить по этому поводу свои предложения, можно было, считали финансисты, только приветствовать[1172]. Впрочем, обещания коммерсантов разработать какие-то планы были лишь формальностью, поскольку предложения питерской банковской группы давно уже были разработаны; при царском правительстве их продвигал министр внутренних дел А.Д. Протопопов, а в августе 1917 года – возглавлявший Министерство финансов Н.В. Некрасов. Напомним: суть этих предложений сводилась к передаче хлебной торговли сети банковских филиалов, густо покрывавшей всю страну. С этим связывалось и решение проблем финансирования продовольственного снабжения. Одним из условий открытия большой кредитной линии на продовольственные операции стало назначение на ключевой правительственный пост известного Ватолина. Однако эти меры заметно смущали купеческое правительство. Обещая привлечь на государственные нужды банковский капитал, оно тем временем затеяло реформу продовольственной системы. Предполагалось, что Россия будет разделена на несколько крупных районов; возглавят их известные в стране лица, наделенными большими правами. За назначения отвечал поволжский купец В.Н. Башкиров, занявший пост товарища министра продовольствия С.Н. Прокоповича. В октябре 1917 года особоуполномоченным по южному району, ключевому с точки зрения хлебного производства, успел стать полковник А.Е. Грузинов (герой февральско-мартовской революции в Москве), а по Уральскому району – атаман А.И. Дутов[1173]. «Биржевые ведомости» выражали недоумение: как, не успев обнадежить банковско-торговые круги, правительство начинает разделение страны на районы, которые должны управляться какими-то «особыми помпадурами»[1174]. Реорганизацию продовольственного дела вскоре прервал октябрьский переворот.
Земельный вопрос, в отличие от продовольственного, потребовал гораздо меньшего участия купеческой буржуазии, поскольку его решение было фактически предопределено. Столыпинский перевод деревни, приверженной общинным порядкам, на частнособственнические рельсы начался в последние десятилетия царизма и проходил с большим трудом. Аграрное законодательство обсуждалось и принималось Государственной думой в 1909 году. О том, какую позицию занимала тогда московская буржуазия, мы знаем благодаря статьям крупного фабриканта С.И. Четверикова. Столыпинские инициативы купечество не одобряло, смыкаясь в этом с кадетами. Как указывал Четвериков, каждому беспристрастному наблюдателю было ясно, что на основе хуторского хозяйства русская деревня существовать не сможет. Эта экономическая форма была чужда вековым устоям крестьянской жизни. Ее эволюция должна идти в сторону расселения «гнездами» по пять-десять хозяйств. Такие союзы по обработке сравнительно больших участков земли позволили бы сохранить взаимопомощь и связи с другими подобными «гнездами». Тем более что общественные угодья (леса, луга, водоемы) должны были оставаться исключительно в общественной собственности. Четвериков утверждал:
«Какие бы ни были дефекты предполагаемого проекта, в нем есть одна положительная сторона, которая может искупить многое: создается в деревне собственность и не разрушается община»[1175].
Этот баланс интересов дал бы возможность бороться с самыми темными сторонами общины, но не с самой общиной как таковой. В столыпинском же законе от 9 ноября 1906 года, констатировал Четвериков, напрочь отсутствовало специфическое народное понимание правды, так как его составители все надежды возлагали на экономическую составляющую:
«Слишком много считались с хозяином и слишком мало – с человеком»[1176].
Здесь не место комментировать данные рассуждения, заметим только, что весной 1917 года схемы Четверикова невозможно было реализовать, поскольку страну захлестнула настоящая общинная революция снизу с разделом земли по уравнительному принципу. Этому глубинному народному порыву наиболее полно отвечали отнюдь не купеческие, а эсеровские программные установки. Партийный предводитель социалистов-революционеров В.М. Чернов предельно четко формулировал цель:
«Между землей и трудом стоят рогатки монополии собственников; эти рогатки должны быть сняты, и Временное правительство может и должно их снять»[1177].
Подобные заявления были созвучны народным чаяниям, что продемонстрировал Всероссийский крестьянский съезд, состоявшийся в мае 1917 года. Его участники не хотели слышать ни о чем другом, кроме социализации земли и трудового уравнительного землепользования. Принцип частного землевладения совсем не находил сторонников; значительное большинство выступало против выкупа земли у собственников и не поддерживало их вознаграждение за государственный счет (в смысле компенсации за землю)[1178]. Когда дело так или иначе касалось этих насущных вопросов, крестьянские делегаты «совершенно теряли выдержку, обнаруживая типичный для того времени максимализм требований»[1179]. Эсеровские лидеры, предавая на съезде анафеме частную собственность и воспевая общинные порядки, ратовали за запрет залога земель под банковские ссуды, что, по их убеждению, должно было обеспечить прилив кредита непосредственно на сельскохозяйственную модернизацию[1180]. Ходом съезда дирижировал Чернов (кстати, он присутствовал на нем не в качестве нового министра земледелия, а как крестьянский делегат от Камышинского уезда Саратовской губернии, считая это звание более почетным[1181]).
Надо отдать должное эсеровской партии: она довольно быстро сумела взять под контроль Главный земельный комитет, превратив его в штаб аграрных преобразований. Идея образования комитета принадлежала кадету А.И. Шингареву, начинавшему свою деятельность в правительстве как раз министром земледелия: он планировал создать центр для подготовки теоретических основ реформы. В Главный земельный комитет предлагалось ввести представителей всех партий, а также частных землевладельцев; никакими исполнительными функциями система комитетов на местах не обладала. Однако, войдя в состав Временного правительства, Чернов и Пешехонов наделили земельные комитеты правом разрешения споров и недоразумений в сфере земельных отношений, что придало их деятельности принципиально иной характер