В эти годы в Америке завершалось строительство капиталистического общества. Герой романа, историк и публицист Скайлер, вернувшийся на родину из Европы, где много лет жил, поражен увиденным: «Тридцать лет назад я не мог даже вообразить, что в этой стране возникнет обширный и неистребимый преступный класс, так же как и ужасающая бедность, мрачно контрастирующая с невероятной роскошью тех людей, с которыми мы общались в Нью-Йорке».
А что мы могли «вообразить» тридцать лет назад?
Сегодня мы, семьдесят лет с гаком с оптимизмом строившие социализм, с тем же неувядаемым оптимизмом строим капитализм. И тут американский опыт, точно и зорко описанный Гором Видалом, для нас поистине бесценен. Хотите знать, что нас ждет, внимательно прочтите не только три детектива, но политическую трилогию умного и объективного человека и прекрасного писателя.
В заключение маленькая забавная история, которой хочется поделиться.
Вскоре после прихода к власти в СССР М. Горбачева в Москве состоялся Международный форум деятелей мировой культуры, на котором новый лидер страны изложил свою теорию «нового мышления». Среди множества именитых гостей форума был и Гор Видал. Выпала честь побывать на заседаниях в Кремле и автору этих строк. В перерывах мы много общались с Видалом и вместе обедали.
Он выступил, как всегда, с блистательной и остроумной речью, которая неоднократно сопровождалась дружным хохотом зала. Видал рассказывал о Рейгане, которого давно и неплохо знал еще по годам, проведенным в Голливуде, сообщив, что по его глубокому убеждению, Рейган почерпнул идею «звездных войн» из научно-фантастических фильмов. Закончил он следующими словами: «Если эти две великие страны — США и СССР — в ближайшие годы не пойдут навстречу друг другу, то в XXI веке жители обеих стран будут говорить по-японски или по-китайски».
Когда в перерыве я подошел к Видалу, чтобы поздравить его с прекрасной речью, он спросил меня: «А почему публика не засмеялась в конце? Как ты думаешь? Я же хотел немного повеселить их…» Ответ пришел сам собой: «Думаю, в зале начали прикидывать, не поздно ли начинать учить эти языки — они ведь очень трудные».
Дорожа знакомством с этим выдающимся писателем и человеком, я верю, что его книги будут жить и помогать нам, людям России, лучше понимать Америку…
Г. Анджапаридзе
Глава 1
1
— Понимаете, — сказал мистер Уошберн, — у нас возникли проблемы.
Я кивнул.
— Какого сорта?
Он как-то неопределенно посмотрел в окно.
— Да так, знаете, то одно, то другое.
— Не так уж много вы решили сообщить, верно? — мягко заметил я. Никогда не следует давить на клиента, пока не подписан договор.
— Ну, все дело в этих пикетах.
Не знаю почему, но слово «пикеты» ассоциировалось у меня с маленькими гномами, которые прячутся в земле. Поэтому я многозначительно протянул:
— А-а…
— По вечерам, — добавил он.
— И в какое обычно время? — спросил я, делая вид, что что-то понимаю.
— Не знаю. Раньше их у нас никогда не было.
«Раньше их никогда не было» — это записал я в блокнот просто для того, чтобы что-нибудь сделать.
— Вас мне очень рекомендовали, — обиженно заметил мистер Уошберн; казалось совершенно очевидным, что я не оправдал его доверия.
— Мне удалось уладить несколько скандалов, — скромно заметил я, всячески демонстрируя свою компетентность.
— Мне бы хотелось, чтобы вы посвятили нам весь конец сезона, нью-йоркского сезона. Взяли бы на себя все наши связи с общественностью и рекламу, за исключением той рутинной работы, с которой наша контора справляется сама: рассылка фотографий танцовщиц и все прочее. Ваша работа будет состоять в общении с обозревателями, ведущими постоянные рубрики в газетах, ну, вы понимаете… Одним словом, чтобы нападки на нас прекратились!
— А почему вы ожидаете нападок? — Мне показалось, что наступил подходящий момент для прямого вопроса.
— Пикеты, — вздохнул мистер Уошберн.
Это был высокий плотный мужчина с розовой лысиной, которая блестела так, словно ее натерли воском. Серые глазки так и бегали; предполагается, что такие глаза бывают у всех честных людей. Впрочем, так полагают те психологи, кто утверждает, что не может быть ничего более бесчестного, чем спокойный взгляд без всяких колебаний.
Наконец-то я его понял.
— Вы хотите сказать, что вас собираются пикетировать?
— Именно это я и говорил.
— Нелады с профсоюзами?
— С коммунистами.
— Вы хотите сказать, что вас собираются пикетировать коммунисты?
Импресарио Большого балета Санкт-Петербурга печально посмотрел на меня; судя по всему, его вера в меня рухнула окончательно. Затем он начал все с начала.
— Я позвонил и пригласил вас сюда, поскольку мне сказали, что вы в Нью-Йорке один из лучших молодых специалистов по отношениям с общественностью, а я предпочитаю работать с молодыми. Возможно, вы знаете, — а может, и не знаете, — но наша труппа сегодня вечером дает очень важную премьеру. Это первый большой современный балет, что мы представляем за многие годы, и ставил его хореограф Джед Уилбур.
— Я большой его поклонник, — заверил я, чтобы показать, что кое-что в балете понимаю. — Невозможно крутиться в мире театра и не знать Джеда Уилбура. Сейчас он самый спорный хореограф, а также самый модный. Причем работает не только в балете, но и в мюзикле.
— Уилбура не раз обвиняли в симпатиях к коммунистам, но так как суд дважды полностью его оправдал, я ему абсолютно доверяю. Однако Объединенный комитет ветеранов придерживается иного мнения. Вчера они прислали телеграмму, что если мы поставим его новый балет, то они будут пикетировать каждый спектакль до тех пор, пока его не снимут.
— Это нехорошо, — согласился я, стараясь, чтобы это прозвучало еще хуже, чем было на самом деле: в конце концов на карту поставлена важная работа. — Не мог бы я взглянуть на телеграмму?
Мистер Уошберн протянул ее мне.
«АЙВЕНУ УОШБЕРНУ ИМПРЕСАРИО БОЛЬШОГО БАЛЕТА САНКТ-ПЕТЕРБУРГА МЕТРОПОЛИТЕНОПЕРА НЬЮ-ЙОРК.
ЕСТЬ ОСНОВАНИЯ СЧИТАТЬ ЧТО ДЖЕД УИЛБУР КОММУНИСТ ТЧК ЧТОБЫ ЗАЩИТИТЬ НАШИ ЖИЗНЕННЫЕ ЦЕННОСТИ И ИДЕАЛЫ НАЦИИ ПОДРЫВНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ТАКИХ ТИПОВ КАК УИЛБУР ДОЛЖНА БЫТЬ ЗАПРЕЩЕНА ТЧК ЕСЛИ ВЫ НЕ ПРИМЕТЕ МЕРЫ ЧТОБЫ ЗАЩИТИТЬ НАШ АМЕРИКАНСКИЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ ЗПТ МЫ БУДЕМ ПИКЕТИРОВАТЬ КАЖДЫЙ СПЕКТАКЛЬ ПОСТАВЛЕННЫЙ УПОМЯНУТЫМ УИЛБУРОМ ТЧК В СТРАНЕ ИСТИННОЙ ДЕМОКРАТИИ НЕТ МЕСТА РАЗНЫМ ТОЧКАМ ЗРЕНИЯ НА ОСНОВОПОЛАГАЮЩИЕ ПРИНЦИПЫ ТЧК
ИСКРЕННЕ ВАШ АБНЕР С. ФЛИР СЕКРЕТАРЬ».
— Весьма острое заявление, — заметил я.
— У нас в этом году очень трудный сезон. Мы уже пятая балетная труппа, которая приехала в город, и хотя мы — настоящий русский балет, такой зал, как в Метрополитен-опера, заполнить нелегко. Уилбур — наш козырный туз. Это его первая постановка с нашей труппой. И первая новая работа в этом году. Сегодня вечером все должно пройти как по маслу, без всяких накладок. Кстати, это тоже ваша работа: обеспечить премьере рекламу.
— Будь у меня несколько недель на подготовку, я смог бы устроить так, чтобы о спектакле написал журнал «Лайф», — заметил я с присущей нашей профессии скромностью.
Однако на Уошберна это впечатления не произвело.
— Во всяком случае, мне сказали, что у вас хорошие связи с театральными обозревателями. А они формируют общественное мнение; по крайней мере насчет нас. Вам нужно убедить их, что Уилбур чист, как…
— Прошлогодний снег, — закончил я, гордясь, что смог обыграть такой расхожий штамп. — А как на самом деле?
— Что — на самом деле?
— Он чист как… Я хочу сказать, он коммунист?
— Господи, откуда мне знать? По мне, он может быть хоть анархистом. Меня интересует лишь одно — успех премьеры. А кроме того, какое отношение может иметь политика к «Затмению»?
— Что это такое?
— Это название нового балета. Я бы хотел, чтобы вы побывали на генеральной репетиции. Сегодня, в половине третьего. Вы сможете составить некоторое представление о труппе, встретиться с людьми и все такое. Поговорите с Уилбуром; он полон идей, как справиться с этим… Пожалуй, у него этих идей даже чертовски многовато.
— Это означает, что я официально нанят на работу?
— С этой минуты и до конца сезона… то есть на две недели. Если к тому времени, когда мы отправимся в турне, проблемы не исчезнут, можете ехать с нами по крайней мере до Чикаго… если это вас устроит.
— Посмотрим, — хмыкнул я.
— Вот и отлично, — мистер Уошберн поднялся и я тоже. — Возможно, до половины третьего вы захотите как-то подготовиться. Можете воспользоваться соседним кабинетом… Мисс Роджер вам покажет.
— Прекрасно, — кивнул я, и мы торжественно пожали руки.
Я был уже на полпути к двери, когда мистер Уошберн заметил:
— Думаю, следует вас предупредить, что балетные артисты — народ излишне темпераментный. Не принимайте их слишком всерьез. Их маленькие ссоры всегда производят гораздо больше шума, чем того заслуживают.
В свете дальнейших происшествий это оказалось явной недооценкой ситуации.
2
До разговора с Айвеном Уошберном я мог ходить или не ходить на балет, а так как с самого начала я был занят тем, что писал театральные обзоры для Милтона Хеддока из «Нью-Йорк Глоуб», то я на него и не ходил. Кроме того, чтобы делать работу мистера Хеддока не хуже, чем свою, мне приходилось упираться так, что оставалось слишком мало свободного времени, особенно между половиной девятого и одиннадцатью вечера. Видит Бог, мистер Хеддок был прекрасным критиком и еще более прекрасным человеком, и к его обзорам в «Глоуб» прислушивались гораздо больше, чем к любым другим.
Так продолжалось все то время, пока их писал я — то есть с 1947 по 1949 год; позднее, как мы говаривали в армии, меня из «Глоуб» поперли.
Я не хочу сказать, что мистер Хеддок, который начал писать о театре в год моего рождения, не мог бы сделать эту работу лучше меня… Он-то, конечно, мог, но есть известные пределы совмещения работы с шотландским виски без воды и льда, принятым прямо из бутылки в тиши уютного кабинета либо из потайной фляжечки времен сухого закона, если дело происходит в театре — он в пятом ряду, а я сразу за ним в шестом, — с инструкцией толкать его, если он начинал слишком громко храпеть.
В любом случае начало было прекрасным. Мистер Хеддок отечески меня опекал (хотя у него зачастую возникали проблемы с правильным произношением моего имени), а мне представилась приятная возможность наслаждаться своим авторством без какой-либо правки: он никогда не менял в моих отчетах ни строчки даже в тех нечастых случаях, когда вообще удосуживался их прочесть. Отсутствие признания со стороны читателей меня никогда не волновало. В конце концов, я выпускник Гарварда 1946 года (к моему возрасту следовало приплюсовать еще три года, проведенных на службе Родине в одном военном захолустье). Большая часть моих сокурсников все еще боролись за выживание на нижних уровнях разных рекламных фирм. Другие анонимно подрабатывали в «Тайм» или «Лайф» и безуспешно пытались отстаивать свои либеральные убеждения.
Во всяком случае, три года работы театральным критиком в «Глоуб» настолько уверили меня в своих силах, что я совершил ошибку, попросив повышения в самый неподходящий момент. Ошибка в выборе времени могла объясняться моей чрезвычайной молодостью и естественным невежеством, если воспользоваться словами мистера Хеддока, в свою очередь цитировавшего выпускающего редактора. Но поскольку я, к своему несчастью, сформулировал просьбу в форме ультиматума, пришлось подать в отставку.
Мистер Хеддок в день моего ухода выглядел очень расстроенным и огорченным и сказал на прощанье:
— Джим, все, что ни делается, к лучшему.
Меня зовут Питер Катлер Саржент Второй, но какая в конце концов разница? Я пожал ему руку и сказал, что все, чему я научился, я перенял от него… Старому дураку это очень понравилось.
Так что к тому времени я уже больше года занимался отношениями с общественностью и рекламой. Фирма моя состояла из дамы средних лет и шкафа с документами. Дама, мисс Флин, заменяла мне совесть и очень чутко ко мне относилась, постоянно напоминая, что деньги — это еще не все и что Иисус страдал за мои грехи. Она была баптисткой и очень строго осуждала любые моральные слабости.
Я глубоко уверен, что она согласилась у меня работать, потому что я бросал вызов ее лучшим побуждениям, тому евангелическому духу, который неукротимо пылал в ее плоской груди. Она еще надеялась меня спасти. Мы оба с этим согласились. Но одновременно она прекрасно помогала мне в работе, не отдавая себе отчета, что участвует в обширном заговоре по обману общественности, давно затеянном людьми моей профессии.
— Мисс Флин, мне предложили работу.
— Танцовщицы? — Она внимательно смотрела на меня, строго поджав бледные губы. Женщины в трико были для нее танцовщицами, а не балеринами.
— На две недели, начиная с сегодняшнего дня.
— Очень рада за вас, мистер Саржент, — сказала она таким тоном, словно прощалась с лучшим другом на берегах Стикса.
— Я тоже очень рад, — кивнул я и выдал несколько инструкций насчет других текущих дел (компания по производству шляп, актриса телевидения и вечерняя школа). Потом покинул свой офис на Медисон-авеню — комнатушку у лестницы — и зашагал в Метрополитен-опера, оставив совесть дожидаться более удобного момента.
Мистер Уошберн встретил меня у входа и провел мимо нескольких гримерных с дверями нараспашку к лестнице, которая вела вниз, непосредственно к обширной сцене. Все вокруг были ужасно взволнованы. Маленькие толстушки сновали взад-вперед с костюмами, танцовщицы в трико отрабатывали трудные па с отрешенными лицами, как у спортсменов, поднимающих тяжести, или поваров в ресторане, разбивающих яйца на огромную, как окно, стеклянную сковородку. Рабочие, таскавшие декорации, кричали друг на друга и переругивались с танцовщицами, которые путались под ногами. В оркестровой яме разыгрывающиеся музыканты подняли ужасную какофонию. Но сам огромный зал, весь в красном с позолотой, был пуст и выглядел достаточно зловеще.
Так показалось мне, хотя, Господь свидетель, для этого не было никаких оснований.
— Репетиция вот-вот начнется, — сказал импресарио, когда мы миновали группу танцовщиков в трико и рубашках с короткими рукавами, — стандартных костюмах для репетиций. И юноши, и девушки показались мне очень, симпатичными. — Немного погодя я вам представлю исполнителей заглавных партий, — продолжал мистер Уошберн. — Если вы…
Но тут ему кто-то помахал рукой с другого конца сцены, он поспешил туда, оставив фразу незаконченной.
— Вы — новенький? — спросил женский голос за моей спиной.
Я обернулся и увидел премиленькую девушку в черном трико и белоснежной безрукавке, сквозь которую просвечивали ее маленькие изящные груди. Она расчесывала волосы цвета червонного золота и держала в зубах резиновое кольцо, что вовсе не способствовало дикции.
— Ну, в каком-то смысле можно сказать и так, — кивнул я.
— Вам лучше бы переодеться… Меня зовут Джейн Гарден.
— А меня — Питер Саржент.
— Вам следует поторопиться. Сегодня нужно будет прогнать всю сцену, — она отбросила волосы назад и пропустила их через резиновое кольцо, которое до этого держала во рту. Они стали похожи на конский хвост, на очень симпатичный хвостик.
— Переодеться прямо здесь?
— Не говорите глупостей, мужские гримерные на втором этаже.
Пришлось ей объяснить, кто я такой, и она захихикала. Голос у нее был низким, а глаза, как я успел заметить, — голубые и холодные.
— Вы что-нибудь понимаете в балете? — спросила она, с тревогой покосившись на других танцовщиц. Однако те еще не были готовы. Оркестранты все еще разыгрывались. Солисты пока не появились. Шум стоял просто оглушительный.
— Не очень, — сознался я. — Вы из солисток?
— До этого мне слишком далеко. Хотя меня назначили дублершей…
— Чьей именно?
— Эллы Саттон. Она — звезда… Я имею в виду — звезда в этом балете. Вообще-то она из второго разбора… С Иглановой не сравнить.
Кто такая Игланова, я знал. Думаю, каждый, кто хоть что-то слышал о балете, должен был знать про Анну Игланову. Я читал о ней только сегодня утром, перед встречей с мистером Уошберном, чтобы не выглядеть полным невеждой. Правда, вскоре я выяснил, что текст в программках не слишком совпадал с действительностью, хотя что-то общее между ними было.
Действительно, она была звездой во времена Нижинского, истинно русской балериной старой императорской балетной школы. Но ей был пятьдесят один, а не тридцать восемь, она пять раз побывала замужем, а не один, и она не была величайшей балериной времен Дягилева, — ее считали одной из самых слабых солисток его труппы. Откуда современникам было знать, что у нее суставы как шарикоподшипники, а легкие — как насос и что с такими данными она переживет всех сверстников и будет царить, как живая легенда, так что один ее выход на сцену будет приводить в восторг публику, вызывая слезы ностальгии на глаза людей, которым довелось увидеть балет только после последней войны.
— А где сама Саттон? — спросил я.
— Где-то там, за кулисами, разговаривает с Уилбуром.
Миссис Саттон оказалась симпатичной женщиной с крашеными волосами, зачесанными назад и разделенными пробором посередине — классическая прическа балерины. Она была в длинном белом платье, в волосах — несколько красных роз. Фигура у нее была безупречной, хотя слишком выделялись мышцы на икрах. У Джейн Гарден, как я заметил, этого не наблюдалось.
— Почему вы не в костюме? — спросил я. — Разве это не генеральная репетиция?
— Мой костюм еще не готов. Но мне хотелось бы, чтобы наконец начали.
— А почему этого еще не сделали?
— Думаю, ждут Луи… Луи Жиро. Он первый танцовщик — и вечно опаздывает. Потому что все время спит. Это всех страшно раздражает… особенно Уилбура.
— Но почему он не примет меры?
— Кто? Уилбур? Он для этого слишком влюблен.
— Влюблен?
— Конечно… все об этом знают. Он просто без ума от Луи.
«Ну что тут поделаешь, это балет», — подумал я, мысленно взяв на заметку, что следует сохранить мисс Флин в полном невежестве относительно отношений, царящих среди моих новых коллег по работе.
— Интересно, — задумчиво протянул я и повернулся к Джейн Гарден, — не смогли бы вы уделить мне несколько минут вечером после спектакля? Мы могли бы пойти куда-нибудь поужинать. Понимаете… — я понизил голос, — мне нужно очень быстро и очень много узнать о балете. И очень помогло бы, если бы вы объяснили мне некоторые вещи.
— Вы очень милы, — мисс Гарден неожиданно улыбнулась, на румяном личике сверкнули ослепительной белизны зубы. — Может быть… О, вот идет режиссер. Вам лучше не мешаться под ногами: сейчас начнется репетиция.
Тут меня отыскал мистер Уошберн, и мы прошли в зал, где импресарио представил меня ряду влиятельных лиц и простых поклонников балета, а также Алеше Рудину, — приятному пожилому мужчине, режиссеру и директору труппы, и дирижеру, имени которого я не запомнил.
Джед Уилбур, молодой человек с преждевременной сединой, вышел на сцену и начал что-то объяснять высоким гнусавым голосом. Я подумал, что все танцовщики смотрятся очень симпатично. Девушки были в серых трико, с розами в волосах, а юноши одеты по моде 1910-х годов. Но явно еще не все было готово.
— Где Луи? — неожиданно спросил Уилбур. — Разве он не знает, что сегодня генеральная репетиция?
— Он вечно опаздывает, — напомнила Элла, пристраивая на место фальшивые ресницы. — Думаю, он спит.
— Я просто даю отдохнуть ногам, — возразил Луи, неторопливо выходя на сцену той странной утиной походкой, которой ходят все танцовщики, так как им постоянно приходится выворачивать ноги. Он был довольно крепко сложен, для танцовщика достаточно высок и мускулист, с кудрявыми черными волосами и голубыми глазами.
— Ну почему ты никогда не можешь прийти вовремя? — спросил Уилбур, и глаза его затуманились. Ясно было, что этот момент для него очень важен. Закончен большой труд… на сегодняшнем спектакле соберутся все критики.
— Я же здесь, Джед. Можно начинать.
Элла покосилась на него, Уилбур пробурчал что-то невразумительное. И зазвучала увертюра.
Постановка оказалась очень симпатичной. Голубое небо, которое казалось темным, когда пошел занавес, начало постепенно светлеть по мере нарастания музыки. На сцене появился кордебалет (восемь юношей и восемь девушек). В центре сцены на заднике красовалась большая скала, а над ней — огромное желтое солнце а-ля Ван Гог.
Сюжет, если можно сказать, что у «Затмения» был сюжет, состоял в том, что девушка (Саттон) любила юношу (Луи), которому нравились все девушки в их компании, кроме нее. Разочарованная и отчаявшаяся, она решила отомстить и сбежала от счастливых юношей и девушек, которые в этот момент занимались утонченными любовными играми. Те были так стилизованы, что ни одна бабуля ни за что не заподозрила бы, что происходит на сцене на самом деле.
Элла пряталась за скалой, пока Луи исполнял свой сольный номер. Потом появилась и, всячески выражая мстительное негодование, медленно, как злой дух, вознеслась в воздух, затмив солнце. Зрелище показалось мне великолепным.
Луи настигает Эллу посреди ее сложного подъема, и на сцене они больше не появляются, в то время как музыка продолжает звучать, а сцену заполняет кордебалет в роскошных костюмах, и начинаются дикие пляски, что подтверждает все суровые замечания, которые мне приходилось слышать от наиболее рафинированных балетоманов.
Хотя генеральная репетиция прошла не слишком гладко, она все же позволяла надеяться, что вечерний спектакль завершится триумфом.
— И что вы думаете? — спросил меня Уошберн после репетиции.
— Великолепно! — ответил я, как и подобает агенту по связи с прессой.
— Я думаю… — начал мистер Уошберн, но не сумел закончить фразу: на сцене поднялся какой-то шум. Занавес оставался поднятым, опять загорелись огни. Луи, повернувшись спиной к просцениуму, осторожно стирал пот кусочком туалетной бумаги. Юноши и девушки стояли в глубине сцены, наблюдая, как переругиваются Элла с Уилбуром.
— Джед, я настаиваю, чтобы все это переделали. Я больше не буду летать на этой чертовой штуке.
— Но ведь это самый важный момент спектакля.
— Ну и что? Я не стану этого делать. У меня кружится голова, я просто не могу болтаться в воздухе.
— Мы поручим одному из рабочих, чтобы он отводил вас за сцену… он просто потянет за трос.
— Нет, ничего не получится!
— Раньше вас эта идея не беспокоила.
— Сама идея и сейчас меня не беспокоит. Но я никогда не думала, что будет так высоко.
— Почему бы не закрепить ее как следует? — предложил Луи.
— Ты бы лучше молчал! — взъярилась она. — Я чуть ногу не сломала. Он специально это сделал. Готова поклясться, он намеренно меня бросил!
Мистер Уошберн дал им возможность еще несколько минут выяснять отношения, потом поднялся на сцену и быстро навел порядок. Договорились, что вечером Эллу будут поднимать на тросе, но гораздо медленнее, и, кроме того, она не будет кружиться в воздухе.
— Вы поступили мудро, как истинный политик, — польстил я мистеру Уошберну, когда мы направились к гримерным.
— Перед премьерой всегда начинаются споры… я бы назвал их разрядкой. — Однако несмотря на попытку сделать вид, что ничего существенного не произошло, лицо его веселым не казалось. — У вас не появилось никаких идей насчет пикетов?
Я кивнул.
— Я уже позвонил Элмеру Бушу в «Глоуб» — это газета, в которой я прежде работал. Он напечатает статью, посвященную Уилбуру и спектаклю, под названием «Охота на ведьм в театре».
— Отлично, — кивнул мистер Уошберн, на него это явно произвело впечатление. Мысленно я взял на заметку, что стоит позвонить Элмеру Бушу и предложить ему такую статью. Насколько я знал, он возражать не станет.
— Прежде чем предпринять еще какие-то шаги, я бы подождал до того момента, когда мы увидим эти пикеты. Я хочу сказать, возможно, они сами нам что-то подскажут: понимаете, оскорбительное поведение, нарушения общественного порядка, хулиганство или что-то в этом роде. Кстати, — добавил я, — если уж зашла речь про оскорбительное поведение, то часто мисс Саттон закатывает подобные сцены?
— Не часто, — сказал мистер Уошберн, и мы подошли к костюмерной, на двери которой красовалась звезда. — Обычно она приберегает их для мужа.
— Ее мужа?
— Майлс Саттон, дирижер… Тот крупный мужчина с бородой.
У меня начала кружиться голова. Здесь все были повязаны друг с другом, официально или неофициально. Я никак не мог в этом разобраться. Балерина Элла Саттон оказалась женой дирижера Майлса Саттона, а хореограф Джед Уилбур был влюблен в первого танцовщика Луи Жиро. Джейн Гарден, дублерша Эллы Саттон, казалась мне довольно симпатичной, тогда как прима-балерина Анна Игланова стояла передо мной обнаженная до пояса. Это привело меня в полное замешательство. Мы с мистером Уошберном остановились в дверях ее гримерной, когда служанка неожиданно распахнула дверь и куда-то умчалась, открыв хозяйку нашим взорам.
— Заходите, Айвен, — пригласила великая балерина. — Кто этот молодой человек?
— Анна, это Питер Саржент, наш новый сотрудник по связям с общественностью.
— Такой молодой! — Она присела к своему туалетному столику и начала поправлять прическу. Для пятидесяти лет она выглядела довольно молодо. Тело было упругим, кожа напоминала античную слоновую кость, а груди были похожи скорее на китайские дверные ручки, чем на усладу для кормления младенцев. На шее слегка проступали жилы, лицо казалось некрасивым, но выглядело весьма экзотично: жесткие линии у рта, орлиный нос и узкие быстрые раскосые глаза. Волосы были выкрашены в темно-рыжий цвет.
— Айвен, теперь я готова исполнить па-де-де. — Она говорила по-английски с таким сильным акцентом, что мне вначале показалось; что это какой-то другой язык. У нее все было другим, включая пренебрежение общепринятыми приличиями.
— Думаю, мне пора, — заторопился я. — Нужно сделать несколько телефонных звонков. Я попытаюсь связаться с фоторепортерами.
— Недурная мысль, — кивнул мистер Уошберн.
— Симпатичный молодой человек, — сказала Анна в тот момент, когда я выходил.
На полпути к выходу меня кто-то громко окликнул:
— Привет, малыш, подойди-ка сюда.
Мне было двадцать восемь, я брился каждый день и хотя в отличие от коллег по предыдущей работе коротко не стригся, но тем не менее был совершенно убежден, что выгляжу вполне мужчиной. Но, видимо, Луи Жиро относился к другим мужчинам примерно так, как Дон Жуан — к молоденьким девушкам, так что я сдержался и вошел в его гримерную.
Он лежал на железной койке. Над головой работал вентилятор, на батарее сохло пропитанное потом трико. На нем не было ничего, кроме полотенца вокруг талии.
— Привет, — сказал я.
— Как понравился балет?
Он говорил на хорошем английском с легким французским акцентом, — Луи начинал портовым грузчиком в Марселе. Никто не знал, как он попал в балет, но я подозреваю, что слухи о том, что некий богач нашел его в публичном доме и забрал в Париж, не лгали.
— Мне очень понравилось, — сказал я.
— Ужасное барахло, — сказал Луи, вытягивая длинные ноги так, что хрустнули суставы. — Ненавижу все эти безобразные современные постановки. Нижинскому нравилась «Жизель» — и мне она нравится. Все эти типы, что крутятся возле сцены с такими идиотскими физиономиями… Проклятье! — У него был низкий голос, и он совсем не походил на остальных мужчин в труппе, которые выглядели довольно изнеженными: плечи у Луи были как у боксера. Я решил, что не стоит с ним ссориться, и потому присел возле открытой двери, чтобы иметь возможность быстро улизнуть, если он соберется перейти к нежелательным действиям.
— Видите ли, это все же нечто новое, — безразлично заметил я, разглядывая разбросанные по полу комиксы и журналы о кино.
«У каждого свой вкус», — сказал я про себя на безукоризненном французском.
— Но это не балет. — Луи взглянул на меня и усмехнулся. — Послушай, малыш, почему ты пытаешься меня одурачить?
Я прикинул расстояние от своего стула до двери: два больших шага или один длинный прыжок…
— Кто пытается вас одурачить? — спросил я, медленно вставая с таким невинным видом, который сделал бы честь самому Тому Сойеру. Но Луи оказался быстрее меня. Я рванулся к двери, однако он оказался там первым. Последовала неловкая пауза.
— Послушайте, Луи… — увещевал я, пока он пытался меня схватить. Какое-то время мы поиграли в пятнашки, потом он схватил меня и зажал, как боксер зажимает противника в клинч, причем мы оба старались не шуметь, хотя и по разным причинам. Я раздумывал, двинуть его коленом или нет, но потом решил не делать этого ради блага труппы. Если я так поступлю, меня уволят. С другой стороны, опасность быть изнасилованным становилась реальной: я не мог вырваться, не причинив ему серьезного увечья, а с другой стороны, не мог стоять так вечно, пока он меня лапал свободной рукой. К тому же от него разило так, как от жеребца.
С немалым усилием сдерживая себя, я сказал как можно вежливее и сдержаннее:
— Если вы не отпустите меня, я вам переломаю все пальцы.
Сказав это, я очень осторожно поставил каблук своего башмака на его голую левую ногу. Он отскочил, я, тяжело дыша, выскользнул за дверь.
Несколько минут я не мог прийти в себя от бешенства, но потом, поскольку в результате никто не пострадал, происшествие обернулось своей смешной стороной, и, проходя по сцене к гримерным, я стал размышлять, имеет ли смысл рассказать Джейн, что случилось. По целому ряду причин я решил не рассказывать и в этот момент натолкнулся на ссорившихся Майлса и Эллу Саттон. Он стоял в дверях ее гримерной, она сидела за туалетным столиком в старом сером купальном халате. Я мельком покосился на них, проходя мимо, словно спешил по делу. Я уже знал, что, когда люди останавливаются, чтобы поглазеть на ссору, они, как правило, оказываются в нее вовлеченными.
Но, уходя, я все же слышал, как Саттон угрожал убить жену. И чуть было не вернулся. Конечно, темперамент — это хорошо, но временами он может завести слишком далеко.
Теперь, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю тот вечер, становится совершенно ясно, что почти все, включая и меня, чувствовали, что происходит нечто серьезное и что-то должно случиться… Но что именно?
Конечно, я понимал, что перед премьерой всегда возникает большое напряжение; к тому же мне по крайней мере, понаслышке был знаком скверный и по-детски вздорный характер членов балетной труппы. Поэтому, когда занавес пошел вверх и открыл залитую голубым светом сцену «Лебединого озера» — классический спектакль шел в тот вечер первым, — я чувствовал, как какой-то неприятный комок сжимается в нижней части живота.
Я помню, что внимательно осмотрел публику, перед тем как в зрительном зале погасли огни, помню, как испытал чувство радости от того, что не мне предстоит появиться на сцене перед всеми этими людьми: зрительный зал Метрополитен-опера при взгляде со сцены напоминал пасть жуткого чудовища, широко разинутую и оскаленную рядами золотых зубов.
У меня всегда было убеждение, что если что-то начинается плохо, то должно кончиться хорошо, и наоборот. В тот вечер мне пришлось отказаться от этой теории, так как начался он хуже некуда, а кончился трагически.
В половине восьмого появились пикетчики — два десятка ветеранов Первой мировой при полном параде. Они держались спокойно, но мрачно, а их транспаранты предлагали Уилбуру убираться обратно в Россию, если ему там так нравится.
Я уже вызвал фоторепортеров; я был убежден, что всякая реклама на пользу, а кроме того, у меня был некий план, как заработать на этих ветеранах немалый капитал. У мистера Уошберна возникли некоторые сомнения на сей счет, но я его убедил. Я даже написал для него небольшую речь, которую он должен был произнести по окончании «Лебединого озера» и перед началом «Затмения». В ней он должен был заверить зрителей, что Джед Уилбур — стопроцентный патриот и все такое прочее.
Неприятности начались сразу после «Лебединого озера», когда одной из девушек стало плохо и ее пришлось отнести в гримерную.
Когда это случилось, я стоял на сцене рядом с Алешей Рудиным.
— Что с ней? — спросил я.
Старик вздохнул.
— Глупая девчонка. Кажется, Магда ее зовут… Она тяжеловата, чтобы стать хорошей балериной, но слишком близко принимает все к сердцу.
— Вы хотите сказать, что у нее слабое сердце?
Алеша рассмеялся.
— Нет. Просто она слишком страстно ко всему относится. Может, пройдемся?
По дороге мы миновали мистера Уошберна. На нем был фрак и белый галстук, и в слабом свете за кулисами его блестящий череп отливал белизной. Было заметно, что он очень нервничает.
— Не думаю, что я смогу с этим справиться, — дрожащим голосом заявил импресарио.
— С чем?
— С речью перед занавесом.
— Смелее, Айвен, — подбодрил Алеша. — Ты всегда так говоришь, а когда приходит время, становишься храбрым, как лев.
— Ох уж мне эта публика, — простонал мистер Уошберн, устремляясь в туалет.
Алеша оказался очень приятным собеседником, знающим о балете буквально все. Как и Игланова, он был настоящим русским, причем его родословная восходила к временам падения Рима… а может, даже к пирамидам. Внешне он походил на породистую русскую борзую: зачесанные назад волосы, удлиненные черты лица и серые глаза, отливающие металлическим блеском. В своем бархатном пиджаке он выглядел очень старомодно и представительно.
— Так что случилось с девушкой? — снова спросил я, так как уже начал обдумывать отчет для газет. Балерина, взволнованная появлением пикетчиков, ее возлюбленный, погибший в Корее…
— У нее будет ребенок, — пояснил Алеша.
— Но ведь ей не следует танцевать, если она в положении.
— Бедная девочка. Приходится. У нее нет мужа, и родные ничего не знают.
— А кто отец ребенка?
Алеша печально улыбнулся, его зубы сверкнули, как черные жемчужины.
— Иногда это не имеет значения, — мягко заметил он.
Тут огни в зале погасли, и мистер Уошберн начал свою речь; после ее окончания раздались вежливые аплодисменты. Я подумал, что Майлс Саттон выглядит расстроенным и нездоровым (мы сидели сразу за ним). Он схватил дирижерскую палочку, стал за пульт — и зазвучала музыка.
Если судить по отзывам критиков, опубликованным на следующий день, с художественной точки зрения все прошло достаточно прилично. И «Таймс», и «Трибюн» оценили «Затмение» как великолепное современное произведение, похвалив Уилбура, предложенную Саттоном интерпретацию музыки Бартока, работу художника-постановщика и особенно балерину Эллу Саттон, которая, как считали обе газеты, продемонстрировала изумительное мастерство и проявила себя настоящей артисткой до самого конца: когда трос лопнул и она в пятой позиции с высоты тридцати футов рухнула на сцену, то не издала ни звука.
Сидевший рядом со мной Алеша шумно вздохнул и очень громко сказал что-то по-русски; потом, когда занавес опустился и в зале вновь зажглись огни, он перекрестился. Зрители были слишком потрясены, чтобы как-то выразить свою реакцию. Мистер Уошберн вышел на сцену, но я прослушал, что он говорил, поскольку в этот момент уже проскочил за кулисы.
Элла Саттон лежала посреди сцены, ее тело было как-то странно и неестественно изломано. Срочно вызвали врача, и он уже опустился возле нее на колени, нащупывая пульс. Потрясенные танцовщики застыли вокруг неподвижного тела.
Потом всем объявили, что Элла мертва — она сломала позвоночник, — и тело перенесли в гримерную. Алеша приказал танцовщикам идти переодеваться для следующего балета — предстояло еще показать «Шахерезаду». Мистер Уошберн отвел врача в сторону. Невозмутимые рабочие убрали декорации, и я неожиданно обнаружил, что остался один на сцене. Не было видно даже Алеши.
Я зашагал по коридору мимо гримерных, расположенных с северной стороны сцены, но никого не нашел, остановился возле комнаты Иглановой и заглянул, но там было пусто. В комнате царил страшный беспорядок: валялись костюмы, телеграммы, вырезки из газет, цветы, засохшие и свежие, — всякое барахло, типичное для звезды балета. Повинуясь какому-то импульсу, я вошел, чувствуя себя маленьким мальчиком, которого забыли в пустом доме. Я понимал, что если подожду, то кто-нибудь появится: ее гримерная была своеобразным клубом труппы. По крайней мере для солистов, которые, как мне говорили, приходили сюда выпить горячего чая с лимоном на русский манер и обсудить, причем достаточно сурово, тех, кто отсутствовал. Но сейчас клуб был пуст. Не было видно даже служанки.
Немного встревоженный, я уже повернулся уходить, когда совершенно случайно взглянул на корзину для мусора возле двери. Что-то сверкнуло под испачканными гримом обрывками туалетной бумаги и увядшими розами. Я наклонился и достал совершенно новые большие ножницы.
Потом я пытался, хотя и безуспешно, припомнить, что я подумал в тот момент. Насколько помнилось, тогда я довольно лениво подумал, что любопытно, почему совершенно новые ножницы выбросили в мусорную корзину и почему это было сделано в гримерной Иглановой. Правда, у меня мелькнула мысль, что ее служанка могла достать их из одного из чемоданов, а потом выбросить по рассеянности. Во всяком случае, я забрал их из гримерной и аккуратно положил на крышку ящика с инструментами, стоявшего возле бокового выхода.
И только час спустя, когда спектакль окончился, у меня появилось некоторое беспокойство. К тому времени в сопровождении медицинского эксперта и детектива по фамилии Глисон появился помощник окружного прокурора и объявил собравшимся, что кто-то умышленно перерезал пряди металлического троса, кроме одной. Перерезал с помощью ножниц или ножовки, так что Элла Саттон была убита.
Всю труппу продержали за кулисами почти до рассвета. Допрос вел детектив Глисон, властный мужчина небольшого роста, который запретил мне связываться с прессой до тех пор, пока не будет завершен допрос.
3
Мы встретились почти случайно в половине пятого утра на Седьмой авеню. Я подумал, что она очень скромно выглядит в простом хлопчатом платьице и с чемоданчиком, в котором лежал ее балетный костюм. Я остановился рядом на углу, поджидая, когда загорится зеленый свет. Мимо со свистом проносились одинокие такси, город еще спал, и только на востоке брезжил серый свет над каменными и стальными исполинами на берегу лениво текших вод.
— Привет, Джейн, — сказал я.
Сначала она меня не узнала, потом вспомнила, и на бледном от света фонарей лице проступила усталая улыбка.
— Хотите пригласить меня поужинать?
— А как насчет завтрака?
— Я никогда не встаю так рано, — хмыкнула она, и мы двинулись через улицу на зеленый. Неожиданно вдоль улицы потянуло теплым ветром, и я ощутил ее запах, запах теплого тела и хорошего мыла.
— Можно мне проводить вас?
— Если хотите. Я живу на Второй авеню.
Мы прошли девять кварталов от центра и еще семь — поперек и оказались перед темно-бурым каменным домом, в котором она жила. На какое-то время мы задержались на улице: горячий ветер, вкусно пахший летом, рекой и ранним утром, ворошил ее роскошные волосы, перед магазином деликатесов разворачивалось представление, которое называлось ухаживанием.
Должен признать, наш разговор наверняка был очень похож на диалог любой другой пары, оказавшейся в таком затруднительном положении в такой же час в тихом безлюдном городе. Делать нам что-то или не делать? Разумно ли это? Была ли это любовь? К счастью, будучи прилично воспитанной девушкой с нормальными наклонностями, она не стала слишком долго задаваться последним вопросом, и мы поднялись на два лестничных пролета к ее квартире.
Разговор продолжился на кушетке в ее двухкомнатной квартире, хотя убийство тотчас отвлекло нас от главной темы. Несмотря на то что мы оба смертельно устали и героически боролись с зевотой только из уважения к моей страсти, мы заговорили о смерти Эллы Саттон.
— Никогда не думала, что такое может случиться с кем-то из знакомых, — заметила Джейн, устраиваясь поудобнее и подсунув подушку под голову. Небольшая лампочка в бумажном абажуре освещала комнату багрово-желтым светом. Потертая старомодная мебель очень по-домашнему сочеталась с семейными фотографиями и портретами друзей и коллег, развешанными по стенам и над облицовкой встроенного в стену камина. Потолок в комнате был высоким, а на окнах висели занавеси из выцветшего красного плюша.
— Вы считаете, это в самом деле убийство?
— Этот ужасный маленький человечек действительно так думает. Кто-то перерезал трос — вот что он сказал.
— Интересно, кто мог это сделать?
— О, почти любой, — как-то туманно протянула она, уютно почесывая живот.
— Только не говори мне, что Эллу все ненавидели… Это было бы слишком просто.
— Ну, на самом деле почти все. Она была просто ужасна. Нехорошо так говорить… я хочу сказать, сейчас — когда она мертва.
— Думаю, мы много чего еще узнаем о том, насколько ужасной она была, — сказал я, придвигаясь ближе и держа в руке чашку с чаем (на эту выдумку мы оба согласились, чтобы оказаться вместе).
— Ну, на самом деле она не была так уж ужасна, — возразила Джейн как человек, предпочитающий думать о других только хорошо. — Думаю, у нее были и хорошие стороны. — Но тут же сдалась. — Хотя только Бог знает, что произошло. Я этого никогда не узнаю.
— Возможно, Бог действительно знает, — воздел я глаза к небу. Джейн вздохнула, а я придвинулся еще ближе, и чашка задрожала у меня в руке.
— Она была такой интриганкой, — задумчиво продолжала Джейн. — Постоянно притворялась. Вот почему она вышла за Майлса: ведь он дирижер и очень важная фигура в труппе. Она за него вышла, а потом вдруг начала делать какие-то намеки… что вроде этот брак всегда был фарсом.
— Он ей не нравился?
— Конечно нет… А после первых месяцев и он стал относиться к ней точно так же. Только она упорно не давала развода. Он был ей слишком нужен, прекрасная защита…
— И в итоге он ее убил…
Джейн пожала плечами и вздохнула:
— Я так не думаю… Он такой замечательный… я хочу сказать, замечательный дирижер. Мне не особо приходилось общаться с ним вне театра. В любом случае он приятный мужчина, а Элла просто стерва, и я не вижу, почему он должен из-за нее страдать, — закончила она с неожиданной энергией, отбрасывая все этические соображения.
— Думаю, на него падает наибольшее подозрение, — заметил я.
Все это дело меня очень заинтересовало, как заинтересовало бы кого угодно. Довольно неожиданно оказаться причастным к убийству в первый же день на новой работе. А кроме того, помимо новизны всей ситуации, мне смутно приходило в голову, что у этой истории должен быть какой-то эффектный конец и можно каким-то образом извлечь из этой трагедии пользу. Конечно, это было не слишком благородно, но я принадлежал к не слишком благородному племени людей, торгующих талантами других и использующих даже их несчастья.
— Я тоже так думаю, — огорченно согласилась Джейн. — Одному Богу известно, как он ее ненавидел. С другой стороны, точно такие же чувства испытывало множество людей. Хотя бы та же Игланова.
— Почему? Что она имела против Эллы?
— Вы не знаете? — И в первый, но не в последний раз я был награжден сочувствующим взглядом балерины, который говорил, что хотя, возможно, я и не такой уж круглый дурак, но тем не менее безнадежно невежественен во всем, о чем идет речь: в танце и связанной с ним закулисной игре.
Я смиренно сознался, что не знаю.
— Мистер Уошберн в этом году собирался уволить Игланову. Она практически ослепла. Это стало так очевидно, что даже публика заметила… Вот почему, когда ей удается закончить пируэт, ей аплодируют… А в «Жизели» она вечно теряет партнера. Ей просто повезло, что у нее есть Луи. Он ее обожает и ходит следом, как верный сенбернар. Будь у нее другой партнер — она уже давным-давно кончила бы в оркестровой яме.
— Итак, Уошберн собирался от нее избавиться?
— Да. Только он действовал так, чтобы это выглядело как уход по ее собственному желанию. Этот сезон в Метрополитен-опера собирались закончить большим представлением в честь Иглановой, чтобы отпраздновать тридцатилетие ее выступлений как прима-балерины. А вот теперь… ну, думаю, она останется на будущий сезон. Понимаешь, Элла уже была готова занять ее место.
— А нельзя найти кого-нибудь еще?
Джейн скептически покосилась на меня, как могла это сделать любая нормальная девушка в пять утра после утомительного вечернего спектакля и полицейского допроса.
— Кажется, вы не понимаете, что это старейшая балетная труппа в мире и у них должна быть prima ballerina assoluta,[1] а таких во всем мире не больше полудюжины, и все они наперечет и ангажированы — вроде Марковой, Фонтейн, Даниловой, Тумановой и Алонзо… И они мистеру Уошберну не по карману, — добавила она, несколько снижая цену претензиям нашего патрона.
Я и по собственному опыту понял, что мистер Уошберн относится к деньгам более чем бережно.
— Так что трос могла перерезать Игланова?
Воспоминание о ножницах меня не покидало, хоть я пытался думать о чем-нибудь еще… Я не сказал полиции, да и вообще никому, о том, что их нашел.
— О, не говорите глупостей! — воскликнула Джейн, но больше комментировать мою теорию не стала.
— Должно быть, она была ужасно честолюбива, — сонно промямлил я, глаза мои буквально закрывались от усталости.
— Элла? Да, это верно. Она хотела танцевать в «Лебедином озере» в первый день гастролей в Метрополитен-опера… вместо того чтобы танцевать на утреннем спектакле в среду и каждый вечер во всех крупных городах. И она бы этого добилась.
— Она была настолько хороша как балерина?
Безнадежное дело спрашивать одну балерину о таланте другой, но сейчас я думал о другом и не обращал внимания на собственные слова. Моя рука легла ей на плечо, и я сидел так близко, что ощущал всем телом частые удары ее сердца.
Джейн на полном серьезе ответила, что Элла была хорошей и весьма техничной танцовщицей, но ужасно немузыкальной, и, не выйди она замуж за дирижера, никогда не стала бы примой.
— У нее что-то было с Луи? — спросил я. Мои губы были так близко от ее щеки, что я ощущал тепло собственного дыхания.
— Не думаю, что он бы ее пропустил. Он не менее тщеславен, только в более приятном смысле. Все любят Луи. Понимаешь, он странный… и кладет подкладки…
— Что он делает?
— Ну, говорят, что когда он надевает трико, то подкладывает подушечку.
— Это, пожалуй, вряд ли, — протянул я, вспоминая нашу стычку.
— И вы тоже? — она села и выпрямилась.
— Что я?
— Он и к вам… приставал, да?
— Ну, признаюсь, он попытался… но я его отшил, — и я рассказал, как мне удалось отстоять свою честь.
Она отнеслась к моим словам довольно скептически.
— Он уже проделал это со всеми юношами в труппе… даже с теми, которым нравятся девушки… Мне кажется, перед ним невозможно устоять.
— Я устоял.
— Ну, знаешь…
Тут и началось…
4
— Джейн!
Ответа не последовало. В комнате было светло, на ней была черная маска и ничего больше. Скомканные простыни бесформенной кучей валялись на полу возле кровати. Я мог только сказать, что предстоит еще один жаркий день.
Зевнув, я сел в постели и посмотрел на часы, которые положил на ночной столик. Я всегда их снимаю, особенно после того, как одна девушка пожаловалась, что они царапаются. Половина одиннадцатого.
Я закурил и посмотрел на женщину, раскинувшуюся рядом в такой позе, которая любую другую сделала бы весьма непривлекательной. Но в данном случае ее можно было подвесить к люстре — она и там смотрелась бы весьма неплохо.
Я наклонился и пощекотал ее гладкий живот, напоминавший розовый алебастр, или, если уж оставаться на этой лирической ноте, то теплый розовый алебастр мягкой и изящной формы, крепкие бедра без всяких признаков жира и очень милые груди, которые не торчали ни вверх, ни вниз и не свисали в стороны, а были расположены точно по центру. Это была работа первоклассного скульптора, а не те небрежные поделки, с которыми так часто приходится сталкиваться в этой жизни.
Она вздохнула и немного отодвинулась, но все еще не просыпалась. Тогда я пощекотал ту грудь, что была ближе ко мне, и Джейн очень четко произнесла:
— Убирайся.
— Не слишком романтично начинать утро подобным образом, — заметил я.
Она сняла маску и сощурилась от яркого солнечного света, согревавшего комнату с высоким потолком. Потом увидела меня и улыбнулась.
— Совсем забыла, — вздохнула она и потянулась.
— Я просто боюсь заглянуть в газеты, — заметил я. Она застонала.
— Я-то думала, сегодня будет хороший день. Хотя так жарко, — как-то не к месту добавила она и села.
Я отметил ее беззаботность. Впервые после тех, кого я знал, мне встретилась такая милая и нежная девушка… И это даже если ничего не говорить насчет любви. Я пришел к выводу, что балет мне очень нравится.
— У меня болит голова, — заявила она, поморгав и сжимая виски руками.
— Сейчас я попробую ее полечить, — сказал я, подкатываясь к ней.
Она пыталась отодвинуться:
— Не сейчас. Слишком жарко…
Однако ее голосу недоставало убежденности, и наши тела встретились, и мы с еще большим жаром повторили то, чем занимались прошлой ночью, воздух короткими толчками вырывался из наших легких и, пока мы не достигли вершины наслаждения, на свете не было никого, кроме нас двоих, этой постели, солнечного света, врывавшегося в окна, скрипящих пружин и наших тел, потевших и хлюпавших, когда мы прижимались животами.
Когда все кончилось, Джейн отправилась в ванную, а я лежал, закрыв глаза. Пот медленно обсыхал на теле, и я испытывал такое же блаженство, как юноша с картины Микеланджело. Но в самый разгар этой эйфории мне пришло в голову, что следует позвонить мистеру Уошберну и получить от него указания на сегодняшний день. Конечно, для наших дел было слишком рано, в разгар сезона в этот час никто не стал бы даже шевелиться, но вчера нам пришлось столкнуться с убийством…
Убийством…
Только сейчас, в постели этой милой девушки, довольный и измученный, я понял, что произошло, что может для всех нас, включая и меня, новичка-дурачка, нашедшего пару ножниц, означать неожиданная смерть Эллы Саттон…
Я дозвонился мистеру Уошберну.
— Я вас пытался разыскать, — уже по голосу я мог определить, как он встревожен. — Подъезжайте в Метрополитен-опера к одиннадцати, сможете? Полиция собирается поговорить с нами и ведущими солистами.
— Я буду, сэр.
— Видели утренние газеты?
— Кое-какие, — сказал я, хотя на самом деле ничего не видел.
— Все попало на первые страницы… даже в «Таймс», — сказал мой босс почти веселым тоном. — Нам нужно будет изменить стратегию… но обо всем при встрече.
Теперь я позвонил мисс Флин.
— Мистер Саржент, я пыталась разыскать вас дома, но там никто не ответил…
Мисс Флин была, пожалуй, единственным известным мне человеком, который был способен говорить курсивом; но временами она умудрялась сделать так, что даже ее молчание звучало столь же значительно, как строчка многоточий.
— Я всю ночь работал, — неубедительно соврал я.
— Надеюсь, мистер Саржент, вы сумеете отдохнуть сегодня днем.
— Я тоже на это надеюсь. Однако вы знаете, что случилось.
— Да, я прочла в «Таймс». Убили одну из балерин.
— Да, и нас собираются допросить. Это важная работа для агента по связям с прессой.
Многозначительная пауза.
— Возможно, сегодня мне не удастся попасть в офис, так что переадресуйте звонки в оперу.
— Хорошо, мистер Саржент.
Я оставил ей очередные инструкции насчет вечерней школы, компании по производству шляп и актрисы телевидения, которую мне рекомендовала «Мисс Мандарин Центральной Калифорнии», моя старинная приятельница из торговой палаты Мерисвилла.
К тому времени, когда я закончил, Джейн была уже одета. Как и все театральные девушки, она умела очень быстро одеваться — при желании. Я сообщил, что должен отправляться в оперу к мистеру Уошберну и другим главным действующим лицам. Пока я одевался, мы договорились, что сразу же после вечернего спектакля отправимся прямо сюда… Конечно, мы исходили из того, что спектакль состоится. У меня не было ни малейшего представления, что по этому поводу думает полиция.
— Я сейчас на репетицию, — сказала она, закалывая волосы. — А потом, наверно, навещу бедную Магду.
— А кто такая Магда? — я уже успел забыть.
— Та девушка, что вчера вечером грохнулась в обморок. Она — моя хорошая подруга.
— Та, что беременна?
— Откуда ты знаешь?
— Об этом знают все, — сказал я таким тоном, словно всю жизнь провел в балете. Но тут во мне проснулось любопытство. — А кто отец?
Джейн улыбнулась.
— Я думала, это ты тоже обнаружил. Ведь все же знают.
— Мне забыли сказать.
— Счастливчик — Майлс Саттон, — пояснила Джейн, но теперь она уже не улыбалась, и я понял — почему.