ся? Иван уже перестал удивляться.
– Ария из оперы «Тоска» Пуччини, – пояснил Ланца шепотом.
– Что тоска, это точно сказано, – пробормотал Уберфюрер и зевнул в очередной раз. Иван начал опасаться, что скинхед в конце концов свернет себе челюсть. Ланца спрятал улыбку.
Между тем праздник продолжался.
От переливов высоких голосов – таких высоких, что даже слов нельзя было разобрать, а если можно – то слова были явно не русские, Иван устал в первые десять минут празднества. И целый час после он уже держался на силе воле. Черт возьми! Видимо, нужно быть очень большим фанатом оперного пения, чтобы жить здесь. Станция Ангелов – ладно, пусть так. Но лучше бы эти ангелы молчали. Или хотя бы пели что-нибудь более понятное.
Старейшины кастратов тоже выступали. Но наконец, даже эта пытка подошла к концу.
– Пойдемте, – шепнул Ланца, тронул Иван за плечо. Они встали и направились к столу старейшин.
– Иван Горелов, сын Саддама Великого, – представил его Марио Ланца.
Иван неловко кивнул.
– Здравствуйте.
Старейшин было пятеро. Правда, старыми они могли считаться разве что по отношению к Мише Кузнецову. Всем им было чуть больше двадцати. В центре сидел располневший кастрат, ярко накрашенный, с подведенными бровями, в свободном одеянии через одно плечо. По сравнению с подтянутым Ланцей он выглядел совсем обабившимся. Накрашенный тоже пел одну из арий сегодня, но Иван, хоть убейте, не мог вспомнить, какую именно.
– Вы похожи на своего отца, – сказал накрашенный наконец.
Да уж.
– Спасибо, – сказал Иван.
– Мы благодарны вашему отцу… за все. Многие бы, уверен, постарались отомстить сыну Саддама Кровавого, но мы не из их числа. Этот праздник в честь нашей свободы.
– Но почему?
Главные кастраты переглянулись. Главный сказал:
– Он сделал нас такими, какие мы есть. Лишенными страстей. Лишенными это дикой, перекашивающей звериной похоти. Понимаете? Мы стали лучше. Нет, мы не собираемся мстить Саддаму, оскопляя его единственного сына. Наоборот, вас ждет почет и уважение.
– Мне нужно домой, – сказал Иван твердо. – Мне. Нужно.
– Понимаю, – сказал главный. – Мы бы хотели воздать вам еще почести… но мы уважаем волю сына Саддама.
– Понимаю, – сказал Иван. – Спасибо. Это было… – он помедлил, подбирая нужное слово, – …великолепно.
Накрашенный кивнул – видимо, слово было правильное. Ланца взял Ивана за локоть и повел обратно, к рядам зрителей.
– Что это было? – спросил Иван.
– Благородство, – Ланца стал вдруг серьезен. – Ты дал нам возможность проявить благородство, Иван. Иногда этого достаточно. А сейчас – праздник продолжается!
Иван мысленно застонал.
– Почему у тебя такое имя странное? – спросил Иван.
– Оно не странное. Это имя великого тенора старых времен – до Катастрофы. Видите ли, у нас есть и Карузо, и Паваротти, и Робертино Лоретти, и даже Муслим Магомаев – хотя это как раз, на мой вкус, самонадеянно. Все-таки он был баритон… Когда мы основали здесь свою общину, каждый из нас выбрал себе имя по вкусу – из знаменитых певцов прошлого…
Ланца посмотрел на Ивана с легкой полуулыбкой. Знает, понял Иван. Фотографическая, блин, память.
– Я не сын Саддама, – сказал Иван. – Вы же это сразу поняли, верно?
Кастрат кивнул.
– Конечно, знаю. – Голос его, высокий, хрустальный, звучал странно: полуженский, полудетский тембр. – Но вы бы были… э, подходящим кандидатом на эту роль. К тому же, боюсь, вы сами много не знаете, Иван. Я помню вас – мальчишку чуть старше меня. Мне было шесть, вам, думаю, лет семь или восемь. И возможно, вашего отца я тоже знал. Раз вы были там, то ваш отец, скорее всего, тоже был из ближнего круга Саддама Оскопителя, Саддама Великого.
Иван помолчал.
– Как его звали? Ну… – Диггер помедлил и все-таки произнес: – Моего отца.
– Я не знаю, кто из тех людей был ваш отец, – сказал Ланца. – Простите.
– Ну, блин, – сказал Иван. Через силу улыбнулся. – Ничего, как-нибудь переживу.
Кому, черт возьми, вообще нужен этот отец? Иван почесал затылок. Дожил себе до двадцати шести и тут – на тебе. Открытие.
Ланца провел их через блокпост Пионерской. Охраняли выход два таких же высоких, как и он сам, плечистых кастрата. Если бы не смазанные движения и не бабьи лица, их можно было принять за нормальных мужиков.
Есть в этом что-то противоестественное, думал Иван.
Такое ощущение неправильности. Даже слова толком не подберешь.
На прощание Ланца протянул им каску с коногонкой и древним аккумулятором, который нужно было крепить на пояс.
– Все, здесь я с вами расстаюсь. Вот ваши вещи. С оружием, простите, сложнее… – Он снял с плеча старый калаш, захваченный ими у слепых, отдал Ивану. – Там патронов всего восемнадцать штук. Я не смог достать еще…
– Ничего, – сказал Иван. – Что-нибудь придумаем. Не впервой.
– Не знаю, насколько хватит заряда аккумулятора, – сказал Ланца. – У меня лежит в памяти пара книг по электротехнике, но я, понимаете ли, их еще не читал.
Иван усмехнулся.
Уберфюрер медленно подошел. Видно было, каких усилий ему это стоило. Его лицо подергивалось.
– Прощайте, Убер, – сказал Ланца своим высоким «ангельским» голосом. Протянул руку.
– Блин, – сказал Уберфюрер в сердцах. Шагнул вперед и осторожно, словно опасаясь раздавить, обхватил эту ладонь своей. Нажал. Ланца продолжал улыбаться. Уберфюрер нажал сильнее. И еще сильнее. От напряжения у него на шее вздулись вены.
Ланца невозмутимо улыбался.
– Ну вы… ты мужик, – сказал Уберфюрер, наконец сдавшись. Осторожно потряс распухшей, красной ладонью. – Уважаю. Спасибо тебе.
Попрощались. Вот и все. Бывай, станция Ангелов.
– Вы… ты… – Убер усилием воли справился с собой. Поднял голову. – Ты не мог бы нам спеть? Только что-нибудь… э-э… человеческое.
Похоже, оперный праздник достал не одного Ивана…
– Почему бы и нет, – кастрат улыбнулся.
– В юном месяце апреле, – запел Ланца, – в старом парке тает снег…
Детская песня ширилась и набирала силу. Голос звучал – казалось, что одновременно поют ребенок и женщина. И им отвечает эхо – детским хором.
– Крыла-а-атые качели… летят-летят… ле-етят.
Они шли по туннелю к станции Черная речка и слышали, как поет Ланца – кастрат с уникальной памятью.
Голос был чистый и очень мощный. Как кристалл.
Далеко отсюда Призрак задирает голову, слыша этот голос.
Серый Призрак переступает с места на место и морщится – насколько он способен проявлять эмоции. Высокочастотная вибрация – нет, ему не нравятся звуки такой высоты. Они вносят искажения в картину мира, мешают видеть. Сеть туннелей – он ощущает ее как кровеносную систему – подергивается перед его глазами. Серый втягивает в себя воздух – люди бы удивились, узнав, сколько воздуха он может вдохнуть за один раз. Хотя с тем же успехом он может и не вдыхать совсем.
Он идеальная машина для выживания.
Ноздри холодит и щекочет – здесь запахи. Но главное не это. Призрак чувствует мир по-другому. Мир полон радиочастотных излучений. Каждый человек, каждое живое существо – это радиостанция, говорящая на своей частоте.
Запахи.
Светящийся мир, потрескивающий мир.
Он чувствует слабые нотки страха. Помехи. Тот, кого он преследует, наделен чутьем и подозревает, что что-то не так.
Призрак заранее предчувствует важность момента, когда они – он и тот, кого он преследует, – встретятся. Это будет как разряд молнии. Синяя вспышка, запах озона.
Это будет лучшая еда на свете.
Глава 13Ведьма
Трещина бежит по трубе, расщепляет ржавые чешуйки, окольцовывает металл. Вот так всегда. У каждого есть предел прочности. Будь ты даже на сто процентов стальным, и на тебя найдется точка опоры, усилие и правильное приложение силы.
Физику, блин, знать надо.
Иван оторвал взгляд от трубы, повернулся. Подсветил фонарем. Водяник, шедший за ним, заморгал. Грузная фигура профессора казалась оплывшей и одновременно исхудавшей – синие комбинезон и куртка на нем болтались, как на вешалке, на коленях пузырилась отвисшая ткань. Всклокоченная, запутанная борода Профа склеилась окончательно, морщины уходили на огромную глубину, кожа стала не просто бледной, а серой, словно крошащийся старый бетон. Мешки под глазами.
– Скоро уже, – сказал Иван, чтобы подбодрить профессора.
Водяник равнодушно кивнул. Может, не слышит? Последний переход дался профессору непросто. Держать диггерский темп нелегко, тут даже подготовленные люди сдают – не то, что ученый, годами сидевший, не выходя со станции. Сколько Иван себя помнил на Василеостровской, Проф там был всегда. Когда я пришел туда? Лет шесть назад? Семь? Иван скривился. А все равно пришлый.
Если бы не Косолапый, взявший меня в свою команду, я бы на станции не прижился.
А с диггера что взять?
Диггер все равно что наполовину мертвец. Половина человека. В мире живых диггер стоит только одной ногой. А сейчас меня выпихнули в мир мертвых целиком, спасибо Сазону. И генералу Мемову.
«Где же я ошибся? – Иван дернул щекой, продолжая шагать в темноту. – Когда я упустил Сазонова?» Луч фонаря выхватывал из темноты выемки тюбингов, ржавые рельсы, изогнутые линии кабелей, с которых свисала бахрома грязи, наросшая за долгие годы.
Как не распознал предательство?
Ошибся. И тогда ошибся, когда думал, что у Сазона завелась подружка на Гостинке – а то была не подружка, а… кому он там докладывал? Иван покачал головой. Орлову, скорее всего. Этому лысоватому мерзавцу с высоким голосом.
Возможно, с Орлова стоило бы начать.
…Они приближались к станции Черная речка, станции, где в прошлый раз Иван с Виолатором встретили цыган. Теперь понятно, про каких «ангелов» говорил цыганский вожак.
Все-таки есть что-то неправильное в них. Кроме даже отсутствия мужских причиндалов. Даже в том, что они простили сына Саддама – чувствуется нечто совсем не человеческое. «А что бы я сделал? – подумал Иван. – Я бы на их месте кастрировал сына Саддама, как минимум. Потому что месть – это по-мужски…