– Что еще? – прервал Иван.
– На Василеостровскую провели свет. Постоянный. Без лимита и прочего. Такая фишка. Говорят, это все благодаря новому коменданту. Не знаю точно.
– А кто он? – спросил Иван. – Новый комендант?
– Твой старый друг Сазонов. Молодец парень, верно?
Иван внимательно посмотрел на Зониса.
– Что-то не слышу искренности в твоем голосе.
– А он мне никогда не нравился, – сказал Зонис. – Не знаю почему. И до сих пор не нравится.
Иван кивком показал на стену.
– А ему?
– А ему уже все равно, – сказал Зонис и пошел прочь. Шелест ткани.
Когда диггер ушел, Иван поднял взгляд.
На стене была маленькая белая табличка с надписью «Александр Шакилов». Вечная память, друг.
Иван вышел прогуляться по станции.
– Мультики посмотреть хочешь? – тихо предложил мужичок.
– Что? – Иван сначала не понял.
– Мультики. Есть новая штука – только для особых клиентов. «Фиолетовая пыль», дорогая, но того стоит. Ее с Васьки везут. Лучшего прихода ты в жизни не видел, гарантирую.
С Васьки. Иван помертвел, кулаки сжались сами собой.
Фиолетовая пыль. Вот оно, значит, как обернулось?
– Откуда, говоришь? – глухо спросил он и шагнул вперед.
Увидел в глазах мужичка страх, размахнулся…
Иван! Да остановись ты!
От торговца дурью его оттаскивали втроем. Потом били. Иван почувствовал, как треснули ребра с правой стороны. Когда его привели в комнату, бросили на койку, он лег и отвернулся к стене.
Я умер, подумал Иван.
Скинхед взял в руки коробку, повертел, разглядывая надпись на экране.
– Том Вэйтс, – прочитал Убер вслух. – Я и забыл, что такой существует.
– Блюз, – сказал Косолапый. Это был его аудиоплеер.
– Ага, блюз.
Убер с Косолапым переглянулись. С пониманием. Я знал, что они друг другу понравятся, подумал Иван отстраненно. Жаль, что они так никогда и не встретились… Косолапый взял белую коробочку и нажал кнопку. Заиграла музыка, потом знакомый ужасный голос негромко запел о вечере субботы и теплом свете придорожной кафешки. И об официантке в белом передничке, ради которой только и стоило остаться в этом чертовом городишке. Прощай и пора на автобус.
– Жить в Питере и не слушать блюз – это все равно, что жить в Туле и не есть пряники. Или, скажем… – Косолапый задумался на мгновение. – Жить в Туле и не иметь самовара…
– Угу. Или жить в Иваново и не быть девственницей. Твои сравнения… прямо скажем…
– Вот еще: жить в Туле и не иметь автомата Калашникова.
– Пряники – попса! – сказал Убер.
– АКэ – говнорок! – Косолапый подумал и щелкнул пальцами. – Путин – президент!
– Банально, – поморщился Убер. – И вообще, он в Питере уже выступал.
– Не пойдем?
– Не пойдем.
– Слушайте, друзья-товарищи, вы задолбали, – сказал Иван. – Дайте по спать.
Побил кулаками подушку и уткнулся в нее лицом. Внезапно его накрыл холодный озноб. Вдруг я сейчас проснусь, а их нет? – подумал Иван, но упрямо продолжал лежать лицом в шершавую душную ткань, пахнущую застарелым потом.
– Что это с ним? – спросил голос Убера.
– А он всегда такой был, – Косолапый громко зевнул. – Не обращай внимания. А вот эту слышал?
– Отличная песня, – сказал голос Убера.
– Вот. Ты следующую послушай… ага, вот.
Меломаны, твою мать, подумал Иван, против воли улыбаясь. Подушка почему-то стала мокрой. Пахла сыростью и уютом.
– Можешь достать мне оружие? – спросил Иван.
Зонис усмехнулся.
– Не вопрос. Какое надо?
На служебной платформе стояла все та же сырая темень, раздвигаемая желтым огоньком карбидки. Так же реял белый флажок на ржавом флагштоке. Но кое-что все-таки изменилось.
Иван изменился.
Дядя Евпат услышал его шаги, поднял голову от книжки. Блеснули очки.
– Вернулся? – спросил он буднично, словно Иван выходил на пару минут прогуляться.
Морщинистое его лицо выглядело совсем старым, осунувшимся.
– Ага. Привет, дядя. Как дела?
Иван сел.
– Я слышал про твою Таню. Думаешь, тебя предали? – спросил Евпат.
– Никто никого не предавал, – сказал Иван. – Просто я поздно вернулся.
Никто никого не предавал, думает Таня.
Так случилось. Мужчины ушли.
Морсвин посвистывает, когда хочет есть. Или просто требует внимания. Мужчины такие примитивные создания. Зато у них есть руки, – и это мужские руки. Удивительно. Тане хочется сесть и насладиться этим парадоксом, что у мужчин, оказывается, мужские руки: она даже их видит, крепкие, покрытые темным волосом, не гладкие, а словно отлитые из серого шершавого металла, с выступившими на запястье жилами, – у Ивана были такие.
Никогда не поймешь, насколько он сильный, пока он тебя не обнимет. Очень сильный. Что-то в обмене веществ. Женщина ненамного меньше мужчины размером, а о такой силе ей остается только мечтать…
Особенно когда сила так нужна.
Таню передергивает. Только что ушел Сазонов – Сазон, как его называл Иван. Каждый охотник желает знать, где сидит…
Два друга были у Ивана – лучших друга. Один теперь калека, другой вор.
Пашка всегда был в нее влюблен, это Таня безошибочно чувствовала, но никогда не обдумывала. Мысль об этом обитала где-то на чердаке, в чуланчике для общинных вещей, на служебной платформе – куда никто никогда не заглядывает. Пашка был влюблен, но и только. Он был другом Ивана, – пока тот был жив. Пока Иван оставался ее Иваном.
А не этим полулегендарным героем-убийцей-психопатом.
Она поворачивает голову и смотрит туда, где начинается железная решетка.
Скоро раздастся стук – резкий, металлический, – и скрипнет несмазанным металлом дверь. Это идет Пашка. Вжи-и, вжи, вжи-и-и. Крутятся колеса.
Когда он вернулся после Восстания, она его не узнала. Пашка изменился. Стал желчный, злой, замкнулся, говорил теперь резко и порой грубо, – словно хотел обидеть. Словно это она была виновата в том, что Ивана больше нет, а Пашка есть, – но теперь он не может ходить. Его ранили в тот день, теперь Пашка передвигается на коляске. И казнит себя (и ее!) за то, что его не было рядом с Иваном.
Как бы Тане хотелось, чтобы он снова стал ей другом.
Поговорить просто. Посидеть. Но он снова будет грубить или молчать. Таня вздыхает. И они снова поругаются.
«Какого черта этот… – Пашка никогда не называет Сазонова по имени, – этот сюда ходит?» Таня пожимает плечами, – разве я могу ему запретить? Особенно теперь, когда до свадьбы осталось всего ничего.
На самом деле она не знает, как избавиться от Сазонова – даже на время. Потому что он ее пугает.
Потому что из льдисто-серых глаза Сазона на нее теперь смотрит голодная тварь.
В стеклянном шарике кружились обрезки блестящей фольги. Снег продолжал падать – медленно, красиво. Опускался на заснеженную равнину, на аккуратные крошечные елочки, на белую, толстую от сугробов, крышу домика. Сазонов покрутил шарик, поболтал. Бульк. Снег снова начал падать. Когда-то этот шарик должен был стать свадебным подарком Ивана своей невесте. Но не стал.
«Потому что я вмешался.
Это было просто, – думает Сазонов. –
Я забрал его команду.
Его жизнь, его станцию…
Даже этот дурацкий шарик я у него забрал.
Теперь заберу его женщину. Как тебе, Иван?!
Все, что было твоим – стало моим.
Или – станет».
Конечно, она всегда знала, что однажды он может не вернуться. Он диггер. Его любовница – пустой город наверху. Смешно, но Таня практически ревновала его к этим замерзшим пустым набережным, к этим каменным парапетам, этим гранитным львам, – которых она видела только на картинке. Опасность наверху всегда была ее, Танина, соперница – старше и мудрее, она не заманивала Ивана, не звала, но он всегда возвращался к ней.
Ива-ива-ива-ван.
Он больше не встанет в дверях, прислонившись плечом к клеткам, в которых копошатся и посвистывают морские свинки. Он больше не будет спрашивать у Бориса: «Что, не сдох еще, оглоед?»
Потому что оглоед сдох.
Она посмотрела на белую коробку с красной надписью Quartz grill. Борис сопел и возился в опилках. Когда началась блокада, его собирались съесть, но она его отстояла…
Отстояла его право быть последним.
Все у меня забрали, хотя бы его не забирайте.
Татьяна идет по проходу, несет кастрюлю с намешанными остатками – очистки, грибы, стебли, водоросли, одно парящее варево. С началом блокады все стало намного сложнее.
Иван кончился.
Оглоед сдох.
Кажется, ей даже удалось к этой мысли привыкнуть. Почему нет, ведь она железная. Она – стальная.
А Хозяин Туннелей все так же молчит в темноте перегонов, держит свое трубное дерево с заржавленной кроной готовым к новым жертвам.
И ветер теребит шелестящие цветные ленточки.
«Он не вернется. Никогда».
А потом она слышит, что Иван живой. Что он на Невском кого-то за что-то там убивает. Что он убийца и маньяк, которого только из уважения к памяти павших не называли убийцей и маньяком, – а теперь он воскрес и получит за свои преступления по полной.
Славно, да?
Ей кажется, что она сейчас обернется, а он стоит в проходе между клетками, прислонившись к ним плечом, и насмешливо улыбается.
Треснувшие губы. Крепкие руки.
И покой. Сейчас она обернется и увидит…
«Почему ты не пришел? – думает Таня.
Что тебе помешало?
Ты меня больше не любишь?
А у твоей любовницы наверху – у мертвой, пустой каменной земли, продутой всеми ветрами – разве нет больше дел, чем снова забирать тебе к себе?
Снежная королева, вот кто она».
Сырая невская земля.
Холодная завистливая сука.
Сазонов повертел шарик в ладонях. Пламя электрического фонаря отражалось в стеклянных боках. На стекле оставались жирные следы пальцев.