От снегопада, похоже, им было не уйти. Шагать стало трудно. Снег скользил под ногами, надсадно скрипел. Компаньоны выбивались из сил.
Убер принялся насвистывать что-то блюзовое. Меломан чертов.
Герда до сих пор не могла понять, нравится ей этот безбашенный тип или нет. Голубоглазый. Едкий. Невыносимый.
Скорее раздражает. Герда качнула головой. «Да, именно так». Комар остановился. Снежная пелена ослабела, теперь город был виден, как на ладони.
– Исаакий, – сказал Комар. Убер встал рядом – он был на голову выше владимирца. Герда чуть не уткнулась ему в спину.
– Исаакий, – согласился Убер. – Да, где-то в той стороне.
Герда вдруг ярко представила: силуэт собора темнеет на сером фоне питерского неба. Еще чуть-чуть и огромный храм скроется за пеленой снегопада. Уже сейчас его купол – разрушенный, поврежденный, – был почти не виден, истаяв в снежном полумраке. Она очнулась от видения, помотала головой. Собор отсюда не видно, эти два фантазера просто мечтают.
– Что это вы двое опять задумали? – подозрительно спросила Герда.
– В Исаакий мы точно не пойдем, – сказал Убер.
– Про Храм-на-Крови ты то же самое говорил, – напомнила она.
– Тогда я немного ошибался…
– А сейчас?
Убер почесал затылок. Скри-ип, скри-ип.
– А сейчас я просто повторяю прежние ошибки… Ладно-ладно. По возможности, не пойдем. Постараемся не пойти. Не пойдем ни за что, клянусь. Так тебя устроит?
Герда вздохнула. «Почему мне опять кажется, что это плохо закончится?»
– Устроит.
Снег, снег, снег. Пустой город. Темнота. Привал.
– Верните мне оружие, – сказал Ахмет. – Пожалуйста.
Компаньоны переглянулись. Убер почесал затылок.
– Хмм. А с какой целью, интересно?
Бывший царь помедлил. Благословен Тот, в Чьей руке власть. «Чтоб вы сдохли, твари».
Всем наплевать, что ты царь. Даже этим, жившим на соседней станции…
Теперь так будет всегда, понял он с ужасом.
«Привыкай, мелкий засранец. Неудачник. Слабак». Привыкай – или борись.
Он придал своему голосу мягкость:
– Я не хочу быть обузой, если мы на кого-нибудь наткнемся. Я хочу помочь.
Убер безжалостно рассмеялся:
– А ты не натыкайся. Вот и все.
Ахмет прикусил губу. Слова рвались наружу, но – не сейчас, не время. Он уже до этого неправильно себя повел. И вот последствия.
«Я буду держать себя в руках. Обещаю», – подумал Ахмет – и вдруг почувствовал себя алкоголиком, который клянется не пить с завтрашнего дня. С понедельника. И никогда не держит слово.
– Вперед, – сказал Убер. – Двинулись.
Скоро будет Дворцовая набережная. «Странно, что мы почти не встречаем мутантов», – подумала Герда. Улицы Питера за редким исключением – вроде незабвенного Бармалея – словно вымерли. Даже собак Павлова не видно. Неужели это из-за начавшейся под землей войны? Герда не понимала.
«А говорили, на поверхности даже шага нельзя ступить, чтобы не встретиться с тварью».
Похолодало.
– Мы так окочуримся, – пробурчал Убер. Даже бодрый скинхед начал сдавать. Герда чувствовала, как застывает кровь в руках и ногах. Колени чужие. Усталость навалилась такая, что даже сил ругаться нет.
Так и замерзнуть недолго. Герда поежилась.
Ветер усилился. Снег пошел с новой силой. Дыхание из фильтров поднималось клубами, стекла запотели и покрылись тоненькой коркой изморози.
Зато Мойку перешли без происшествий. Повезло, хотя скинхед заметно нервничал. Убер даже попытался перекреститься, затем вспомнил…
– Я же атеист! – он возвел руки к небу. – Тьфу, чуть не прокололся.
Герда сдержанно засмеялась, Комар улыбнулся. Таджик, как обычно, не выразил никаких эмоций. Ахмет промолчал.
Свернули влево на Миллионную улицу. Вперед. По тротуару, скользкому, подмерзшему. Мимо рядов автомобилей, застрявших здесь навсегда. Сюда Бармалей не добрался, машины стояли целые. В некоторых сидели скелеты.
Гладкие, без единого волоса, черепа.
– Словно умирают только лысые, – пробурчал Убер. Поежился, похлопал себя по плечам руками. – Холодно, блин. Живее, живее!
Теперь направо, по Зимней канавке. Серые фасады. Ржавые, обледенелые водосточные трубы. Осколки кирпича, битое стекло, железяки, пластик, банки. Мусор был занесен слоем снега. В проходе между домов, над каналом, медленно парил зеленый пакет…
Когда компаньоны вышли к Дворцовой набережной, стихия разыгралась не на шутку.
Снег валил стеной. Крупные мягкие хлопья закрывали полнеба, прятали от взоров путников черную гладь Невы, Петропавловскую крепость на той стороне реки, засыпали набережную. Идти стало труднее – ноги провалились по щиколотку в снег, скользили, стекла противогаза залепляло – так, что вскоре в белесой темноте Комар брел почти на ощупь. Широкая спина Убера маячила впереди, словно выныривала из тумана. За скинхедом ступала Герда, дальше Таджик, затем Ахмет. Комар шагал замыкающим.
Они прошли мимо развороченных ударом чугунных перил. Огромная машина пробила ограждение и сорвалась с набережной в Неву. Еще тогда, во времена Катастрофы. И сейчас на дне, в нескольких метрах, под толщей черной стылой воды, лежит серебристый «гелендваген», обросший слоем водорослей, а внутри него, за рулем – какой-то кретин. Труп объели рыбы и речные твари, что завелись после Катастрофы, но лицо осталось прежним – белесое, раздувшееся, самоуверенное.
Я власть, произносит существо мертвыми губами.
Я жду тебя, говорит существо в салоне «гелендвагена», поехали кататься. И протягивает ледяную руку. Пальцы-сосиски, зеленовато-белесые, тянутся к лицу… касаются…
Комар моргнул и проснулся.
Приснится же!
Снег падал. Мир вокруг превратился в черный провал, медленно засыпаемый белой массой.
Дворцовая набережная. Лучше не стало. Река почти скрылась за пеленой. Снег падал густо, белая стена выросла перед компанией. Конца и края не видно. Смутные силуэты домов временами проглядывали в тумане, уходя другой стороной в небытие.
Зато можно не опасаться хищников. «Угу», – подумал Комар.
Раз, два. Раз, два. Мы идем по Африке. Вдоль гранитного поребрика. Справа – черная гладь Невы жадно глотала снежинки. За ней – смутный силуэт Петропавловки. Шпиль крепости упирался в небо, исчезал в бесконечности…
Что-то изменилось. Снег падал уже не сплошной стеной, а медленным рождественским вальсом. Крупные хлопья, пушистые снежинки, летали и кружились. Стало заметно светлее и – сквозь пелену снега проступил белый дворец.
Компаньоны застыли.
– Что это? – Комар открыл рот.
– Зимний дворец. Он же Эрмитаж. Красиво? – Убер хмыкнул. Скинхед стоял, залепленный снегом с ног до головы, на противогазе – целый сугроб, шапочка. Герда фыркнула. Комар покосился на нее, сказал:
– Д-да.
– Охуительные хоромы. Зайти, что ли? А то в этой каше мы не то, что друг друга… Скоро мы даже сами себя не найдем.
– Н-не зн-наю, – зубы Герды отбивали дробь. «Ну и погода!»
– Заходим, – решил Убер. – Все наверх, к крыльцу. Эй, ты, Ахмет, заснул?
«Ненавижу. Убью». Ахмет, бывший царь Восстания, механически переставлял ноги, повторяя как мантру: «ненавижу, ненавижу». Чтоб ты сдох, скинхед вонючий. Чтобы вы все сдохли.
Холод забрался Ахмету под ОЗК. Ноги коченели, бедра стали резиновые. Колени ледяные. Ахмет чувствовал, как его начинает трясти.
Быстрее.
«Что бы сдохли», – упрямо подумал он. Словно в такой ситуации могла согреть только ненависть.
Когда Убер свернул на мраморное крыльцо, Ахмет моргнул. Опять в здание?!
«Нас и так уже раза три чуть не съели, и мы лезем в четвертый?!»
На самом деле Ахмет знал, что не прав. Лучше сохранить тепло сейчас, отогреться и переждать непогоду, чем с упрямством идиотов ломиться сквозь снеговой фронт.
Умом он это понимал. Но эмоции говорили: «Ненавижу. Все вы делаете неправильно. Идиоты».
Поднявшись по пандусу, царь остановился. Он заметил черные тени – там, у моста. Возможно, люди. Веганцы? Не Близнецы точно, теней было не меньше десятка.
Было бы… интересно.
Но ничего не сказал. Никому.
Пускай сами выкручиваются.
Глава 30Клоун под арестом
Узел Садовая-Сенная-Спасская, 26 ноября 2033
Терентьев поднял голову от стола. Протер глаза, зевнул.
– У них типа крутой спецназ, а у нас на их спецназ – простые циркачи. И кто в итоге оказался круче? – Лесин заулыбался.
– Да без вопросов. Наши циркачи их сделали.
– Один из них дезертировал, – сказал смершевец.
Тертый даже проснулся. Вынырнул из тяжелого, словно пропитанного холодной невской водой, сна.
– Что?! Ты шутишь, что ли?
– Нет.
– Кто?
– Этот парнишка, который гранату… Герой.
– Дезертировал, – повторил Тертый, словно это слово было ему незнакомо. – Поймали?
– Почти. Расстрелять?
Тертый неуютно поежился. Зябко. Когда недосып, невозможно согреться, даже кипятком. Кокаину бы. Или банку колы – такой сладкой, что греет до кончиков пальцев.
– Все бы тебе расстреливать, – проворчал глава Садовой-Сенной. Потер глаза, словно песком засыпаны, больно. – Сначала поймай его, потом будем решать. Но – живым. Понял меня? Живым. Задолбали вы людей расстреливать.
– Добрый ты, Андрей Терентьевич.
Тертый заморгал. Горячая волна обожгла изнутри и поднялась к глотке. В висках застучало.
– Добрый, говоришь? – он встал. И вдруг закричал тонким срывающимся голосом:
– Добрый, блядь?! Какой я на хуй добрый?! Ни хуя я не добрый!! Я, блядь, злой. Но я, блядь, злой и, блядь, умный! Как вы все поймете – сейчас другие времена! Незаменимых людей нет, говорите?! Это до Пиздеца можно было найти тысячу замен! Тысячу тысяч замен! А теперь у меня каждый человек на счету! Добрый я, на хуй! Когда вы, блядь, поймете, что нельзя просто так людей убивать?! Терминатора на вас, блядь, нету! Шварца Арнольдыча, блядь!! Нельзя людей убивать! И точка. Расстрелять – проще некуда. А ты разберись, почему он это сделал?! Разберись и меня убеди! Может, он еще пригодится! Все, иди работай, блядь. Добрый я ему, блядь!