Но зарплата регистраторши была мала, и Аллочка с Наташей проедали кусочки из прежней жизни. Из квартиры постепенно один за другим уплывали в комиссионный немногие ценные предметы – столовое серебро, фарфоровая ваза XIX века, несколько картин – Крамской, какой-то спорный Левитан. Что-то еще оставалось, но уже совсем немного.
Наташа тоскливо следила за тем, как исчезают вещи, среди которых она выросла. Неприятно было ужасно. А вам было бы приятно? Аллочка очень хорошо объяснила Наташе, как это ужасно – когда было-было и вдруг не стало. Оказалось, что настоящую, для жизни, а не эфемерную ценность имеют столовое серебро и бриллиантовые серьги. Да Наташа и сама поняла, невелика наука, когда сегодня ложечки серебряные продали, а завтра на ложечки купят ей джинсы и кофточку. «Господи, что бы с нами было, если бы после отца совсем ничего не осталось», – прикрывая глаза от ужаса, говорила Аллочка. Наташа согласно кивала и тоже зажмуривала в страхе глаза.
– А Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем придут? – поинтересовалась Зина.
Спросить у них самих она не решилась, хотя только что кланялась им вместе с мужем.
– Вряд ли, – легко ответила Аня, – они Машину кинокарьеру не одобряют, и опять все шишки на меня. Считают, будто я ее порчу. Отвлекаю от учебы, настраиваю, поворачиваю не в ту сторону... В общем, как всегда!
– Бабушка сказала, что она бы не хотела для меня будущего профессиональной актрисы, хотя сняться в кино – хорошая возможность узнать жизнь... У нее такая теория – нельзя рано выходить замуж, ну, в двадцать лет, например, или в двадцать пять, а необходимо развивать свою личность, строить биографию, формировать судьбу...
– Достаточно, Маша! Мы все в курсе Бабушкиных теорий, – прервала мать.
– А Дед ворчал, что все это глупости детские, суета... еще сказал: мол, актрисой быть стыдно, они все пустышки. И напомнил, что лицедеев раньше даже не хоронили вместе с порядочными людьми...Берта Семеновна в тонкие научные материи не вдавалась. Сыном гордилась почти так же, как и мужем, и с браком сына, конечно, давно смирилась. Но в сердце свое дочь буфетчицы так и не приняла. Простолюдинка, простушка, слишком красивая, чтобы быть хорошей женой... Красоту такую приличней было бы притушить, а невестка выставляла напоказ. Не просто хорошо, сдержанно, как принято в хорошем обществе, одевается, а любит тряпки, как и положено любить дочери буфетчицы, все слишком яркое, броское. Обывательница, как выражалась Берта Семеновна, «вещистка».
Берта Семеновна беспокоилась, когда Машу – золотую девочку отдавала сыну с невесткой на воскресенье, «родительский день», а уж о том, чтобы допустить к ребенку бабу Симу, речи и вовсе не шло. Лишь однажды Берте Семеновне пришлось с внучкой расстаться.
– Юра, что-то мне не нравится папино сердце. Беготня пятилетнего ребенка не способствует покою, так что в этом году, уж вы меня извините, я не смогу уделить Маше должного внимания, – заявила она сыну.
Должное внимание означало: Маша, кроме того, что читала, да не пару фраз по слогам, а настоящие книжки, рисовала не палку-палку-человечек, а имела начальное понятие о перспективе, а также рассказывала наизусть множество стихов, причем все больше Пушкина в ущерб Агнии Барто, и приступала к обучению игре на фортепьяно. Правда, здесь Берте Семеновне, кажется, не повезло. Пухлая короткопалая Машина ручка не обещала даже в будущем растянуться на октаву.
Юрий Сергеевич с Аней отправились в Коктебель, а Машу под шумок сдали бабе Симе. Маша поехала с бабой Симой в деревню. До этого она была с бабой Симой не очень хорошо знакома, баба Сима у Бабушки с Дедом не бывала никогда. К дочери с зятем частенько захаживала, легко хватала рюмку, быстро веселела. Дочь ее стыдилась, уводила Машу.
Это было первое Машино путешествие. И оказалось, что она очень любила дорогу, потому что в дороге можно все время врать. Ехали два дня, и все два дня Маша врала, не останавливаясь ни на минуту. Было чудесно придумывать про себя все, к тому же придумать можно было столько раз, сколько людей соглашалось слушать. В купе Маша рассказала, что ее родители работают в секретном царстве и она пока еще с ними не знакома, в соседнем купе – что она сирота, а баба Сима нашла ее завернутой в бархатную пеленку у подъезда. Затем Маша вконец увлеклась и поведала проводнику, будто в пеленку была вложена записка о ее королевском происхождении.
– Только не говорите никому, – голосом заправского заговорщика нашептывала Маша, – за нами охотятся шпионы злого короля!
– Как зовут злого короля? – спросил вежливый проводник.
– Зовут... – Маша на секунду задумалась. – А Кракозавр его зовут! Страшный Кракозавр!
В деревне Маша продолжала играть в принцессу уже с местными детьми. И обычная история городской девочки, которая в деревне по определению является принцессой, превратилась в настоящую сказку «Принцесса в изгнании». Назвалась Маша принцессой Азалией и была королевской дочерью с полностью законченной историей об отце, добром короле, побежденном и отправленном в изгнание злым волшебником.
Деревенские девочки по очереди спрашивали ее:
– А ты правда, что ли, настоящая принцесса?
– Правда. Но пока еще в изгнании.
– А можно тебя потрогать?
– Нельзя.
Иногда было можно, но строго дозированно. Руку погладить или дотронуться до нарядного банта, который баба Сима криво завязывала каждое утро.
– Машка, стой! Дай бант налажу! Без банта убегешь – убью! – кричала она.
Баба Сима старалась содержать внучку культурно.
Маша врала и каждый вечер, укладываясь спать рядом с бабой Симой, обещала себе: «Завтра точно во всем признаюсь». На следующий день опять упоенно врала и опять убеждала себя, засыпая: «Есть у меня план – стать хорошей девочкой и потом уже больше не врать. Никогда».Когда Маша с бабой Симой вернулись из деревни, оказалось, что родители все еще в Коктебеле. Собственная их компания обвалялась снежным комом московско-коктебельских новых знакомых. Ошалевшая от успеха Аня умоляла задержаться. Юрия Сергеевича познакомили с вдовой Волошина, несколько раз она пригласила его подняться вместе с ней к могиле Волошина, что в коктебельской компании считалось самым большим знаком отличия... В общем, решили еще остаться.
У Ани, королевы красоты, днем была своя, королевина, жизнь, у Юрия Сергеевича своя. Юрий Сергеевич с его устойчивой, приятно кряжистой фигурой, глуховатым голосом, весь будто на пониженных тонах, вызывал приятное чувство безопасности. И очарованная его мягким немногословным спокойствием, знаменитая коктебельская вдова каждый день приглашала его в высокую мастерскую Волошина, где собирались пожилые представители осколочков Серебряного века. Юрию Сергеевичу было ее жаль – пожилую, больную, одинокую. Иногда в мастерской для осколочков пели песни Городницкий и другие известные московско-питерские гости, тогда Юрий Сергеевич приводил с собой Аню.
Вечером еще раз ходили на Карадаг, а ночью сидели за деревянным столом в увитой виноградом терраске. Уехать в срок в Ленинград было невозможно, поэтому с поезда баба Сима привезла Машу «к профессорам». У входной двери она одернула на себе и на внучке платья.
– Кончилась твоя вольница. Им-то, профессорам, вечно все не так. Не дадут дитю жить как человеку... Ты это самое... бабке с дедкой-то не рассказывай, что я в деревне-то это самое... самогонкой баловалась...
Берта Семеновна улыбалась бабе Симе вежливой улыбкой, радушно приглашая проходить и одновременно загораживая дверь, и баба Сима мгновенно испарилась.
– А это что еще у тебя за локон страсти? – Бабушка накрутила на палец завиток из свисающего набок засаленного банта и вздохнула.
Не проходя в комнату, прямо в прихожей, Маша решила Бабушку умаслить.
– А хочешь, я тебе спою?
Она отставила ногу, как бабы-Симина племянница Верка, прижала руку к сердцу и принялась голосить:
Бабушка молчала, и, приняв молчание за одобрение, Маша снова завела хрипловатым насморочным баском:Закончив, она довольно надула щеки, как делала Верка, поклонилась в ожидании восторженных похвал. Но вдруг так резко и больно получила по губам, что от удивления даже не успела заплакать. Бабушка ушла к себе и долго не выходила. Маша терлась у двери, не решаясь войти. Наконец Бабушка вышла, с ледяным лицом повела Машу в ванную, долго брезгливо, как приблудившуюся собачонку, терла мочалкой. Мыла, терла, старалась стереть чужой дух.
– Бабушка, ты с меня шкуру сдерешь! – хныкнула Маша.
– О господи! – вздохнула Берта Семеновна.
Она брезгливо высыпала из кармана черную крошку семечек, выбросила платье. Потом, уже чисто вымытой и переодетой, торжественно подарила внучке книгу с хорошенькой девочкой в длинном платье на обложке.
– Читать-то не разучилась? – спросила она.
– «Маленькая принцесса», – прочитала Маша.
– Эта книга о девочке, воспитанной, доброй, честной, с достоинством переносящей все тяготы, которые выпали на ее долю, она не жаловалась и никого не винила. Ты должна быть такой же.
Вечером Маша читала новую книгу. Маленькая принцесса действительно оказалась замечательной девочкой, вела себя так, как Бабушка всегда учила. Бабушка говорила: «Нельзя лгать, нельзя никого презирать, надо всех жалеть». А сама, между прочим, презирала бабу Симу.
«Я тоже маленькая принцесса... правда, маленькая принцесса не врала. Никогда, никому. Ни слова вранья. Ну... я почти маленькая принцесса, с одним маленьким минусом...»– От буфетчицы забрали девчонку перемазанную, в спущенных штанишках. Вся в семечках, частушки поет, чуть ли не матерится! Господи, за что мне такое! – Бабушка рассказывала вечером Деду, даже не понизив, как обычно, голос.
– Бабушка, а что такое пилядь? – громко спросила Маша.
Баба Сима еще в деревне объяснила, что пилядь гуляет с мужчинами за деньги. Маша не совсем тогда поняла, как это. Ведь она, например, тоже гуляет с дедушкой. А если дедушка даст ей деньги, она тоже будет пилядь? Машу не интересовал ответ, но ей захотелось сделать Бабушке неприятно, – так она попыталась выразить свою обиду за бабу Симу.