одумав, отозвался:
Время – лекарь, Время – врач.
Скажет: «Все пройдет! Не плачь!»
Даст забвения рецепт.
Время – кто?
Боба остановился. – Время – психотерапевт, – придумала Маша и понеслась дальше:
Время – хитрая гадалка.
Напророчит, что не жалко,
Взбудоражит, растревожит...
Боба добавил:
Тем, чего и быть не может.
Их личное волшебство продолжалось. Они с Машей по-прежнему сочиняли одни стихи на двоих.
– А еще Антон говорит, что я должна... – Маша небрежно скользнула взглядом по Бобиному лицу с крупными, какими-то неспетыми между собой чертами и резко умолкла, будто выключилась. Ох, какие у Бобы глаза! Словно ему прилюдно мазнули мокрой тряпкой по лицу. У человека, который не смог совладать с обидой, особенный взгляд, словно вместе с оскорблением отхватили еще кусочек самого человека, и на эту обиду его стало меньше. Такой взгляд иногда случается у всех, а у Бобы – чаще, чем у всех. К примеру, когда дядя Володя с тетей Зиной хором восхищаются Гариком. И смотреть на это стыдно.
– Боба, ты похож на печального жирафа, – растерянно произнесла Маша и подумала: «Я дура, тварь, преступница и скотина!»
А ведь Бабушка учила – за все в жизни надо платить. Боба ее любит, Маша знала. Это невозможно не знать. Сколько себя помнит, с Бобой бродили, шуршали листьями, разгребали снег носками ботинок, шлепали по лужам. Бесцельно шатались по городу, «развлекали глаз», как Маша говорила. Читали стихи, хихикали, шептались. Губами в ухо, душой к душе. Боба, конечно, свой, домашний, но начал вдруг случайно, неловко так Машу за плечи приобнимать, рука его с пухлыми пальцами все чаще на разных частях Маши, как бы невзначай, задерживалась, касалась груди, по голове поглаживала. Смотрел настойчиво, словно убеждал: «Если тебе нужна моя жизнь, приди и возьми ее».
И чем же она платит за Бобину любовь?! Сколько раз ему про себя с Антоном рассказывала! Немного кокетничала, немного коготки точила, а вообще-то и думать не думала о толстых, неловких и совсем не волнующих Бобиных чувствах... А он чуть не плачет... «Скотина, скотина...» – Маша все повторяла про себя самое грубое свое слово.
Вскочив со скамейки, потянула Бобу за руку:
– Пойдем-пойдем, я знаю, сегодня вторник, тетя Аркаша на работе.
Боба весь мягкий, с покатыми, почти женскими плечами, на боках складки. И пухлыми пальцами нерешительно водит по Машиному лицу, то задумчиво, то суетливо, точно боится, что она сейчас улетучится из его рук...
«Боба – мой лучший друг, друг, друг...» – про себя повторяла Маша. На комоде Аркадии Васильевны стояла фарфоровая статуэтка – девочка в кружевном платьице. Бабушка говорила: порядочный человек несет ответственность за своих близких. А Боба – близкий! Еще говорила: если можешь сделать что-нибудь хорошее, то сделай.
Зажмурившись, Маша вообразила себя этой розовой фарфоровой девочкой, затем представила рядом с собой длинноногого мускулистого Антона и, зажмурившись, наконец подставила Бобе крепко сжатые губы. Но полностью раскрыться Бобе навстречу так и не смогла. Удивительно, какие разные мужчины, важно размышляла многоопытная Маша; Бобе, кажется, и того немногого, что она смогла ему дать, хватило.
– А ты когда-нибудь целовался? – подозрительно поинтересовалась девушка.
Боба мотнул головой – ну да, конечно, а в общем... как сказать...
Боба чуть не плакал. Смотрел на Машу преданным теленком, по-дурацки бормотал какую-то книжную чепуху, вроде «единственная, любимая, навсегда»...
Бабушкин Бог велел любить тех, кто нас любит, и жалеть, и не предавать. И еще кружилось в бедной потерявшейся Машиной голове жалобное «ты сам виноват, что меня приручил, а уж если приручил, ты за меня в ответе».
Бедный Боба, бедный! Его мама-папа каждый день недолюбливают.
«Почему люди придают ЭТОМУ такое значение, – думала Маша. – Мне ничего не стоит Бобу поцеловать. Я же с ним не сплю. А целоваться с ним даже спокойней, чем с Антоном, а Бобе столько счастья!»
Маша была уверена, Берта Семеновна посчитала бы ее любовь с Антоном грехом. Потому что ЛЮБОВЬ и ПОСТЕЛЬ у порядочных девушек может быть только после свадьбы. А с Бобой ЛЮБОВЬ, но не ПОСТЕЛЬ! И если каким-то маленьким несчастным поцелуйчиком можно сделать Бобу таким счастливым, значит, нужно сделать его счастливым, а заодно чуть-чуть забелить свой грех и отщипнуть немножко Божьего благословения. С Богом ведь как – всегда можно немножко поторговаться.Один из трех дней вечернего приема Аркадии Васильевны был теперь отведен тому, чтобы делать Бобу счастливым.
Нина сердилась и не желала варить супы и резать салаты ради того, чтобы помочь Бобе стать мужчиной. Намекала, что ее, Нинина, постель находится все же не в борделе.
– Господи, Нина, у нас же с ним ничего нет! Он меня поцелует и уже счастлив! А я его люблю, он мне как брат! – путано защищалась Маша.
Маша зажмуривалась, Боба быстро целовал ее, мельком, неловко дотрагивался до груди, она целомудренно останавливала его руку – и все! И никто не спрашивает Машу злобно: «А был ли у тебя оргазм, Красная Шапочка?!» Маша в такт своим мыслям сделала зверское лицо и прищелкнула зубами.
– Ты что?! – удивился Боба.
Он распрямился, неожиданно предъявил широкие плечи, некоторую даже значимость в облике. Вечное выражение «А это, простите, я» случалось время от времени. Но теперь он все чаще поглядывал важно, с усталой гордостью. Будто ему присудили приз, кубок, почетный знак отличника боевой и физической подготовки! Никто еще не знал, но Боба-то знал, что скоро, скоро все узнают, и любовался пока сам на себя – такого любимого, успешного, такого настоящего – мужчину.Маша была теперь не «убогая», а совсем своя, мухинская барышня. В академии она так и не прижилась, не было времени приживаться, поэтому ей там казалось тускло. А в Мухе, как в Стране чудес, происходили странные вещи. И жить с Антоном общую мухинскую жизнь было очень весело. Каждый вечер собирались в мастерской на скульптуре. Не на пьянку, а на праздник, на красиво накрытый стол. В мастерских встречались большей частью питерские. Иногородние завоевывали город, а питерцы тусовались.
Маша самостоятельно, без Антона, подружилась с одним ювелиром. Безошибочно выбрала его по своей привычке общаться со взрослыми. И он тоже к ней потянулся. Ювелиру было около сорока, он состоялся как художник и учился потому, что нужен диплом. Удивительно напивался этот ювелир, мастерски, совершенно инфернально.
– Я целый день сидел с ним в мастерской. Он никуда не выходил, а к вечеру в стельку пьяный, – шептал Антон Маше. – Может быть, его организм вырабатывает алкоголь? Тогда что именно? Пиво? Водку? И как? Потеет он пивом или писает водкой?
Маша не удивлялась. Страна чудес.
В мастерской слушали музыку, Баха и рок-н-ролл, обсуждали живопись, «закрытые» выставки в ДК Кирова. В этой мастерской валялось много запрещенной литературы. Маша принесла туда своего перепечатанного Бродского – очень уж хотелось заинтересовать собой и Антоном этих взрослых людей. Она очень радовалась, что может Антона туда привести, впервые компания была ее, а не его.
В Мухе не топили до декабря. Всегда мерзли и, чтобы согреться, ходили пить портвейн в соседний магазин. Впрочем, и весной тоже ходили. Маша пила портвейн вместе со всеми. Боялась только одного – попробовать травку. Никогда ни под каким видом – травку. Только чувствовала сладковатый запах, сразу вспоминала, кто она – Дедушкина внучка. Сантехник по прозвищу Кот в сапогах подторговывал в своей каморке анашой. Его каморку Маша обходила за версту.
На Новый год устраивался карнавал в Молодежном зале. Там были и костюмы, и оркестр, но самое веселье шло по мастерским, в основном на скульптуре. В мастерской имелся скелет в позе «Натурщика» Микеланджело, его все лепили. А на Новый год Антон с Машей нарядили скелет вместо елки в игрушки и гирлянды и таскали из мастерской в мастерскую. Так, в обнимку со скелетом, Маша и встретила Новый год. В тот Новый год вообще происходило какое-то особенное безумие. Все будто ошалели. Антон с приятелем кричали в рупор «ректор – эректор», а ближе к утру так испугались, что украли и спрятали рупор на чердаке ближайшего дома. Чтобы никаких доказательств, кто кричал, где рупор, мол, всем все показалось.
Жизнь, казалось, устроена как один непрерывный анекдот.
На «металле» работал мастер по травлению по прозвищу Сальери. Какая-то женщина спросила у Антона в вестибюле:
– Как мне пройти в мастерскую к такому-то?
– Девушка, не ходите туда, это же сексуальный маньяк, – доверительно прошептал Антон, взяв женщину под локоток.
Женщина оказалась женой «сексуального маньяка».
– Да ладно, – отмахивался Антон от упреков, – у них вся семья секс-маньяков. – Сын мастера по травлению учился в Мухе и прославился как еще больший бабник, чем отец. – Не так страшен отец, как его малютка.На скульптуре училась прилежная, но известная своей бездарностью девушка. Она зубрила «Историю КПСС», «Историю искусств». Девушке в лицо говорили, что ей бы пойти на исторический. Бедняжка к тому же была очень некрасива.
Антон сочувственно ее спрашивал:
– Как ты выдерживаешь на себе мужские взгляды?
А она лишь кокетливо улыбалась в ответ.
– А вдруг она только делает вид, что не понимает? А в душе переживает? – беспокоилась Маша.
С этой бедной девушкой со скульптуры вышла у Антона история.
– У нас что, сегодня экзамен? – испуганно спросила она Антона, увидев его с зачеткой в руке у деканата.
– Как, ты не знала? У нас сегодня экзамен по онанизму.
Она ворвалась в деканат:
– Я не готовилась. Когда мне прийти на пересдачу онанизма?
– Жалко ее, зачем ты так?
– Жалко у пчелки.С тех пор как у Маши завелись тайные поцелуйные отношения с Бобой, ей и с Антоном стало радостней и нежней. Как будто любовь переливалась между ними тремя.
Изредка они втроем оказывались на особенно дефицитных концертах или показах в Доме кино. С Бобой они об Антоне больше не говорили, как будто у Маши были с ним отношения в первом классе, а во втором закончились. Антону о Бобе говорить или же не говорить было ни к чему. При первом знакомстве он поставил Бобе снисходительную четверку с минусом за добродушие и поэтическую склонность и относился к Бобе с вежливой приязнью, с крошечной такой тенью презрения, будто неловкий некрасивый Боба – существо немножко среднего пола.