л тут же в соборе по сту рублей. Расплатились, слова не сказав, с полною готовностью.
Ржевский вздохнул, вспомнив о том, что в последние месяцы в Нижнем многие люди стали резать себе бороды. Главный пример сему подал опять же Нестеров, разыскав "какого-то мерзавца", бродячего брадобрея-куафюра из вольноотпущенных, в Арзамасской вотчине своего родственника Лопухина. Чего ни коснись, - везде Нестеров! А и то сказать, хоть и петербургский человек Степка, хоть и царицыной кормилки муж, а не понимает "новин", заведенных царем. Заводят их не для "подлого народа", не для смердов и холопьев, а для дворянского звания людей. Пускай посадские низы, и мужики, и купцы ходят с бородами, на то они и черная кость, пускай носят армяки, сермяги и лапти, "а мы, дворяне, будем бриться и камзолы носить". Так смотрит на эти дела и сам Петр. Не для мужиков же он устраивает ассамблеи?!
Об этих своих мыслях, ворча на Нестерова, и поведал епископу Ржевский.
В глазах епископа при воспоминании о Нестерове вспыхивали молнии: "Идол подворотный!.."
Ржевский радовался, следя за тем, как Питирим негодует на Нестерова. Любил он натравливать на него преосвященного. За спиной епископа было все-таки поспокойнее. А теперь он был особенно доволен гневом Питирима на Нестерова, - дело-то касалось денег, а нет ничего приятнее для губернатора, чем прибыток по Монастырскому приказу, и нет ничего безопаснее для его росписи доходов "божьих денег". Деньги, хоть и духовные, а все же с его губернии, и отчетность вести с "божьими деньгами" можно посвободнее.
Ржевский боялся делать, как другие. Иные губернаторы, радея о казенной прибыли, пускались на все. Вон казанский губернатор Апраксин представил царю фальшивые ведомости о придуманных им новых доходах, да еще подарил царю из таких доходов сто двадцать тысяч рублей, а деньги драл, загнав до смерти татар, мордву, черемисов и других инородцев. А они поперли долой из губернии! Более тридцати трех тысяч дворов сбежало. И к тому же - многие в Нижегородскую губернию, увеличив ее тягловое население на процветание нижегородской казны. Апраксин причинил большой убыток казне своей губернии и был за такую "дурость" царем знатно наказан. Мордву лучше не трогать. Опасно.
Ржевский не хотел этого. Что же касается дел божьих, то они на совести и в ответе у епископа. За это губернатор не несет взыскания.
Питирим рассказал о своей работе над ответами на двести сорок заданных раскольниками вопросов и развернул перед Ржевским и камериром Фроловым свой план завоевания церковью Керженца, Ветлуги, Усты и Унжи. В лесах по этим рекам раскольники укрываются от многих налогов, и прибыли от промыслов и торговли остаются по-настоящему не обложенными, о чем хорошо знают и губернатор и Фролов. И немало уходит в скиты денег местных торговых людей на тунеядство скитников, на их разврат. Поэтому, как ни велики доходы от раскола, но если его уничтожить, пользы будет втрое больше.
- Правильно указывают в своих вопросах раскольщики: у нас своих тунеядцев по монастырям зело много, и мы должны заставить работать их и давать знатный доход, а раскольники игуменствуют, усердно собирают большую жатву. Епархии от сего один убыток, ибо соблазняют многих они и отвращают слабости нашей ради людей от православия. Надо уничтожить скитское идолопочитание. От сего большая утечка казне. И к тому же много там людей способных, торговых, великих добытчиков, а им не дают на государеву казну работать, боясь обогащения их и отложения на сторону правительства, что и бывало. Возьми Олисова, возьми Пушникова... Мне все известно. И по сию пору молятся оба двуперстно и книги старые чтут. Но зато казне доход они дают видимый, и недаром царь соблаговолил избрать Пушникова бургомистром. Ежели разбить раскольщиков на Керженце, великая польза от сего будет всем. Но надо благоразумно, главное оружие - слово. Благоразумие настолько же отличается от других добродетелей, сколь зрение отличается от прочих чувств.
Ржевский и Фролов выслушали Питирима с благоговейным вниманием, не шелохнувшись. Их убедил епископ, что громадную выгоду можно получить от разгрома раскольщиков. И если бы не "благоразумие", о котором говорил Питирим, Ржевский послал бы сейчас же Волынского с солдатами "покорять скиты", но теперь... он только почесал затылок, когда кончил Питирим, и вздохнул. А тот, как бы угадав его мысли, сказал:
- Силой пользуйся, когда нужно, когда слову она воспомогает... И не всем одинако. Одному внушай, другому воздавай благодарность, с третьим язык сдерживай, злого человека казни, а толпе старайся нравиться. Никогда не говори для одного удовольствия. Этим потешаются себялюбцы, а не слуги государства. И всегда будь готов умереть за отечество. С жизнью не спорь, но не цепляйся за нее.
Долго поучал Питирим, словно позабыв, что перед ним только два царских чиновника. А те сидели смирнехонько и терпеливо слушали, хотя половины того, что говорил епископ, и не понимали.
Перед расставаньем с губернатором Питирим сказал ему:
- Крепкий караул мне нужен. Расколоучителей и заводчиков имею я намерение держать в Ивановской башне. Перевожу туда и кандальника диакона Александра... на долгое сидение. Чую недоброе. Фискалы доносят о заговорах. Царевич сидит у многих в голове... Никто не верит его смерти.
Ржевский поклонился Питириму:
- Мое войско - ваше войско.
И подошел под благословение.
- Благословенно имя господне отныне и вовеки. Аминь.
На кремлевском дворе было пустынно, и ярко серебрились в лучах полнолуния кресты соборов. Черной высокой тенью шел Питирим через двор к себе в покои.
XIV
На следующий день епископ вызвал настоятеля Печерского монастыря архимандрита Филарета, игумена Благовещенского монастыря Никандра и игуменью Крестовоздвиженского монастыря мать Ненилу и других иеромонахов, настоятелей монастырей. Сошлись они в покоях епископа после всенощной. Епископ начал с того, что монастыри в последнее время плохо налоги собирают, общие государственные подати и повинности со своих крестьян; плохо делают взносы в Духовный приказ, проявляя холодность и равнодушие к государственному устроительству, укрепляющему в первую очередь самое же церковь, ибо и царская власть и войско стоят на страже православия и его служителей.
Освещенный колеблющимся пламенем пятисвечника отец Никандр, маленький седенький старичок, начал докладывать епископу, что монастырские вотчины, к великому прискорбию верующих, стали беднеть, ибо крестьяне, обираемые, кроме монастырских сборщиков, еще и ландратами, разбегаются... Число жилых дворов год от году уменьшается. Отец Никандр спрашивал: нельзя ли взыскивать оклады с монастырских крестьян не губернаторским ландратам, а самим монастырям, и деньги направлять не в губернскую канцелярию, а в Духовный приказ? Ландраты требуют с игумена неотложно уплаты взысканий и с "пустых дворов", за "пустоту"... Сами же крестьяне платить за "пустоту" не хотят, бегут за Волгу и на Дон. И многие становятся разбойниками и ворами. Обрабатывать же монастырскую землю некому... покрывается сорною травою. Отец Никандр говорил тихим скорбным голосом, держа обе руки на груди; маленькие глазки его слезились. Кончил говорить он как-то внезапно, так что речь его получилась незаконченной. И все ждали: что будет дальше? И он жевал губами, мялся и обиженно глядел по сторонам, вот-вот заплачет, а потом сел.
Тогда поднялся с своего кресла широкий и рослый, похожий на черного таракана - в пышной остроконечной камилавке, - архимандрит Филарет. Он откашлялся басом, поправил наперсный крест на груди и густо забасил нараспев:
- В стенаниях, в воздыханиях, во слезах, в плачах, в рыданиях, в нестерпимой душевной боли пребывает ныне народ, и трудно явить нам в себе доброго, кроткого, целомудренного пастыря и учителя. И хотел бы того или не хотел, но каюсь вам, святые отцы и сестры, заковал я в кандалы позавчера десять душ монастырских тяглецов, мужиков, явившихся убо ко мне с предерзостным требованием: устроить свои поземельные дела самим и отправление податей и повинностей посредством избранных из их же стаи мирским приговором раскладчиков, чтобы-де за пустые покинутые тягла оплачиваючи не разоряться вконец, до основания... Вот оные десять душ мною выпороты знатно шелепами и накрепко посажены в цепи под монастырь. Дерзость у мужиков явилась бесподобная!
Оживившись, перебил епископ архимандрита:
- Доставь всех их в Духовный приказ.
Филарет деловито мотнул бородищей.
- Да будет воля твоя. Ныне за полночь под караулом прибудут. Но так как казна монастырская оскудевает, мое прошение к епископу: объявить по епархии мощи кого-либо из иереев, в бозе почившего, прожив по-христиански в обителях нижегородских до восьмидесяти лет отроду, огласить такового наравне с равноапостольными служителями церкви кафолической... И тогда, благочестия ради, стекутся православнии со всех концов оплодотворять церковную казну и оттеснят злых, негодующих и коварных врагов православия... Умерщвляя плоть свою, понесет народ лепту трудовую на благоуспеяние святых церквей.
Питирим нахмурился:
- Недопустимо! Любомудрый великий царь приказал нам пересмотреть истории святых, не суть ли иные из них ложно вымышленные или бездельные и смеху достойные.
Тут раздался вкрадчивый и нежный голосок игуменьи Ненилы, еще не старой, миловидной, смуглой женщины. Ее карие глаза засияли таким благочестием, что архимандрит Филарет закашлялся, и притом как-то неестественно. Питирим пристально посмотрел в его сторону. Отец Никандр нараспев, как бы ничего не замечая, зевнул, перекрестив рот: "ничего не поделаешь!"
- Прошу прощенья, милосердные отцы, слово и я имею свое молвить...
- Говори, - ободрил ее Питирим.
- Чудесную икону непорочной девы Марии было бы возможно явить в нашем монастыре... Икона у нас имеется древняя, старого письма... Мнится мне если бы православные христиане услышаны были о сем чуде - и жены, и девушки, и младенцы потекли бы в наш монастырь, моления и поисков целения ради, безотказно.