Может ли такое счастье быть долгим? Или оно промелькнёт, словно падающая звезда, не оставляющая на небосводе ни следа? Сейчас Антону Павловичу не хотелось думать об этом. Он лежал на казённом диване в обыкновенной больнице, обняв вытянувшуюся вдоль его тела хрупкую женщину, почти девочку по формам, и эта ситуация не казалась ему пошлой. Поезд, гостиница, больница, съёмная квартира… Это всё было недостойно такой женщины, как Эльвира! Она заслуживала большего, гораздо большего, и не её вина, что судьба так распорядилась их жизнями и не была щедрой на дары.
Савельев твёрдо решил оставить Валентину и уйти к Карелиной. Сейчас не совковые времена: сохранение семьи по принципу «во что бы то ни стало» не считается непременным условием успешности руководителя, развод не препятствует карьерному росту. Парторганизация не пожурит его и не лишит полномочий. Неужели ему и ей запрещено быть счастливыми?!
Впервые Антон задумался о том, сможет ли Элка быть счастливой с ним. Всё это время он прислушивался к собственным ощущениям, размышлял о судьбе себя любимого, а чувства Карелиной оставались как бы «за кадром». Эта женщина пережила столько неприятных и откровенно трагических событий, а он всё решает: повредит ли она его карьере? Нормальный мужской подход, исключающий всяческие сантименты!
Как бы хотел Савельев проникнуть в мысли Элки! Он видел, что сейчас, в эту самую минуту, она полностью довольна жизнью. Но в ней также явственно читалось сожаление, что этот миг счастья короток и неуловим, и понимание того, что он неизбежно завершится, оставшись лишь облаком приятных воспоминаний на свинцовом небосводе объективной реальности. Эльвире тоже был не чужд мужской подход к действительности, но она чувствовала тоньше, а мыслила, увы, трезвее. И потому не питала иллюзий по поводу будущего безоблачного счастья с Савельевым.
Она полностью исключала подобную возможность, и на лице её отразилась вся гамма чувств, от недоверия до изумления, когда он, приподнявшись на локте и пристально посмотрев в её посветлевшие глаза, вдруг тихо, но твёрдо сказал:
– Я люблю тебя, Элечка. И я хочу, чтобы мы поженились.
– Я знала, что ты немного сумасшедший, но я надеялась миновать период весеннего обострения, – дрогнувшим голосом произнесла Элка, озабоченно притронувшись ко лбу Савельева, словно ожидая убедиться в том, что у него нет бреда, вызванного жаром.
– Ты меня обижаешь. Я абсолютно серьёзен, – вздохнул Антон, перехватывая руку Эльвиры и нежно целуя её в ладонь.
– К сожалению, я тоже. Ты не находишь, что сейчас не самый подходящий момент думать об этом? – Эльвира осторожно высвободилась из объятий Савельева, села на краю дивана и сразу стала холодной и отдалённой, слишком похожей на свою изысканную фамилию: Карелина!
– Но ведь жизнь не закончена, правда? Значит, о будущем стоит думать всегда! О нашем будущем! – настаивал Антон, пока Эльвира торопливо одевалась и причёсывалась. Потом и он спохватился и принялся облачаться в нелепо выглядевший в данных обстоятельствах шикарный вечерний костюм.
– Звучит как-то нереально: «наше будущее»! Неужели ты сможешь решиться на такой серьёзный шаг? – Карелина стояла совсем рядом, и Савельеву вдруг захотелось схватить её и трясти, как тряпичную куклу, чтобы до этой строгой дурочки наконец-то дошло, насколько он серьёзен!
– Значит, ты такого мнения обо мне? Ты не веришь в искренность моих чувств? – задумчиво спросил Антон, не ожидавший подобной реакции на своё выстраданное, полное искренности предложение.
– Чувства и поступки порой настолько отличаются друг от друга, что, веря в первое, можно бесконечно сомневаться во втором, – ответила Эльвира, и Савельев в который раз поразился удивительной мудрости этой совсем ещё молодой женщины.
Ему будет чему у неё поучиться, когда она выйдет за него замуж. Если она выйдет за него замуж…
38
Сергей Никитич Лебедев, директор музыкальной школы, в которой училась Женя Карелина, сидел в своём кабинете, задумчиво глядя на фотографию девочки, сделанную на последнем академическом концерте. Ясные серые глаза, сияющие вдохновением, взлетевшие над клавишами чуткие пальцы, строгое светло-серое платье с кокетливым синим воротничком…
Старый музыкант и педагог, Сергей Никитич с искренней скорбью осознавал, что этой девочке больше никогда не придётся вот так азартно сидеть за инструментом, играя вечную классику. Это несправедливо, чёрт возьми! Это просто страшно, когда талантливый человек на всю жизнь лишается возможности реализовать свой талант. Он знал очень многих более взрослых и сильных людей, которых безжалостно сломала подобная нереализованность.
Эдик Шацкий, певец божьей милостью, однокурсник Лебедева по музыкальному училищу, потерял голос, жестоко простудившись во время концерта в каком-то отдалённом колхозе, впоследствии так и не смог найти себе занятие по душе и спился. Лика Серебрякова, прекрасная пианистка, соавтор Сергея Никитича по консерваторским капустникам, заболела ревматоидным артритом и рассталась со сценой, а через пару месяцев – и с жизнью, которая заключалась в этой проклятой сцене. Валик Петров…
Валентин Петров был многообещающим саксофонистом. Ребята из консерваторского джаз-банда не мыслили себе подпольных джем-сейшенов без его участия. Валик являлся на репетиции всегда первым, извлекал из футляра свой сверкающий инструмент и начинал самозабвенно дуть в него, закрыв глаза и уплывая из окружающей реальности в невообразимые просторы импровизации. Педагоги прочили ему великое будущее, блестящее, как его обожаемый саксофон.
А ещё Валик был просто неправдоподобно красив. Он чем-то напоминал американскую кинозвезду тридцатых годов: аккуратная, изящная фигура, блестящие чёрные волосы, щегольские усики, томные, с поволокой, глаза, бледная кожа и великолепно очерченные яркие губы. Все девчонки консерватории, даже самые чопорные и неприступные, втайне сохли по Вальке. А он был неизменно верен своему сверкающему другу, не обращая внимания на многочисленных воздыхательниц.
На заключительном концерте Петрову должна была аккомпанировать Лиза Геворкян, нелюдимая брюнеточка, обладательница усиков, напоминающих петровские. Студенты развлекались тем, что беззлобно подшучивали над Лизой и Валиком: на репетиции какой-нибудь юморист обязательно влезал на сцену и тоненьким голоском блеял: «Выступает дуэт „Усатые“»!
И дуэт выступал! Боже, как он выступал! Страшненькая Геворкян умудрялась вытворять такие вещи на старом консерваторском рояле, что зрители плакали. Саксофон же вызывал у зала воистину гомерические рыдания. «Усатым» были обещаны гарантированные места в штате столичной филармонии. Оставалась одна милая, но обязательная формальность: заключительные консерваторские гастроли.
Всех подробностей этой истории так никто и не узнал. Первый же концерт завершился ужасным провалом. Нет, Лизочка, как обычно, была на высоте: рояль под её волшебными руками то трепетал, то грохотал в полном соответствии с желанием создавшего ноты композитора. А вот у Валика что-то не заладилось. Лицо его помрачнело, когда он прижал к губам мундштук от саксофона, и играл он, мягко говоря, не лучшим образом. Под конец концерта он вообще откровенно мазал, лицо его побледнело, а уши пылали.
Когда занавес упал, пряча провалившегося саксофониста и расстроенную Лизу, Валик покачнулся и повалился на пол, закатив глаза. Сначала все подумали, что он пьян. Потом решили, что он потерял сознание от переживаний. А оказалось, что наш красавчик… отравлен! Мундштук саксофона был смазан какой-то редкостной жутко ядовитой гадостью. Врачи искренне недоумевали, как Петров умудрился вообще провести этот концерт: дозы яда должно было хватить, чтобы свалить его насмерть сразу же.
Валика буквально вытащили с того света, но от его былой красоты, сводящей с ума дам, не осталось и следа. Волосы вылезли, лицо покрылось незаживающими струпьями, зубы раскрошились. Следствие зашло в тупик: видимо, хитроумный отравитель был архиосторожным.
Друзья Валика решили, что к этому делу причастна какая-нибудь отвергнутая красавчиком гордячка. Но, как бы то ни было, Петров прожил после этой истории несколько мучительных лет, прячась от людей и страдая от сжигающей нутро, изматывающей душу депрессии. Ему постоянно снился его саксофон и божественный свет сцены, которого его столь изуверски лишили.
По мнению врачей, Валика убили последствия отравления. Товарищи точно знали, что несостоявшийся Великий Музыкант умер от тоски.
Сергей Никитич купил огромный букет белых лилий, гроздь винограда и коробку конфет и направился в больницу. Он хотел поговорить с Женькой и просто убедиться, что с ней будет всё в порядке. По дороге директор музыкальной школы встретил ещё одного мужчину примерно своих лет с точно такими же лилиями и конфетами. Тот тоже направлялся в больницу, только вместо винограда его джентльменский набор дополнялся шампанским.
Мужчины оценивающе оглядели друг друга и невольно усмехнулись.
– Я – жениться, а вы? – спросил тот, что с шампанским (по его залысинам и плащу мы легко узнали бы в нём старого знакомца Чарского, отоспавшегося, чисто выбритого и почти полностью отошедшего от жуткого похмелья).
– А я – почтить память несостоявшегося великого пианиста, – кивнул Лебедев.
– Вы, наверно, к Женечке Карелиной? – догадался Дмитрий Сергеевич. – Передавайте и ей, и её маме большой привет от Чарского!
– Непременно передам! – согласился Сергей Никитич. – А почему бы вам самому не зайти к ним?
– Честно говоря, не хочу обременять их своим присутствием. Знаете, это будет похоже на известное стихотворение: «И потекли людские толпы…» – с подвываниями продекламировал Чарский, вызвав искренний смех у собеседника.
– Тогда желаю вам успешного сватовства. – Лебедев протянул Димочке ладонь. Чарский ответил на рукопожатие, решив, что встретить по дороге настоящего мужчину – хорошая примета.
Когда Сергей Никитич переступил порог палаты, где лежала Женечка Карелина, он ожидал чего угодно, только не такой реакции со стороны бедной девочки. Она уставилась на Лебедева, как на привидение, глаза её расширились от ужаса, губы приобрели пепельный оттенок, и Женька дико завизжала, пытаясь спрятаться под одеяло с головой: