й сердцам мелодии. Но дрессировщик во всем решил оказаться на высоте. Он не делал поблажки своим питомцам, потому и не имел никакого права позволять халтурить себе. Артем преуспел и на этом поприще. Конечно, его бы не пригласили ни в Ла Скала, ни в Ковент Гарден, ни даже на сцену саратовской филармонии, но его приятный, густой тенор мог сделать именно то, чего дрессировщик и добивался: зацепить душу зрителя и заставить его поверить в то, что представление, которое разыгрывается перед его глазами, является вовсе не плодом многомесячных каждодневных изнурительных тренировок, а результатом сиюминутных эмоций и только что испытанных чувств.
Номер получился. Он цеплял и запоминался. Его ждали и о нем говорили, его приходили смотреть снова и снова, и Артем догадывался почему. Несмотря на то что раз за разом повторялось, казалось бы, одно и то же: каждый лев брал свой, именно ему отведенный инструмент, усаживался на строго определенную тумбу и замирал в красивой позе; несмотря на то что во время проигрыша Диана спрыгивала со своего места, подходила к Артему, и они вальяжно вальсировали из стороны в сторону, никогда не отступая от ритуала и не изменяя движений, — несмотря на все это люди восхищались представлением, видя его и в первый, и во второй, и в десятый раз. И во многом происходило это оттого, что пел Артем всегда вживую, а значит, — искренне, по-настоящему, не пытаясь играть и обманывать.
Отдача от затраченных усилий тоже стала ощутимой. И дело было не только в том, что имя Артема занесли в знаменитую книгу рекордов, не в том, что его любимая жена щеголяла в вещах, привезенных из Милана, Нью-Йорка и Лондона, а дочь одолевала бесконечными просьбами доставить оттуда очередную Барби. Его известность сделала то, что должна была сделать. О нем заговорили в Москве.
— Уедешь, — уже не спрашивал, а утверждал директор цирка, да и Артем уже не отнекивался, а все больше молчал. И нет в этом случае ничего красноречивее молчания. Если о преждевременной кончине отца Артем продолжал сожалеть всякий раз, выводя на манеж своих артистов, то теперь, как никогда раньше, ощутил он острую нехватку матери, ушедшей два года назад. Это она обожала русскую литературу и декларировала единственно возможный способ достижения успеха известным чеховским: «В Москву! В Москву!»
Столица теперь не просто манила и завораживала, она привлекала вполне конкретным предложением: стабильной работой, хорошим помещением, собственным аттракционом, удобным гастрольным графиком и конкуренцией. Если в провинции Артем был признанным королем, то в Москве его снова ожидала невидимая, неосязаемая, но ощутимая борьба за место под солнцем. А стремление достичь чего-то нового всегда означает движение вперед. Так говорил Артему отец, в этом был убежден и он сам, не догадываясь, что подчас решение, которое кажется естественным и наилучшим, ибо предполагает открытие новых граней таланта, становится первой ступенькой лестницы, ведущей к событиям, впоследствии роковым в чьей-то судьбе.
Чему быть, того не миновать. Львы погружены в клетки, чемоданы сложены. Ветер перемен подхватил дрессировщика и его семью и понес к новой жизни. И казался тот ветер легким бризом, сулящим долгое, умиротворенное счастье. И не ведали люди, что это безмятежное дуновение хранит в себе зловещие порывы будущего разрушительного урагана.
— Так зачем столько львов? — Женщина не сводит с Артема пристального взгляда, и он не выдерживает, отводит глаза, бурчит что-то недовольно себе под нос, но она не отступает, не сдается, переспрашивает:
— Что-что?
«Решила, что раз я наконец соизволил пригласить в свое жилище, то и в душу непременно должен отомкнуть дверь?»
— Ничего. Просто книги, говорю.
— Да, но почему именно львы? Они тебя интересуют?
— Нет, — теперь Артем говорит абсолютную правду. Уже много лет львы его совершенно не интересуют.
19
Женя очень надеялась, что ее задумка придется по душе подчиненным, но и помыслить не могла, что они настолько проникнутся этой затеей. Утром следующего дня от посетителей нет отбоя. Дверь кабинета беспрерывно открывается, и чья-нибудь голова спешит осчастливить директора очередным сногсшибательным предложением.
— «Садко»? — с придыханием спрашивает Шурочка.
— «Синдбад-мореход»? — предлагает один из опытных тренеров.
— Может быть, «Старик и море»? — глубокомысленно замечает другой.
К середине дня поток бессмысленных и совершенно иррациональных суждений не только не сокращается, но и грозит увеличиться со скоростью геометрической прогрессии. Неиссякаемую энергию персонала необходимо направить в нужное русло, и Женя понимает: нового собрания не избежать.
Пропустив мимо ушей порцию «только что придуманных, просто потрясающих идей», она начинает говорить мягко, но твердо:
— Спасибо большое за ваш энтузиазм. Все предложения меня очень порадовали. Они мне по-настоящему понравились. Ведь они говорят о том, насколько сильно и преданно вы любите свою работу. Вы настолько цените дельфинарий, настолько тепло относитесь к своим питомцам, что, боюсь, немного переоцениваете их возможности. Я хочу сказать, что в данном случае розовые очки могут сыграть злую шутку, понимаете?
Нет, не понимают. На лицах сплошная растерянность и обида.
— Хорошо, — кивает Женя скорее самой себе, нежели другим. — Тогда коротко и ясно: нам не потянуть ни былин, ни персидских сказок, ни повести Хемингуэя. В основу представления должна лечь простая история, понимаете? Захватывающая как взрослых, так и детей самого раннего возраста. Какой-нибудь обычный сюжет борьбы добра и зла, дарующий надежду, рождающий желание жить. Предлагая из не связанных друг с другом номеров создать представление, скрепленное единой историей, я вовсе не ожидала такой реакции, я лишь хотела услышать отзывы, получить одобрение или, возможно, протест. Теперь, когда я вижу вашу поддержку и чувствую решимость действовать, я предлагаю поступить так, как действительно следует поступить.
Женщина переводит дыхание. Она полностью завладела вниманием аудитории, в которой больше не замечает ни расстроенных, ни рассерженных лиц. Женя готова продолжать. Тем более она знает, что и как надо сказать:
— Делать профессиональное шоу должна команда профессионалов. Надеюсь, с этим утверждением согласятся все?
Молчаливое одобрение, несколько уверенных кивков, благодушное перешептывание.
— Как вы отреагируете, если завтра я разрешу людям с улицы присутствовать на тренировках и указывать вам, как нужно дрессировать афалин и китов?
Женя выдерживает паузу, обводит окружающих долгим взглядом. Они снова насторожились, не знают, чего ждать от директора.
— Я думаю, вы не просто будете недовольны, вы будете возмущены.
И снова те же кивки и одобрительное согласие.
— Тогда почему вы решили, что нам с вами — тренерам и дрессировщикам — режиссерам, если хотите, так уж необходимо самим выполнять работу сценаристов? — Женя снова останавливается. Теперь в кабинете не слышно ни звука, все внимают только ей одной. — Я считаю, что правильнее будет пригласить несколько человек, пишущих для детей, имеющих какой-то опыт в этой области, а потом уже из нескольких готовых сценариев выбрать лучший. Или я не права?
«Разве кто-то скажет, что я не права?»
— Есть и другое предложение, — тихо доносится из дальнего угла.
Женя в недоумении оборачивается. Несмотря на видимость демократии, она не привыкла, что ее решения кто-либо оспаривает. Еще больше она удивляется, когда понимает, что голос принадлежит той самой девочке-ветеринару, которая после истории с Сарой всячески старалась избегать не только разговоров с директором, но и даже мимоходом сталкиваться с ней побаивалась. Сейчас, однако, в голосе молодого врача хоть и недостает твердости, но страх отсутствует, а это значит, что Женя ни за что не станет игнорировать ее слова, ибо только уверенный в разумности своих мыслей человек может в данный момент рискнуть и высказать их директору.
— Какое предложение? — спокойно интересуется Женя.
— Возможно, это покажется глупым и неинтересным, но все-таки стоит, по-моему, попытаться…
— Ты уже пытаешься.
— Да. Мне кажется, что представление можно сделать не только развлекательным, но и социально направленным.
— То есть?
Поняв, что ее действительно слушают, девушка оживляется, выбирается из своего угла, начинает говорить быстрее, громче, напористее:
— Никакого замысловатого сюжета не требуется. Просто жил человек, допустим, ребенок, ни с кем не общался, никого не хотел видеть, не воспринимал окружающий мир, но встретились на его пути животные, и стали его проводниками, и открыли для него жизнь, и показали доброту, и научили существовать среди людей и радоваться каждому дню.
— О чем ты говоришь?
— Об аутизме. Сделав такой спектакль, мы не только расскажем зрителям о том, что наши животные являются самыми лучшими лекарями, но и привлечем их внимание к действительно серьезной проблеме.
— Какое дело трехлетним малышам до аутизма? Да и десятилетние ничего в этом не понимают, — неопределенно пожимает плечами Шурочка.
— Поймут их родители, а детям достаточно будет увидеть и осознать то, что, общаясь с животным, человек становится лучше.
Кто-то задумчиво молчит, кто-то качает головой, кто-то довольно резко высказывается:
— Ерунда!
— Грузилово!
— Народ приходит за весельем и радостью, а не за ворохом чужих проблем.
Женя молчит. Она не думает о том, что создать представление с такой сюжетной линией действительно значительно проще, чем любое другое. Она даже видит уже некоторые возможные сцены, слышит музыкальный аккомпанемент, придумывает движения афалин. Женя не пытается оценить ту безусловную выгоду, что получит дельфинарий, сделав такое шоу: со значимой социальной программой гораздо легче приобрести поддержку государственных структур, а значит, рыба всегда будет свежей, замки перестанут ломаться, а воду станут менять по первому требованию, а не после сбора многочисленных прошений и ходатайств. Она не размышляет о возможности не тратить время и средства на поиски хорошего сценария. Нет. Она думает совершенно о другом: именно это представление сможет окончательно разрушить все ее сомнения в целесообразности собственного жизненного предназначения и поставить жирную точку в сомнениях окружающих. Ведь никто не рискнет говорить о том, что время, направленное на исцеление страждущих, потрачено впустую. Женя еще ничего не сказала, ничем не выдала своей радости, но она уже чувствует, наконец-то чувствует, что пошатнувшееся удовлетворение от своей работы вновь начинает крепко и глубоко уходить корнями в землю.