Ничего не придумав, Роберт позвонил ей и услышал решительное: «Можно мне к вам?» — «Конечно», — отвечал он без энтузиазма. Его спальня больше походила на больничную палату, а выйти куда-либо он не мог, поскольку в эти часы дом был полон непосвященных коллег и посетителей.
Ему и без того было стыдно перед нею за свою роль, а тут еще это свидание среди медицинских причиндалов. «А может, и к лучшему, — мелькнуло опять. — Скорее разочаруется».
И Роберт не сделал ничего, что могло бы скрасить впечатление девушки; он только встал с постели и оделся, даже бриться не стал. Она видела его раздраженным функционером, героем-охотником, пианистом-неврастеником, суровым летчиком, наконец, адептом сюрреализма — пусть полюбуется на клоуна, вынужденного кривляться во имя внутрипартийных интересов. Хотя побриться нужно было все-таки…
Она вошла, не глядя по сторонам; у нее были те самые «слепые» глаза, которые бывают у женщины в пору первой влюбленности. Со временем она прозревает; во взгляде проступает собственное «я», и тогда женщине уже можно лгать — она защищена…
Грета подошла совсем близко и, подняв руку, коснулась его небритой щеки. Он поцеловал ее в ладонь. Их первые прикосновения друг к другу. Тот же «слепой» взгляд. Он продолжал целовать ее пальчики — один за другим и в обратном порядке — и с удивлением чувствовал, что перестает видеть себя со стороны. Именно так действовал на него хороший французский коньяк — к примеру, перед выходом на трибуну, где его могла неожиданно постигнуть кара небесная в виде заикания, частого после ранения. Или когда он садился за рояль и нужно было забыть все, чтобы вспомнить музыку.
Но забыться с Гретой он себе позволить не мог. Пришлось применить клоунский прием и сымитировать головокружение. Он прижал руку ко лбу и постоял так, слегка покачиваясь. Потом подвел Грету к креслу и усадил, а сам сел напротив.
— Я только хотела вас видеть, — сказала она. — Я сейчас уйду. Вы из-за меня встали… Я только хотела сказать… Вы правы. Я всю жизнь слишком много думала. Но когда я увидела вас, это было как гипноз. И я хочу, чтобы так было всегда, я хочу быть счастливой.
Она встала и пошла к двери. Почему он не остановил ее? Как мог он не удержать женщину, только что признавшуюся ему в любви?
«Кто я? — прямо спросил себя Роберт. — Порядочный человек? Трус и ничтожество? Или я не люблю?»
Он долго сидел в кресле, тупо рассматривал замысловатый узор персидского ковра, точно не смея, боясь двинуться. Он понимал, что должен переступить через что-то, чтобы продолжить жить, как жил прежде. Но у него не было ни сил, ни воли — только вялость и звон в ушах. Он не заметил, как зашел и вышел врач; как заглянул Пуци и собрался окликнуть его, но передумал. Самому Роберту казалось, что это длилось недолго; на самом деле прошло около двух с половиной часов. Снова вошел Пуци и потрогал его за плечо.
— Роберт, очнись! Что с тобой?
Лей медленно выпрямился… Пуци тряс его. Вокруг плыл туман. Роберт обеими руками сдавил себе голову.
— Не могу больше… Скажи им, объясни… Если это продлится, я сойду с ума.
— Прости, старина, но сказать пришлось бы Адольфу, а у меня с ним отношения, сам видишь, с точностью до наоборот. — Пуци печально усмехнулся. — Когда-то он слушал меня, а теперь, хоть мы и остались на «ты», любой твой каприз для него значит больше, чем все мои логические…
— Каприз?
— Не придирайся к слову. Я понимаю, что с тобой происходит. Может быть, позвонить Рудольфу?
— Если бы ты понимал, то не предложил бы мне этого.
— Тогда держи себя в руках, — резко сказал Ганфштенгль. — Замысел принадлежит Адольфу, а он в таких случаях доводит дело до конца. Но… может быть, я тебя утешу или хоть позабавлю, если скажу, что тебе чертовски завидуют.
— Кто?
— Догадайся.
— Какой идиот может мне зави… — Лей оборвал себя, вдруг поняв, о ком говорит Пуци.
— Я знаю Адольфа в два раза дольше, чем ты, — продолжал тот, усмехаясь. — Все эти годы я наблюдал его едва ли не ежедневно. Те, с кем он считается, это те, кому он завидует. Заметь, именно считается, а не использует.
Роберт качал головой, недоумевая.
— Большего абсурда я даже от Геббельса не слыхал.
— Геббельсу он тоже завидует. Тому, как подвешен у него язык. Хотя со стороны кажется, что это Йозеф копирует Адольфа, да? А может, так оно и есть. Геббельс, как и ты, не понимает своей силы. И Геринг не понимает. А про Гесса и говорить нечего. Вот Рем понимает.
— Что-то я не пойму… — начал Лей.
— К чему я клоню? Да ни к чему, собственно. Нужно же было тебя разговорить.
— Твои шутки, Эрнст, отличаются редкой уместностью.
— Какие шутки? — Ганфштенгль махнул рукой. — Весь первый этаж уставлен розами. Фон Шредерша примчалась на всех парах. Куда только подевалось ее чванство! Партийная касса за три дня почти утроилась. Наконец, в доме четыре красивые женщины, и все четыре говорят только о тебе. Думаешь, Адольфу легко все это выносить? Не знаю, чего он ожидал, — добавил Пуци с иронической улыбкой. — Но не такого уж точно.
— Мне-то что делать? — морщился Лей, потягиваясь. — Сил больше нет.
— Потерпи еще пару дней. Следствие закончат быстро. Опубликуем все материалы и отпустим твою душу на покаяние.
— Пришли мне хотя бы завтрашние корректуры, а то я даже не знаю, какую чертовщину вы там состряпали, — сердито сказал Лей.
— Пришлю, если еще не отправили в типографию, — обещал Пуци.
Но, по-видимому, корректуру уже увезли, потому что вместо нее появилась Елена с черновиками и предложила почитать вслух то, что его интересует. Она выглядела сдержанной и чем-то озабоченной. Около часа она читала, пока он не начал зевать.
— Если ты устал, то достаточно, — сказала она. — Я пойду.
Его это несколько удивило — он был уверен, что она захочет остаться с ним. Но она спокойно собрала все в папку и, лишь минутку помедлив, удалилась.
«Даже она сбежала, — усмехнулся про себя Роберт. — Воистину я зависти достоин!»
Позднее утро началось у него с приема посетителей. Роберт отлично выспался; сердце не болело, голова — тоже. Он с удовольствием принял бы сейчас холодный душ и пробежался бы по свежему снежку на лыжах, но вместо этого…
Баронесса фон Шредер привезла с собою знаменитость — парамедика Феликса Керстена, который, осмотрев Лея, заявил, что тот стремительно восстанавливает свой баланс, назначил массаж и еще какие-то удивительные процедуры, во время которых Роберту предлагалось сидеть на полу, поджав ноги, лицом на восток, «самоуглубляться» и «перераспределять энергию». Керстен был настроен столь решительно, что Лей сделал попытку перераспределить его энергию и, недолго думая, указал на Гиммлера, который, как и Рудольф, был по натуре мистиком и легко покупался на весь этот парамедицинский сюр.
Лей объяснил Керстену, что коллега Гиммлер очень нуждается в такого рода помощи, поскольку несет на себе тяжкий груз неоднозначных решений.
После визита Керстена его посетила баронесса. Светская львица очень помогла Лею в свое время в Кёльне, фактически открыв для него салоны и кошельки рейнских промышленников. Дальнейшее для энергичного и обаятельного Роберта уже не составило труда. Фюрер ездил на Рейн, как на гастроли в Америку, успешно пополняя партийную кассу, поскольку баронесса неустанно создавала ему репутацию некоего рокового мессии, и местная знать выкладывала по двести-триста марок, чтобы поглядеть на этот феномен.
Все знали, что Амалия фон Шредер влюблена в Роберта Лея, она этого не скрывала, подчеркивая, естественно, платонический характер отношений, и даже при муже отзывалась о нем как о мужчине, в котором нашла свой идеал, — сильном, волевом интеллектуале с тонкой душой, отчаянной смелостью и темпераментом южанина.
Увидав свой идеал, обложенный подушками и с компрессом на голове, она не была разочарована — вид страдающего Роберта возбуждал ее. Она вышла от него, пылая негодованием по поводу отъявленных злодеев, стреляющих из-за угла в истинных героев немецкого народа. Затем Лея посетил франкфуртский мэр с супругой; за ними — супруга стального магната Веглера. После ее десятиминутного щебетания Роберт долго лежал в состоянии тяжелой прострации. Потом, в ярости расшвыряв подушки, он запер дверь и позвонил Геббельсу.
Йозеф этого, безусловно, ждал. Однако ночь с Хелен придала ему сил; и он был так счастлив в это утро, что твердо решил вытерпеть все от Лея, который, выходя из себя, становился опасен, как разъяренный пикадорами бык.
— Ты н-немедленно н-напишешь оп-про-вержение и из-звинишься за ошибку, иначе я т-тебе г-голову с-сверну! — орал бешеный Лей, заикаясь на каждом слове.
— Хорошо, я выясню, разберусь… Дай мне время… — отвечал Геббельс.
Самое лучшее было сейчас потянуть время, пока у «бульдога» пройдет первый гнев.
Второй звонок раздался через четверть часа. За это время Лей, по-видимому, прочитал те статьи о шпионском гнезде Монтрё, о которых с упоением щебетала ему фрау Веглер, и снова впал в неистовство. Он обозвал Йозефа параноиком и еще невесть как, пообещал немедленно отправиться в редакцию с ротой СС и под дулами заставить их напечатать опровержение «параноидальной галиматьи недоносков от псевдополитики». Геббельс знал, что Лей практик — что говорит, то и делает, поэтому быстро проинформировал Штрайхера и попросил его повлиять на коллегу.
У Штрайхера с Леем сохранялись ровные отношения делового сотрудничества. Репутация гонителя рейнских евреев создала гауляйтеру надежный щит против упреков ревнителя расовых установок партии, и сейчас Юлиус Штрайхер, узнав, что в основе ярости Роберта лежат личные отношения с одной из жертв «франкфуртской операции», решил спокойно с ним поговорить, напомнив о приоритетах. Но Лей не стал его слушать.
— Есть предел! — заявил он. — Я подчинил свою жизнь партии и воле фюрера. Но я никому не давал права делать из себя бессловесное насекомое без воли и сердца, подчиняющееся лишь инстинктам борьбы! Нет, Юлиус! Если этот мудозвон немедленно все не исправит, я это сделаю сам.