Все-таки твоя Поли»
Узнав о случившемся от Гиммлера, фюрер поморщился:
— Этого только недоставало! И что за страсти вавилонские! А вам, Генрих, нужно было сообщить прежде мне, а не ошарашивать Лея, который и так выбит из колеи. Мы бы подумали, как смягчить ему этот демарш. Не вздумайте, по крайней мере, огорошить Геббельса! Нужно как-то поосторожнее с ним, — обратился он к Штрайхеру и Пуци, которые хмуро уставились в пол. — Может быть, сказать твоей жене, Эрнст? Она женщина — у нее лучше получится.
Пуци молча встал и вышел. Через несколько минут в кабинет стремительно вошла Елена. Муж не пощадил ее, выложив все как есть. Хелен была так бледна, что казалась близкой к обмороку. Но ни один из находящихся здесь мужчин не испытал к ней и тени сострадания.
— Такие дела, — сердито бросил Гитлер. — Что скажешь?
— Вы… сами видели? — отрывисто спросила она Гиммлера.
— Нет, покойной я не видел, но… В доме врачи, католический священник…
— Это может быть обман… блеф! Я ее знаю!
— Не сходи с ума! — прикрикнул Гитлер. — Она оставила Лею письмо. В нем, по-видимому, объяснение причин. Но меня сейчас беспокоит другое. Нужно ведь сказать Геббельсу. Может быть, это сделаешь ты?
Она глядела на него в упор.
— Ты хочешь, чтобы именно я ему сказала? И чтобы потом пошла утешить Роберта?
— Почему нет? — Серо-голубые, с непроницаемым выражением, глаза Адольфа расширились, но продолжали смотреть в одну точку.
— И ты, Юлиус?
Штрайхер отвел глаза. Она молча вышла.
В коридоре она увидела мужа, курившего у окна.
— Куда ты? — бросил он, не оглянувшись.
— Мне приказано сообщить новость Геббельсу, — ответила она с вызовом.
— Что значит «приказано»? Не говори вздор! И… уймись хоть сейчас. — Он крепко взял ее за руку, отвел в комнату и слегка подтолкнул вглубь. — Побудь здесь. Я сам скажу Йозефу. А ты… прими что-нибудь успокоительное.
Пуци вышел. Он плотно прикрыл дверь и, прислонившись к ней спиною, несколько минут стоял с закрытыми глазами, слушая, как Хелен сдавленно рыдает.
Реакция Геббельса была похожей. Сначала он не поверил и несколько раз порывался ехать к Монтрё, чтобы удостовериться, что-то бормотал про происки и ответные ходы, пока Пуци решительно не остановил его. Тогда, закрыв лицо руками, Йозеф, шатаясь, добрел до дивана, повалился на него и затих. Пуци посидел с ним минут десять, потом пошел к Лею, постучал и услышал спокойное «войдите».
Роберт лежал на кровати и глядел в потолок.
— Мне можно к тебе или хочешь побыть один?
— Садись.
— Я сейчас займусь опровержением, — сказал Пуци, присаживаясь рядом. — Подготовлю все для Кренца. Фюрер считает, что это следует сделать от лица наших юристов.
— Да, это разумно, — отвечал Лей.
— Ты извини, если я спрошу… Как у тебя с сердцем?
— Полежу — пройдет.
— Позвать к тебе кого-нибудь?
— Не нужно, спасибо.
— Когда подготовлю материалы, посмотришь или…
— Посмотрю.
Пуци, конечно, догадался, как все происходило. Роберт не пил, и Елена опять сходила по нему с ума. Бесилась, ревновала, натравила Геббельса на Полетт — просто от бессилия или заподозрила что-то. А Геббельс от нее всегда голову терял. Вот и закрутилось. В результате — Полетт выстрелила себе в голову или в сердце… Он этого точно не знал — знал только, что застрелилась. А кто виноват? Роберт, разлюбивший Елену? Йозеф с его ахиллесовой пятой? Или Елена, додумавшаяся до подобной формы борьбы с соперницей? Или он сам, не умевший быть ей хорошим мужем и способный лишь на никому не нужную жалость ко всем? Вдруг он почувствовал, что Лей слегка пожал его руку.
Три года назад, когда Эрнст еще боролся за себя, за жену; за нормальную жизнь, Роберт сказал ему, что у них с Еленой все кончено. Это была своего рода мужская клятва, и Лей не нарушил ее, как ни бесилась Хелен, как ни стремилась вернуть любовника. Тогда она и начала мстить…
— Может быть, все-таки примешь лекарство? — спросил Пуци.
— Если тебе не трудно, вон те таблетки… — кивнул Лей. — И намочи полотенце, пожалуйста.
Пуци все сделал и снова предложил позвать врачей.
— Ну их к дьяволу! Они без конца твердят, что мне жить осталось три дня. Как бы не так! Я переживу Третий рейх! — усмехнулся Роберт, засовывая мокрое полотенце под рубашку. — Как ты полагаешь, сколько он продлится?
— У тебя сильный жар, — заметил Пуци, потрогав его лоб. — Я все-таки позову…
— У меня с войны то жар, то холод, то сердце, то голова… Если всерьез к этому относиться, то и впрямь сдохнешь. А я говорю тебе, что переживу Третий рейх!
— Ладно, ладно, хоть четвертый! Я даже не знаю, шутишь ты или бредишь.
Лей приподнялся.
— Я похож на шутника?
— Роберт, послушай! Не теряй хоть ты голову! — взмолился Пуци. — А то у нас тут и так начинается черт знает что! Кто рыдает, кто лежит трупом, кто злорадствует, кто бредит! Всюду врачи. Какой-то дом для умалишенных!
— Тогда в нем не хватает еще одного… пациента — не находишь? — мрачно заметил Лей.
Пуци едва сдержал улыбку.
— Да, Руди здесь сильно недостает. Хотя в подобных ситуациях вы с ним как раз и сохраняли здравый смысл.
— Ты поедешь со мной? — спросил Роберт.
Пуци понял.
— Я бы не просил тебя, Эрнст, но… Я в самом деле плохо себя чувствую. К тому же можешь себе представить, как нас там встретят. Головы я, конечно, не потеряю, но…
— Не лучше ли завтра съездить? — осторожно предложил Пуци.
Лей медленно поднялся и сел, держась за грудь. Потом встал и прошелся, глубоко дыша.
— Нет, поедем сейчас. Я только переоденусь. Через четверть часа спускайся к машине.
Салон Монтрё с полудня был закрыт. Слухи расползались стремительно. Факт самоубийства скрыть не удалось, несмотря на присутствие в доме священника. Говорили, что мадам застрелилась из-за измены любовника. Кто-то добавлял, что она заговорщица, шпионка, коммунистка и т. д., но на первой версии сходились все.
В шестом часу в сумерках вокруг дома собралась изрядная толпа. Полетт была известной личностью, и у многих ее смерть вызвала скрытое злорадство, в особенности у женщин, не имевших средств, чтобы переступить порог ее роскошного салона. В самом доме стояла тишина; окна почти все были темны, свет горел лишь в гостиной на первом этаже и в спальне, где лежало тело покойной.
Пуци предусмотрительно попросил Кренца предварить их визит звонком Шарлю Монтрё, что тот и сделал, использовав весь свой авторитет и адвокатскую убедительность.
— Этим людям мало того, что они оклеветали и погубили ее, так они еще желают потешить свою арийскую сентиментальность? — отвечал Монтрё.
— Даю вам слово, что доктор Лей не имеет к публикациям никакого отношения, — заверил Кренц.
— Знаю я, к чему он имеет отношение! Но если так, назовите мне имена тех, кто отвечает за эту подлую писанину.
— Господин Монтрё, опровержение уже подготовлено и появится в утренних газетах. Но сейчас речь идет о другом. Всего лишь о вашей снисходительности к горю человека, который любил и глубоко уважал вашу покойную жену и теперь сам, находясь в тяжелом состоянии, чувствует глубокую вину за случившееся…
— Даю ему десять минут. Но впредь очень прошу вас, господин адвокат, способствовать ограждению моего дома от визитов любого из членов этой партии убийц!
Полетт выстрелила себе в сердце в 11 часов 50 минут. Выстрел был точный, и умерла она сразу. В той самой спальне, где они были вместе всего несколько дней назад, вместо широкой кровати стояла другая, поуже, застеленная белым атласом. Горели свечи; в ногах покойной сидела ее старая горничная — та самая, что нашла посмертное письмо и добилась того, чтобы Монтрё согласился передать его Лею.
Роберт несколько минут смотрел в восковое лицо; потом почувствовал, что старушка тронула его за руку; кивнув ему на свой стул, вышла. Роберт машинально сел, и лицо Полины под новым углом зрения вдруг как будто переменилось — оно сделалось живее и точно улыбнулось ему лукаво.
Он никогда не относился серьезно к этой связи — каждый жил своею жизнью, по полгода не вспоминая друг о друге. Так ему казалось. Встречаясь, они просто наслаждались друг другом, без условий, обещаний, пустых тирад. Она была чудесная любовница — смелая, нежная, гибкая, как кошка, и изобретательная — настоящая француженка. Разве мог он предполагать, что именно в этот, пожалуй, самый приятный из его романов внезапно вторгнется боль, кровь, смерть?
«Ты меня предал», — написала она, сама в это не веря, потому что знала: не мог он предать ее.
«Весь мир мне противен, все в нем потеряло смысл…» Он и этого не мог понять. У нее был дом, положение, два здоровых сына, спокойный муж, друзья и поклонники, деньги, развлечения — все! Как же это все могло так в одночасье опротиветь, сделаться лишним, ненужным, потерять смысл? И чем же тогда жила все эти годы ее душа, что она ценила по-настоящему? Неужели эти редкие свидания без обязательств, поцелуи и объятия с человеком, который был и всегда оставался для нее чужим мужем, отцом чужих детей и даже чужим любовником? Значит, он не был ей чужим… Значит, что-то их соединяло.
Его опять тронули за плечо. Горничная присела рядом и вздохнула; голова ее немного тряслась — не то с укором, не то от старости.
— Анна, может быть, вы мне объясните, что она сделала, почему? — спросил Роберт, морщась от боли, разламывающей грудь.
— Может, и объясню, — кивнула старушка. — Чего ж тут. Мог бы и сам догадаться. Ее ведь в чем обвинили-то? В том, что она тебя погубить задумала! Хоть и не черным по белому, но непременно к этому б подвели, нелюди! А как же она могла пережить такое? Оклеветали б, опутали на всю-то жизнь, а как же ей после этого сыночку твоему, Роберу, в глаза глядеть? Как ей…
Он схватил ее за плечи, на мгновенье ослепнув от боли и ярости. Слова застряли в горле, но ему казалось, что он кричит:
— Робер — мой сын?
Руки разжались. Это была правда, и она все объяснила ему. Не из-за него ушла Полетт, а из-за этого четырехлетнего мальчика, их сына, которого она звала сероглазым солнышком и лишь именем посмела намекнуть…