Он выпустил ее руку, но она, как будто не заметив, продолжала стоять, чуть наклонившись к нему.
— Гели!
— Да? Нет, ничего.
Она выпрямилась.
— Как ты себя чувствуешь? Эльза сказала, не очень хорошо?
— Да, я… можно мне…
— Иди, побудь с подругами. Я понимаю.
— Спокойной ночи, — попрощалась она, как некогда, в бытность примерной девочкой, присылаемой матерью перед сном к дяде в редкие приезды его домой в Линц или в Вену.
Когда Гесс около полуночи вернулся домой, его встретил один Лей, сказавший, что дамы уже спят, а ужин в столовой. Рудольф до того вымотался за день, что поначалу не обратил внимания на то, что Эльза его не встретила, а Роберт остался у них на ночь, хотя всегда говорил, что в чужом доме ему снятся кошмары. Рудольф поинтересовался, как дети, и направился в столовую. Лей прошел за ним следом и сел у другого конце стола. Рудольф несколько раз вопросительно взглядывал на него, наконец спросил, не случилось ли чего.
— Прожуй сначала, — буркнул тот. — Фюрер хочет объявить завтра о помолвке с Ангеликой.
— Да? — Гесс покрутил в пальцах ножку бокала. — Пожалуй, стоит выпить за это?
— Я не буду. А ты пей.
— Чего ты мрачный такой?
— Голова болит.
— У меня тоже раскалывается. Вообще этого следовало ожидать. Он еще осенью говорил. Что тут поделаешь? Он любит ее.
— Руди, как ты думаешь, — осторожно начал Лей, — если она ему откажет, это будет очень тяжело?
— Не откажет.
— А если…
— Не откажет. Я знаю, что говорю.
— И все-таки ответь на мой вопрос.
Гесс пожал плечами.
— Если ты сейчас откажешься от Маргариты, как ты думаешь, будет ей тяжело?
— Да черт тебя подери! — Лей болезненно поморщился. — Что за сравнение?
— Сравнение, в том, что из двоих один всегда любит сильнее. А почему ты спрашиваешь?
— Ладно, ты мне ответил. Хотя я спросил о другом.
— Фюрер не Маргарита, конечно, а Маргарита — не фюрер, — заметил Гесс. — Она, я думаю, пережила бы, а вот Адольфу еще одно разочарование ни к чему. Нужно его поберечь. Я завтра поговорю с Ангеликой, чтобы не дурила.
— Я уже с ней говорил.
— И что же?
— Молчала, слушала. Я сказал ей, что даже отказать можно по-разному.
— Вот это правильно. — Гесс зевнул. — Вообще, между нами, это черт знает что! Если б можно было его отговорить… Эти жены столько крови пьют.
— Бывают исключения — Эльза твоя, Магда, Карин…
— Да, бывают. Знаешь, а ты, пожалуй, прав. Я так устал сегодня, что туго соображаю.
— В чем я прав?
— Девчонка в самом деле может отказать. И главный вопрос — как! Если бережно…
Лей молча курил. Он понимал, что тонкий и деликатный Гесс завтра устыдится этого разговора.
Обычно дни рождения Лея в Кёльне отмечались многолюдно и с пышностью. В прошлом году в этот день сорок раз прозвонил соборный колокол. Которой из поклонниц гауляйтера пришла в голову подобная идея, осталось неизвестным, но только Роберт вспоминал об этом с раздражением — было неловко перед старыми бойцами и ребятами из СА, которые, как ему показалось, начали глядеть на него не теми глазами.
Из всех наци лишь Герман Геринг был в этом плане универсал — мог блистать среди послов и принцев крови, а затем пить горькое пиво, плевать по углам и обниматься с работягами.
Роберт вчера сказал Эльзе, что никакого торжества не хочет: траур по Полине, недавнее нездоровье детей, собственное плохое самочувствие… Была и еще причина — оба знали о ней.
Вечером пятнадцатого собрались только близкие — Геринг, Геббельсы, Гиммлер, Борманы, Ганфштенгль, Хаусхоферы, Грегор Штрассер. Все они приехали без приглашения, которого им, за исключением Бормана, не требовалось. Борману Лей позвонил накануне по поводу рейнских должников (провинциальные партийцы терпеть не могли платить взносы в Фонд пособий, который возглавлял Борман), в заключение разговора добавил неожиданно для себя, что желал бы видеть их с Гердой на небольшом торжестве, и передал трубку Эльзе, сделавшей в качестве хозяйки дома официальное приглашение.
— Сколько церемоний! — забавлялся поневоле слышавший все это Гесс. — Ай да Мартин! Ну не молодец?
Лей на это не реагировал. Отшучиваться ему лень было, а сказать правду он не мог — пришлось бы сказать всю правду. Про себя он решил, что Борману лучше официально быть в курсе дела, потому что как шпион он опасен, но как тайный шпион опасен вдвойне.
Праздник получился своеобразный. После казенной толчеи Коричневого Дома всем хотелось покоя, теплоты, и уютный дом Гессов к этому располагал. И виновник торжества умел не только вносить нервозность, но и снимать ее, если хотел, конечно.
Все уже знали, какое сообщение намерен сделать фюрер. Отношение к этому было однозначное: ни один из соратников по борьбе не одобрял решения Гитлера жениться на собственной племяннице, да еще такой неспокойной и непредсказуемой, как Ангелика Раубаль.
Подобный брак, как ни верти, не добавлял популярности лидеру партии, и самым разумным было бы вообще его скрыть от наибольшего числа приближенных.
Объявление о помолвке Гитлера и Ангелики Раубаль состоялось около одиннадцати вечера, и поздравления были приняты. Адольф был возбужден, Гели — спокойна и задумчива, старалась ни на кого не смотреть. Лишь на троих она поднимала глаза, не страшась выдать свои чувства, и трижды вставал в них немой вопрос: «Что же дальше?»
Эти трое, Эльза, Маргарита и Лей, хоть и в разной степени, но были ее союзниками; она верила им. Они сказали: «нужно подождать», «нужно щадить Адольфа». Она ждала, щадила.
Вальтер находился в Мюнхене. Они уже виделись, но она внушала себе: нас двое, а Адольф один; нас ждет счастье, а его — страдание, которое нужно облегчить. И она готова была слушаться своих союзников и дышать дальше. Она только не понимала, отчего эти трое как будто сторонятся друг друга — Лей и Эльза почти не разговаривали и какая-то тень встала между Гретой и Робертом.
— Я начну с того, что верну немцам Рейн! Я клянусь вам, что добьюсь этого в первые же годы! Вы слышите, Роберт, я начну с Рейна!.. — Голос Адольфа в соседней гостиной от волнения взвивался до высоких нот. — Я обещаю вам этот подарок к сорокапятилетию!
Ангелика вышла вслед за Гретой в маленькую курительную и прикрыла дверь.
— Давай покурим. Вот хотя бы эти, — предложила она и взяла со столика начатую пачку американских сигарет.
— Я пробовала, мне не нравится.
— Что с тобой?
— Не знаю, — слабо улыбнулась Маргарита. — Странное какое-то чувство. Мне всегда так хотелось домой, в Германию. Я всегда торопила родителей, а сейчас… хочется уехать. Неуютно здесь иногда.
— Здесь — это в Мюнхене? Или вообще?
— Сама не пойму. В Рейхольдсгрюне сначала было хорошо, а потом… И во Франкфурте тоже сначала было хорошо, до того как… — Она все-таки попыталась закурить, но зажигалка так сильно вспыхнула, что она бросила ее. — Все эти разговоры, монологи… Мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь непременно заговорит об аннексии, репарациях, о еврейском заговоре, о каком-то аншлюсе, о войне…
— Не кто-то, а мой дядя, — поправила Ангелика.
— Здесь же не площадь и не клуб… Как он не понимает? — Грета снова сделала попытку закурить, на этот раз удачную. Она только чуть-чуть вдохнула дым и тут же закашлялась.
— А я умею затягиваться, — похвасталась Ангелика. — Правда, Рудольф велел мне не курить. Не стану его сердить. Представляю, как он разозлился бы, если б узнал, почему я вообще начала это делать! — Она вдруг фыркнула.
— Почему? — улыбнулась Маргарита.
— Да потому же, почему и ты сейчас. Чтобы не слушать Адольфа.
Теперь фыркнули обе.
— Представляешь, сколько я за три года этих «репараций» с «аншлюсами» накушалась? Между прочим, не одни мы такие умные, вот увидишь, непременно еще кто-нибудь сбежит.
Третьим «умным» оказался Грегор Штрассер, который тоже почувствовал себя неуютно в обществе, столь близком ему совсем недавно, но теперь стремительно отдаляющемся.
Грегор знал Адольфа не хуже, чем Рем. Он понимал, что тот сознательно и планомерно оттесняет от него людей, которых — почти всех — он, Штрассер, привел в НСДАП. Бороться с этим значило бы раскалывать партию, в чем безусловно и энергично поддержали бы его многие старые бойцы, но не поддержал бы ни один из тех, кто слушал сейчас в гостиной монологи подвыпившего фюрера. К тому же Штрассер был горд. В свое время он мог удержать Геббельса, но не стал этого делать. Мог удержать и Гиммлера. Он мог гораздо сильнее влиять на Гесса, всегда прислушивавшегося к нему, на Геринга, который с ним считался, на Лея…
— Однако у нас тут перемены… — Штрассер широко улыбнулся. — Девушки выходят замуж и по этому поводу решили закурить.
— Нет, не по этому, — тоже улыбнулась Ангелика.
— Я только сегодня узнал, — продолжал он, забрав у Маргариты зажигалку, — что, оказывается, и Грета невеста! Чудеса.
— Вам что-то не нравится, Грегор? — пересев к нему поближе, лукаво спросила Маргарита, которая Штрассера знала давно и всегда чувствовала себя с ним свободней, чем с другими соратниками брата.
— Почему не нравится? Я люблю вас обеих. И за Роберта я просто рад.
— А за меня?
— За тебя… Тут у меня более сложные чувства. Но я знаю, что ты можешь быть с ним очень счастлива. Только позволь дать тебе один совет. Роберт сам может дымить с утра до вечера, но тебя с сигаретой он не потерпит. И вообще никакого равноправия. С таким мужем, как он, тебе придется забыть о многих завоеваниях эмансипации.
Штрассер говорил с веселой улыбкою, но Грета его поняла. Этот прямодушный и добрый человек как бы шутя сказал ей нечто очень важное, что ей следовало принять сразу, если она желала брака с Робертом… А она его желала.
Когда, вернувшись из Кёльна, он извинился перед ней за то, что не сумел поговорить с женой и развод откладывается, она, глядя в его усталые глаза, ощутила, что любит его еще сильней, еще безотчетнее, чем прежде…