— Кого и к кому ты ревнуешь, Герман? Фюрера к делу или дело к фюреру? — прямо спросил он. — Новые люди делают дело!
«Это твоя вечная демагогия, — мысленно возразил Геринг. — Ну погоди, я тебе кое-что покажу».
— Ревнуешь того, кого любишь сильнее, не правда ли? — улыбнулся он Эльзе, которая приучила себя не включаться в мужские прения и потому имела возможность не соглашаться, но и не возражать.
— Вспомни, как ты косился на Бормана, — заметил Гесс. — А теперь ты его оценил?
— Все же я не желал бы видеть его возле фюрера. И надеюсь со временем тебя кое в чем убедить. А для начала взгляни-ка вот на этот любопытный документ. Он касается другого твоего протеже, Гиммлера. — Геринг достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок. — Хоть он и попал ко мне случайно, я в таких случайностях вижу своего рода перст судьбы.
Гесс развернул листок, положил рядом с тарелкой и начал разглядывать. Эльза, сидевшая напротив, видела, как меняется выражение его лица: сначала на нем появилось недоумение, его сменил интерес, потом Рудольф засмеялся.
— Что, каков? — тоже улыбнулся Геринг.
Документ и в самом деле был любопытнейший. Внешне он представлял собой схему из соединенных линиями четырехугольников, в каждом из которых значилось конкретное имя и звание. Вверху стоял фюрер. Ниже, соединенный с ним прямой линией, — обергруппенфюрер СС Рудольф Гесс. Еще ниже, соединенный линиями с обоими, — сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Под ним в одну цепочку вытянулись четыре прямоугольника — Геринг, Геббельс, Лей и… Борман, группенфюреры. Наконец в самом низу ступенчато расположились Кепплер, фон Ширах-младший, Франк, Эссер, Розенберг и Дарре.
— Фюрер это видел? — спросил Рудольф.
— Нет. Если хочешь, посмеши его сам.
— А что здесь смешного, по-твоему?
— То, чего нет, естественно.
Гесс снова посмотрел на схему. В самом деле, где же Штрассер, Амман, Бухлер? Где Пуци? Где Рем, наконец? Очевидно, их Хайни не берет в дело.
— Ну, что скажешь? — поинтересовался Геринг. — Только ли это психологический феномен Гиммлера или ты видишь еще что-то?
— Я думаю, это… круговая порука.
— Гиммлеру даны полномочия по формированию личной гвардии фюрера, цели и задачи которой определены, но перспективы пока неясны. Возможно, он готов взять на себя ответственность за работу, от которой прочие структуры станут воротить нос.
Геринг даже свистнул.
— Хорошенькая перспектива — сделать нас всех соучастниками…
— Ты хочешь сказать: сообщниками? Кстати, кто у него украл эту бумажку? Бдительный Хайни, наверное, посыпает голову пеплом.
— Мне ее передал один из его людей. Один из тех, кого он отбирает для себя по расовым признакам. Голубоглазый блондин. Бывший морской офицер из Ганновера. Я записал его имя. Гейдрих, кажется.
— Я думаю, можно поступить по-божески и возвратить Гиммлеру его шедевр, — сказал Гесс.
— Хорошо бы предоставить воришке случай возвратить это шефу собственноручно и понаблюдать… — размечтался Геринг. — Впрочем, такие сцены — не в моем вкусе. И все же я бы его проучил.
— Кого?
— Хайни.
— Пожалуй, ты прав. — Гесс на минуту задумался. — Тогда схему следует сжечь, а Гиммлеру дать понять, что мы с тобой о ней знаем. Пусть проверит свои кадры. «Преторианцев» иногда полезно встряхивать, иначе они утрачивают бдительность, что отрицательно влияет на безопасность фюрера. А это недопустимо.
— Отлично! Именно этого я и хотел!
Про себя Геринг ругнулся. Затевая разговор, он имел в виду что угодно, только не подобную чушь. Уникальная способность Гесса все сводить к идеологии или безопасности Адольфа порой забавляла его, а порой выводила из себя. Если бы речь шла о ком-то другом, Геринг давно бы махнул рукой, но перед ним сидел человек, чье воздействие на Гитлера оставалось неотразимо, — единственный, кому Гитлер уступал просто так, за зеленые глаза, как говорил язвительный ревнивец Пуци.
Когда Эльза в купальном халатике вошла в спальню, муж сидел на кровати, с трудом удерживая себя в вертикальном положении.
— Эльза, что-то я хотел…
— Спать, спать… — прошептала она, легонько толкнув его на подушки. И подумала, а не съездить ли ей на пару недель в Неаполь или Вену, на открытие оперного сезона. Можно взять с собой Ангелику…
Двадцать второго в Бергхоф возвратился фюрер и привез дурную погоду. Машины еще катили по дороге, ведущей к дому, а за ними уже шла лавина воды, постепенно заволакивая округу сплошной пеленою. Ливень рухнул стеной и продолжал крушить все с грохотом и сверканием молний, за полчаса обратив райские кущи Бергхофа во что-то мутно-бесформенное.
Гитлер приехал усталый, с больным горлом. Неврастеники из берлинского СА, требовавшие денег и самоуправления, разгромили собственную штаб-квартиру и передрались с СС, так что гауляйтеру Берлина Геббельсу ничего не оставалось, как обратиться за помощью к берлинской полиции, чтобы унять взбесившихся соратников. Штрассер, давно скрипевший зубами на «перебежчика» Геббельса, говорят, хохотал до слез.
В это время сам фюрер ходил по пивным, ругал последними словами партийных болтунов, вставших между ним и его любимыми штурмовиками, грозил, убеждал, напоминал о пройденном пути и сулил денежное обеспечение, пока окончательно не охрип. Тогда он сел за стол и весь последующий день рассматривал заявления и жалобы обиженных, чем в конце концов всех утихомирил.
Францу фон Пфефферу, шефу СА, он прохрипел, что тот не оправдал его надежд, что СА сделались неуправляемыми, а бюрократия сжирает все средства, затем вызвал Рема и сиплым шепотом объявил себя новым командующим СА, а Рема — начальником штаба. Наконец уже практически молча принял присягу.
Фюрер сказал всем, что едет в Мюнхен, а сам возвратился в любимый Бергхоф.
— Я выдохся, — сказал он сопровождавшим его Геббельсу и Пуци. — Если я неделю не помолчу среди сосен, то не смогу продолжить избирательную кампанию.
Поднимаясь по ступеням открытой веранды, как из брандспойта, поливаемой дождем, Гитлер выглядел больным и отрешенным, но, увидев вышедшую к нему Ангелику с маленькой пунцовой розой в волосах, впился в нее взглядом. Когда она, взяв его под руку, удалялась с ним во внутренние покои, картина была уже иная — ноги фюрера перестали заплетаться, спина распрямилась.
В спальне она быстро повернулась и положила ему руки на плечи.
— Тебе здорово досталось, да? У тебя такой побитый вид. Мне так жаль…
— У тебя новые духи? — прошептал он, глубоко вдыхая незнакомый запах. — Как хорошо.
— Это сандал. Он мне не идет, но нравится. И роза пахнет от дождя. Это… эклектика.
— Как хорошо. — Он сел в кресло и вытянулся в нем. — У меня от тебя кружится голова.
— Я тебя раздену, — сказала Гели. — Ложись.
Он с удовольствием улегся на медвежью шкуру, брошенную на пол у кровати, жмурясь и улыбаясь от предвкушения, а она принялась расстегивать пуговицы и пряжки, медленно снимая с него вещь за вещью, при этом щекоча ноготками кожу и поглаживая обнажившиеся места. Для него это был привычный отдых и наслаждение; для нее — утоление чувственности, переходящее в возбуждение, которого она продолжала отчаянно стыдиться, но без которого уже не могла жить.
Их любимая забава заключалась в том, что он в любой момент мог быстро повернуться на живот, а она, чтоб не оказаться под ним, должна была успеть увернуться. Она почти всегда успевала это сделать, но когда он ловил ее, то давил так сильно, что она стонала от боли и, вырвавшись, убегала. А когда возвращалась, он обычно уже крепко спал. И тогда она снова ложилась рядом.
У него была нежная кожа, и он сильно страдал от неудобств, причиняемых форменной одеждой. Он спал, а она шептала нежные слова, часто сама их выдумывая, и тихо смеялась. Потом, повернувшись на спину, вытягивала ноги…
Этого он не видел. Он был уверен, что приносит себя в жертву ее «божественной девственности», и говорил, что не тронет ее, пока она сама не позволит. Но что же еще требовалось от нее для этого позволения — она не совсем понимала. Наслаждение переходило в стыд, стыд — почти в бешенство, которое медленно остывало, и тогда тело вновь ждало возбуждения…
Гели полежала в теплой ванне, а когда вернулась, Адольф потягивался у окна, с отвращением глядя на дождь, спрятавший горы.
— С тобой я отдыхаю за полчаса, как не отдохнул бы за сутки, — обычно говорил он в благодарность за забавы.
Гели сидела у зеркала и встряхивала влажными волосами.
— А я научилась ездить верхом, — похвасталась она. — Эльза меня научила.
Он тоже подошел к зеркалу и посмотрел на нее, потом на себя.
— Я хотел бы видеть вас вместе как можно чаще. Она настоящая женщина.
— А я?
— А тебе еще есть чему поучиться.
— Да, я хотела бы стать, как она, — кивнула Ангелика.
Она искала Эльзу по всему дому, караулила у дверей гостиной, в которую выходили двери их спальни и кабинета Рудольфа, но подруги нигде не было. Она несколько раз выходила под дождь, поглядеть на ее окна. Возбужденная забавами с Адольфом, она представляла Эльзу и Рудольфа в постели и бесстыдно рассматривала их, широко, до боли раскрывая глаза. Она видела Эльзу, красиво раскинувшуюся, с нежной улыбкой, и Рудольфа, страстно шепчущего ей дивные слова…
В один из таких выходов под дождь, когда щеки и глаза Гели горели, ее кто-то неожиданно толкнул сзади. Она обернулась и увидела мокрую Берту, а за нею — подбегающую женскую фигуру в плаще с капюшоном.
— Эльза!
Подруга накрыла ее полою, и обе побежали к дому. Они заскочили на веранду и, сбросив плащ, посмотрели друг на друга.
— А я думала, ты… — начала Ангелика.
— А я думала — ты! — отвечала Эльза.
Обе рассмеялись, а счастливая кормящая Берта обдала их фонтаном холодных брызг.
В Бергхофе всегда обедали не раньше восьми. А сегодня собрались в столовой только к полуночи. Для тех, кто работал с Гитлером, такой режим не был новостью, и многие к нему приспособились. Теперь в доме было уже шестеро мужчин и три дамы. Настроение царило приподнятое, несмотря на пережитое унижение и не оставлявшую всех хроническую усталость. Гитлер рассказывал о своих рейдах по пивным, в лицах изображая происходившие там сцены.