— Я стою и всегда буду стоять на стороне фюрера, — отвечал Рудольф и продолжал: — Партия, изначально построенная на фюрер-принципе, подобно зданию, не может выбирать между собственным фундаментом и тем или иным фасадом. Фасад можно перестраивать хоть десять раз, а фундамент у здания один.
— Вот! Ты слышал? Социализм — это фасад! — бросил Штеннес Дельюге. — Зато Адольф — фундамент! О чем еще говорить?
В этот момент в полуприкрытую дверь ворвалась взволнованная Берта, за нею — Блонди, обе закружились вокруг Рудольфа, тихо повизгивая, — за Блонди приехал Борман, и Берта привела дочь к хозяину прощаться.
Эмоциональный Штеннес тотчас принялся ласкать собак; осенью он тоже взял одного из щенков Берты, назвав его Барбароссой — не то в честь заромантизированного в СА рыжебородого императора, не то в насмешку над ним.
Блонди, счастливая, вилась у ног нового хозяина, который поздоровался с соратниками и, казалось, не проявил ни малейшего интереса к визиту бунтаря Штеннеса.
— Ты же здравомыслящий человек, — продолжал тот после ухода Бормана, снова наседая на Рудольфа, — ты не можешь не понимать, что обман рано или поздно раскроется! И вообще, если не социализм, то что тогда, черт подери, собираетесь вы строить в Германии?
— Национальный социализм! Вот что! Вот почему немец Тиссен и немец Шредер имеют такое же право на вклад в наше дело, как и любой из пролетариев. А вот этого ты никак не желаешь понять!
— В свое время Отто уже ответил на твою демагогию, — махнул рукой Штеннес. — Не стоит повторяться. После Франкфурта я начал надеяться на перемены, но вижу…
В кабинете раздался телефонный звонок. Звонил Гитлер с предложением позавтракать где-нибудь вместе. Рудольф сказал, что скоро освободится и можно будет ехать. Штеннес сразу догадался, с кем он говорит, и бросил на Дельюге иронический взгляд.
— Одним словом, на предстоящей партконференции вы все снова станете подпевать Адольфу, — заключил он, поднимаясь. — Ладно. На прощанье не мог бы ты прояснить для меня один момент?
Гесс кивнул.
— На кого все-таки работает этот шустрый Борман — на тебя или на Адольфа?
— Думаю, на фюрера, — усмехнулся Гесс.
— И ты не опасаешься иметь при себе такую «тень»?
— Представь, нет.
После их ухода Гесс сделал окончательный вывод — партконференции пора отменить. Вместо того чтоб выпускать пар, они теперь дают новый импульс к брожению в партийных рядах, а главное, поддерживают в иных головах иллюзию того, что НСДАП еще можно сделать похожей на десяток других германских партий, облизывающихся на власть. Никогда они этой власти не добьются.
Он позвонил Адольфу и предложил ему отправиться с дамами в их любимое кафе «Хека», пока сам он заедет за Робертом. Он был уверен, что Адольфу сейчас приятно будет провести часок в сугубо дамском обществе. К тому же визит Штеннеса и Дельюге оставил у него тревожный осадок. Интуиция подсказывала — «весеннее наступление» уже началось. Рудольф подумал, что следует посоветоваться с Пуци, Леем и Геббельсом, прежде чем докладывать о встрече Адольфу, который и без того ждал этой весной от СА «большой пакости».
Поднимаясь на второй этаж, где находилась мюнхенская квартира Лея, Рудольф с удовольствием поглядел в боковое окно, из которого хорошо был виден Коричневый Дом, весь украшенный флагами, табличками и эмблемами. КД до сих пор имел праздничный вид именинника, и Гессу это нравилось. Если женщина надевает драгоценности, чтобы продемонстрировать свое положение в обществе, почему бы их штаб-квартире не использовать тот же прием?
В квартире Лея стояла тишина. К Гессу вышел только его секретарь, приехавший со своим шефом из Кёльна. Он сказал, что шеф у себя, спит и велел всем отвечать, что его нет, но если приедет или позвонит кто-нибудь из своих, то разбудить немедленно.
Рудольф, пока шел к спальне, не обнаружил нигде ни одной бутылки. В спальне тоже не было ничего подозрительного, только минеральная вода, лимоны, холодный кофе и сигареты.
Роберт лежал в постели, курил и читал какие-то письма. Чувствовалось, что он наслаждается одиночеством, однако при виде Гесса улыбнулся приветливо.
— Хорошо, что ты зашел, а то я провалялся бы до завтра. Устал за эти дни.
— Пуци как-то сказал, что ты ненормальный отец, — улыбнулся Рудольф, — и стоит твоему ребенку чихнуть, как ты уже несешься через всю Германию, чтобы прибить врачей, которые…
— Во-первых, мои дети чихают постоянно, а несопливыми я их вообще не видел, но это пройдет, — серьезно отвечал Лей. — А во-вторых, едва сам сделаешься папашей, поймешь, что это такое, когда от ужаса теряешь голову, потому что беспомощней ребенка никого нет, а эти болваны как были невеждами триста лет назад, так ими и остались. Если бы не Брандт… — Он несколько раз нервно затянулся. — Ладно, не стоит об этом. Ты по делу или так?
— Адольф с дамами поехал обедать. Ждут нас. Но если тебе не хочется…
Лей бросил сигарету.
— Сейчас оденусь. Больше ничего?
— Есть один разговор… У меня сегодня были Штеннес и Дельюге. Упреки всё те же, но решимость растет. Не нравится мне это.
— Плоды назначения Рема. Весной будем собирать урожай.
— Я говорил об этом фюреру еще осенью.
— Как всегда, наедине? Почему ты не высказался открыто? Мы с Герингом поддержали бы тебя. У меня уже осенью было кое-что против Штеннеса, — продолжал Лей. — Но меня никто не спрашивал.
— В каком смысле «кое-что»? Компромат?
— Я знаю, кто ему заплатит, если он решится на восстание.
Рудольф присвистнул.
— Вот так заявление! И кто же?
Лей улыбнулся.
— «Дженерал электрик». Точнее, один из владельцев компании по имени Герман Бюшер, который связан с ним напрямую. У меня есть доказательства, что осенью они заключили сделку и Штеннес получил первый гонорар. У меня есть также подозрения, что второй он получит весной.
— И ты молчал!
— Повторяю, меня никто не спрашивал.
— Ты же видел, что творилось осенью. Адольф сорвал голос, агитируя по пивным…
— Да? — Лей приподнялся на локте. — А тебе известно, что я каждый день отвечаю на вопросы о собственном здоровье и уже раз двадцать пересказал подробности покушения, и не кому-нибудь, а Штрассеру, Кепплеру, Дарре, Эссеру, Амману! Откуда мне знать, что у вас там за игры! Может, пока я честно тружусь в богом забытом Кёльне, вы там все, теплой компанией, вместе с Ремом…
— Роберт, прекрати! Это уж черт знает что такое! — рассердился Гесс.
Лей снова улегся и уставился в потолок.
— Во всяком случае, я теперь точно знаю, что такое могло быть, — добавил он, — а тогда, осенью… Ну, если откровенно, я же все-таки не Гиммлер, чтоб копать под своих. Противно.
Гесс, стоявший у окна, повернулся к нему спиной. Роберт подумал, что он сейчас может просто уйти. Он понимал, что расслабился и наговорил лишнего.
— Жалеешь, что сказал мне о Бюшере? — вдруг спросил Гесс.
— Всю информацию я сегодня же передам Гиммлеру, если ты считаешь, что Штеннес зашел слишком далеко.
— Вот это дело! — повернулся Рудольф. — А насчет богом забытого Кёльна — поищи-ка себе лучше преемника. Чего ты усмехаешься? Фюрер ведь еще не ведает о твоих планах. Он собирается поручить тебе орготдел.
Лей медленно сел на постели. О решении Гитлера реорганизовать партийный аппарат в три основных отдела ходили слухи: все втайне гадали, кто составит будущий триумвират, — и почти единодушно сходились на Гессе, непревзойденном пропагандисте Геббельсе и Штрассере. Это казалось логичней всего — Штрассер являлся официальным заместителем фюрера. Если Гитлер решил немного потеснить его, разделив партийную епархию, то это еще можно было понять, но сказанное Гессом перечеркивало логику вождя, поскольку места для Штрассера в высшем руководстве НСДАП теперь попросту не оставалось.
Лей молча глядел на Гесса, ожидая объяснений.
— Так мы едем обедать или нет? — невозмутимо спросил Рудольф.
— Да, едем, — машинально произнес Лей.
Гесс помолчал немного.
— Знаешь, Роберт, по поводу Штрассера я уже прошел через муки совести, — вздохнул он, снова отворачиваясь. — Хотя мне до сих пор еще не по себе. Да, он создавал партию. Да, он имеет право разделить с Адольфом власть. Но разделить — значит потерять. Да, он хороший человек, честный, мужественный. Но этих качеств вождю не требуется. Из них двоих мы все, кого ты называешь «теплой компанией», выбрали Адольфа. Впрочем, что я говорю банальности? Ты сам этот выбор сделал еще в двадцать пятом. Или ты хочешь возразить, что выбирал не между людьми, а между идеями? Мы все с этого начинали, но теперь… Что ты молчишь? Или тебя все это вообще уже не волнует? Если так, я должен знать.
Лей досадливо поморщился.
— Ты верно сказал: разделить — значит потерять. Штрассер уйдет и уведет с собой половину. Это раскол.
— У нас еще есть время этого не допустить. Но фюрер должен твердо знать, на кого он может рассчитывать.
— Он сказал тебе, что я заменю Штрассера? — не удержался Лей от прямого, может быть, слишком прямого вопроса. Но Гесс не выказал и тени смущения.
— Именно так! Еще он сказал, что со временем у тебя будет своя епархия, так же как у Геринга и Геббельса. Возможно — но это лишь мое предположение, — это будут профсоюзы.
Краем глаза он видел, что Роберт снова лег и вытянулся, видимо, стараясь предельно расслабиться. Рудольф сказал, что подождет его в кабинете, и вышел, прикрыв дверь.
Нет, он не жалел, что разом вывалил всю информацию на еще не вполне оправившегося Лея. В конце концов, ему и самому решение далось непросто. Но он принял его… А, собственно, когда он его принял? И был ли вообще такой момент, когда он сказал себе — с Адольфом до конца? Видимо, последние полгода он мучился и болел оттого, что росло и зрело в нем это альтер эго и, окончательно пожрав его первое «я», распрямилось теперь во весь рост. Рудольф невольно поморщился от подобных ассоциаций. Тем не менее если он справился с собой, и Роберт здорово помог ему в этом, велев держать свою совесть в кулаке, то почему бы Роберту сейчас тоже не справиться с собою? Пусть все не сделается в один миг, пусть растянется на месяцы, как было с ним самим, но если Роберт останется, если скажет себе — с фюрером до конца! — то надежнее и крепче опоры Адольфу не найти.