Он ждал Роберта недолго; тот быстро принял ванну и оделся. Выглядел он, как обычно, когда собирался провести время в дамском обществе, — безукоризненно.
— Не знаю, что ты там пишешь в анкетах по поводу своего арийского происхождения, но по природе ты чистейший галл, — пошутил Рудольф. — Я тебе открою один секрет. В тот славный период, когда мы все носили подпольные клички и фюрер звался Вольфом, а твой покорный слуга — Египтянином, тебя мы между собой называли Француз.
— Merci beaucoup[11], — кивнул Лей. — Если это не оскорбление, конечно.
После обеда общество не сумело разъехаться парами, как поначалу предполагалось. Гесс еще за столом, заглянув в записную книжку, вспомнил, что у Гитлера назначено сегодня выступление в Промышленном клубе, куда его незадолго до франкфуртских событий пригласил член правления «Дойчебанка» Йозеф Герман Абс. Два дня назад он об этом приглашении напомнил. Адольф к выступлению был готов — речь, написанная Гессом, крепко засела в голове. Подобное приглашение было честью для любого политика, и Гесс, считавший себя виновным в непростительной забывчивости, невольно с одобрением подумал о Бормане, которого все еще держали в некотором отдалении: «Вот кто ничего не забывает».
У Лея, как у Гесса и Геринга, тоже имелось приглашение Абса, однако у него снова разболелась голова, и он честно признался, что сегодня едва ли сумеет быть адекватным ситуации. Гитлер и Гесс уехали, а Роберт отправился с дамами в Салон, где быть адекватным ситуации представлялось ему еще менее вероятным.
Но он поехал.
В Салоне уже несколько дней выставлялись молодые художники, и от Эльзы он знал, что там висят четыре картины, на которые Ангелика не может не полюбоваться, — картины Вальтера Гейма. Роберт очень удивился бы, если рядом с картинами не маячил сам автор. Скорее всего, Гейм дежурил на своем посту каждый день в ожидании визита Ангелики и вот дождался наконец.
— Я здесь нужен в качестве прикрытия? — мрачно спросил Роберт у Эльзы, еще издали узрев знакомую шевелюру реалиста.
— И мы с Гретой тоже, — ласково улыбнулась она. — Но почему бы нам не посмотреть картины? Говорят, на этот раз много интересного.
— Воображаю, что сделал бы со мною твой муж, если б узнал, какую роль я сыграл и продолжаю играть в этой истории, — сказал Лей, наблюдая, как Маргарита сопровождает стремящуюся к заветной цели Ангелику.
Эльза не отвечала. Семимесячная беременность совсем ее не портила, живот был небольшой и высокий. Ее положение выдавал скорее характерный покрой платья — свободные складки, идущие от широкой кокетки, и особая мягкость в облике, невольно притягивавшая к ней многие взоры.
— Сейчас мы дойдем с тобой до «шедевров», и ты сядешь, — продолжал Лей, поддерживая ее под локоть. — Музеи и выставки — самое коварное место для беременных. Моя жена родила нашего первенца семимесячным чуть не на ступенях Лувра.
Эльза действительно начала чувствовать неприятную тяжесть в ногах, хотя привыкла подолгу гулять, не испытывая усталости.
Вальтер Гейм оказался последовательным реалистом. Среди буйства сюрреалистов, дадаистов и футуристов два его пейзажа и портреты выглядели как старые добрые друзья, к которым непременно возвращаешься, разочаровавшись в новых. Публика, в основном молодая, на его картины глядела с удовольствием; многие стояли рядом подолгу, видимо, давая отдых глазам и нервам, но молча. Возле картин Вальтера не возникало споров, что художника не могло не огорчать.
Эльза и Роберт приблизились к картинам, когда Маргарита разглядывала один из пейзажей, а Вальтер и Ангелика стояли рядом, видя лишь друг друга.
Элегантный Вальтер в строгом черном костюме выглядел старше, серьезнее. Он не пожал протянутую руку Эльзы, а, нагнувшись, поцеловал ее и вежливо поклонился Лею, глядевшему не него искоса и без всякого удовольствия. Роберт подвинул поближе кресло, усадил Эльзу и спросил, адресуясь в пространство вокруг себя:
— Ну, есть что-нибудь оригинальное или все то же, что и везде?
— А что везде? — не удержался художник. — Кажется, у вас в Кёльне выставлялся Карл Хофер? Здесь есть две его работы. Есть Дикс. В соседнем зале. Он назвал картину «Меланхолия». Есть также Макс Бекман, Кольвиц…
— Кольвиц? Неужели? — удивилась Эльза.
— Неугомонная старушка, — усмехнулся Лей. — А Рудольфа Шлихтера вы здесь не видели? Я имею в виду его самого.
— Слава богу, вы хотя бы кого-то приемлете! Да, Шлихтер здесь. Он ведь один из организаторов этого салона и двух предыдущих. Обычно он задерживается допоздна, — вежливо, скрывая язвительность, отвечал Вальтер.
— Рудольф — пример того, как от всевозможных метафизических натюрмортов и откровенного цинизма переходят к не менее откровенным социальным темам, — обратился Лей к дамам, проигнорировав Гейма. — Но, на мой взгляд, интересен он другим. При всем терзавшем его прежде стремлении к гротеску, он и тогда умел сохранить благородную манеру письма и на редкость свежий мазок. От его картин у меня никогда не возникало ощущения, вот, к примеру, как от этой. — Он прошел немного вдоль стены и заглянул за одно из полотен: — Словно кто-то нарочно сунул сюда кусок тухлятины. Смотришь и чувствуешь запах. Или вон та… — Он указал пальцем на противоположную стену. — После третьей бутылки я бы тоже что-нибудь подобное нарисовал.
Лей говорил громко скорее по привычке, чем желая привлечь внимание. Помимо мощного голоса он обладал умением вкладывать в звучащие фразы чрезвычайно сильные волевые импульсы, подобно тому, как это делали Геббельс и сам Гитлер. Одним словом, он был оратор от Бога, привыкший, чтобы его слушали. И его уже слушали. Он это заметил и, оборвав себя, снова повернулся к Гейму:
— Вы сказали, что Шлихтер задерживается допоздна. Где его найти?
— Вероятней всего, в зале для журналистов. Там работает оценочная комиссия.
— Благодарю вас, — кивнул Лей. — Я попробую отыскать его и привести сюда. Мы с ним давно знакомы. Думаю, он нам уделит четверть часа.
Отыскивая Рудольфа Шлихтера, известного живописца и графика, Лей преследовал две цели — сделать приятное Маргарите, изголодавшейся по живому общению с интересными соотечественниками, а заодно чужими руками, с помощью присущей Шлихтеру язвительности и академического высокомерия поставить на место этого щенка Гейма.
После первых восклицаний и вопросов о здоровье он прямо вывел мэтра на желаемый предмет.
— Видишь тех трех дам, Рудольф? В одну из них влюблен мой друг, а она по молодости увлекалась вот тем воинствующим реалистом. Его имя Гейм.
— А ты, как всегда, в цветнике, Роберт, — улыбнулся Шлихтер. — Которая же твоя?
— Моя жена в Кёльне, Рудольф, ты это знаешь. Так как насчет реалиста?
— Вальтер Гейм? Медленно раскачивается парень, много лишнего делает, но, думаю, далеко пойдет.
— Так вот, чтобы он побыстрее раскачался, ты ему и объясни по-отечески, что творец должен быть бос, наг и холост. Только тогда он имеет шанс.
— К сожалению, это именно так, — вздохнул Шлихтер. — Сколько ему? Двадцать пять? Если сейчас женится, да еще на красивой…
Шлихтер быстро разобрался, на какой из трех красавиц жаждет жениться Вальтер Гейм, — это было чересчур очевидно. Как и то, ради чего Лей попросил его присоединиться к их компании: молоденькая, прелестная фрейлейн Гесс с ее золотистым загаром и неподдельным интересом ко всему совершенно восхитила художника. Таких искренних, трезвых и глубоких суждений он давно уже не слышал от девушек ее возраста и круга. Сразу чувствовалось, что она не варилась годами в богемных котлах Мюнхена или Парижа, теряя индивидуальность, интуицию, вкус…
Пока все беседовали, рассевшись вокруг отдыхающей Эльзы, Лей вышел на улицу покурить в надежде немного успокоить ломоту в висках, а когда вернулся, обнаружил, что их уютное общество обросло по меньшей мере двумя десятками ценителей прекрасного, привлеченных присутствием знаменитости и красивых женщин, разительно отличающихся от остальных посетительниц выставки.
Роберт не собирался вмешиваться в разговор, да он почти и не слушал, довольный живым интересом на лице Греты и ревнивым беспокойством в глазах Ангелики — так ему показалось, во всяком случае. Только когда речь зашла об «Арлекине» Пикассо, он тихонько сказал выбравшейся к нему из тесного кружка Маргарите:
— Вот кого я не советовал бы разбирать. Пикассо гениален. Его нужно учиться понимать. Вы помните, как сидит, как смотрит тот недописанный Арлекин? Нет, это не шут, это молодой Бонапарт, прозревший свое будущее.
Определенно, Роберт Лей не умел говорить тихо. Последние фразы услышали все, а Шлихтер щелкнул пальцами:
— К сожалению, он идет к сюру семимильными шагами!
— Он вообще движется энергично, — заметил кто-то из художников. — В отличие от нас.
— Во Франции легче дышать, — подхватил другой.
— Это не оправдание, друзья мои, — возразил Шлихтер. — Мы все живем в хаотическом мире. Мы вдыхаем его, а он дышит на нас. Но Пикассо честен. Если ему страшно, он говорит: боюсь. Если ему непонятно, он признается и в этом; если же он сомневается в наличии идеала, то делится сомнениями в форме, достойной творца. Он не знаменосец сюра, а его…
— Соучастник, — тихо вставил Лей.
— Но он раскается, — засмеялся Шлихтер. — Он гуманист.
— Уже кается, — снова не удержался Роберт, — в литографической мастерской.
Теперь улыбнулись многие. Рисунки, офорты и литографии Пабло Пикассо, населенные непревзойденного изящества мифологическими персонажами и образами классической литературы, были хорошо известны в среде академической молодежи Германии.
— Сколько же можно ходить за гармонией в античность! — произнес, отчего-то хмурясь, Вальтер Гейм. — И чем их хаос лучше нашего?
Все молчали, видимо, ожидая ответа мэтра или стоящего позади Лея, который привык реагировать моментально:
— Тем, что их хаосом правил Зевс, то есть относительный авторитет, а нашим — деньги и амбиции.