— Какая разница? — живо обернулись к нему сразу несколько человек — Все равно хаос остается хаосом.
— Я сказал: относительный, но авторитет, — то есть они были на верном пути.
— Вы хотите сказать… — обернулись уже почти все.
Роберт увидел, как Рудольф Шлихтер задорно подмигнул ему, что, видимо, значило: «А ну-ка, старина Бобби, покажи молодняку хватку профессионального софиста!»
Они были знакомы со времен учебы в Боннском университете, еще до мировой войны, и все годы, сколько Рудольф знал Роберта, тот если уж открывал рот, так всем остальным предстояло его закрыть крепко и надолго. Шлихтер в свое время очень удивился, узнав, что Лей вступил в партию, лидером которой оказался еще более говорливый малый, поскольку, как он не раз убеждался, переговорить Роберта, как и перепить, было практически немыслимо.
— Я хочу сказать, что человек должен признавать авторитет. Ни раса, ни кровь сами по себе не создают общности. Общность без авторитета немыслима. Авторитет абсолютен, подобно силе кулоновского взаимодействия, удерживающей электроны на орбите атомного ядра. И никто не задается вопросом о правах и правоте этой силы. Так никто не должен усомниться и в правах и правоте авторитета. Авторитет всегда прав. Он гармония. Он идеал.
Пауза.
— А если ваше поколение этого не примет, то будет дышать хаосом, как отравой, еще много лет. Поглядите вокруг себя! Эта выставка напоминает магазин, в котором почти все продукты испорчены. Десяток свежих — всего лишь случайность, исключение. Загляните в себя! Ваше сознание просрочено. Жизнь опередила его на сто лет! Но немецкие художники не должны позволять и дальше отравлять себя хаосом демократии! — продолжал Лей, по привычке слушая себя со стороны. — Они должны шагнуть в настоящее, обеими ногами стать на родную немецкую почву, ощутить в своих жилах пульсацию горячей чистой крови! Только так и только тогда они сумеют открыто и честно поделиться с миром своей верой в идеал — в форме, достойной творца!
Стоп. Роберт приказал себе остановиться. Он прекрасно владел собой, чего нельзя было сказать о большинстве слушателей, полупарализованных коротким волевым пассажем, который он излил на них с бесцеремонностью профессионального софиста. Никто ничего не говорил. Все выглядели несколько пришибленно.
Лей, обведя общество насмешливым взглядом, достал сигареты и снова отправился покурить. С ним вышел и Шлихтер.
— Ты, Роберт, совершенно не меняешься, — заметил он. — Когда ваша партия придет к власти, а она придет — это уже ясно всем, — ты, по-моему, с трибуны станешь слезать, извини, только по нужде.
— Черт меня дернул! — досадовал Лей. — Это ты виноват! Развел антимонии! Хаос, идеал! Задел мою чувствительную душу.
— А насчет просроченных продуктов как тебя понимать? Ты же выставки не видел.
— Сейчас посмотрим. Пожалуйста, Рудольф, потерпи еще наше присутствие. Займись девочками и реалистом. А мы немного погуляем с фрау Гесс. Потом, может быть, встретимся еще на пару минут.
Вернувшись в зал, Лей взял под руку Эльзу и вывел ее из сделавшегося шумным общества, которое и не думало расходиться. Молодежь бурно дискутировала и смолкала лишь при появлении Лея, на которого смотрели — кто насмешливо, кто с восхищением, кто как будто ожидая следующего пассажа.
Но Роберт довольно быстро увел Эльзу в соседний зал, оставив и Маргариту. Он рассудил, что ей должно быть интересно в этой среде.
— Роберт, я все время думаю о ситуации, в которую мы попали, — сказала Эльза, когда они в очередной раз присели отдохнуть. — Мы ведем себя нечестно по отношению к Адольфу и сами понимаем это. Но дальше так продолжаться не должно.
— Кажется, поначалу ты не так отнеслась… — начал Лей.
— Я отнеслась спокойно, потому что еще не знала, насколько это всерьез. Я имею в виду чувство Ангелики.
— И ты думаешь, это всерьез?
— Я вижу. Она влюблена. А Вальтер Гейм достоин глубокого чувства.
Роберт фыркнул:
— Достоин чувства! Можно подумать, чтобы вызвать чувство, нужны достоинства!
— Он умен и талантлив. Он будет все сильнее ее притягивать. Ему есть чем.
— Что же ты предлагаешь? — поморщился Лей.
— Во-первых, все рассказать Руди. Он, как никто, знает Адольфа, чувствует его.
— Слишком поздно. Если я расскажу все, он мне уже не простит.
— Он лучше, чем ты о нем думаешь. Но… хочешь, это сделаю я?
— Боже упаси! Это будет еще хуже!
— Роберт, я подумала… Я могла бы сама поговорить с Адольфом. Тогда удалось бы многое скрыть.
— Спасибо, Эльза. Ты настоящий друг. — Лей даже встал и поклонился ей. — Но придется еще подождать.
— Чего?
— Пока я не деградирую настолько, чтобы спрятаться за спину беременной женщины.
— Боже мой, при чем здесь ты? Почему непременно нужно подставлять себя под удар, как с тем кабаном? Это всего лишь судьба.
— Универсальное оправдание! Но это не судьба, а я повез тогда девочек в театр. Это я позволил нашему реалисту поговорить с ней. Это я, узнав обо всем, ничего не предпринял. Это, наконец, я сегодня здесь, подобно отряду прикрытия…
— Роберт, у тебя не было выбора!
— Выбор всегда есть.
— У тебя рука горячая. — Она встала. — Во всяком случае, твоей вины в случившемся нет, и в каком бы перманентном психозе мой муж ни пребывал по отношению к Адольфу, он не слепой. Пойдем. Нужно возвращаться.
Лей пошел за ней, не поднимая глаз. Эльза впервые высказалась так убийственно прямо, и он невольно поразился ее выдержке в течение многих… уже очень многих лет.
Они возвратились в первый зал, где молодежь продолжала горячо спорить вокруг Шлихтера и Гейма, который после ухода Лея принялся энергично высказываться. Шлихтеру Вальтер Гейм откровенно нравился; однако мэтр выполнил просьбу Лея и произнес тираду о «фатальном одиночестве творца», многих задевшую за живое.
Неприятно взволновала она и Вальтера. Провожая Ангелику до машины, он по-своему истолковал ее задумчивость и, остановившись, обнял за плечи, заглянул в милые, невероятного цвета глаза. Они стояли у всех на виду, но эти все были ему безразличны.
— О чем ты сейчас думаешь? Скажи мне.
— Я думаю, какие вы все умные, а я… Мне стыдно за себя. Я так мало знаю. Я так много должна… — Она не договорила и быстро погладила его по щеке. — Ты не разлюбишь меня?
— Я не разлюблю тебя и после смерти.
Зачем он это сказал? Он никогда не любил громких фраз и не верил в них, но сейчас ему казалось, он говорит правду.
Она села в машину. Вальтер шагнул в сторону, наткнувшись на пасмурный взгляд Лея. В этом взгляде уже не было блеска стали, скорее — сероватая скука предрассветного неба и грусть долгого ожидания.
«Он лучше, чем ты о нем думаешь», — сказала Эльза. С другой стороны, этот «перманентный психоз»… Что делать и на каких весах взвешивать потери прошлые и те, что предстоят? Роберту казалось, что, сидя в кресле в гостиной Гессов, он рассуждает вполне здраво; он рад был вот так посидеть немного в одиночестве и поразмышлять. Он был абсолютно уверен в себе и, как ему казалось, ясно видел себя со стороны. В действительности, провожая дам, он вошел вслед за ними в гостиную, не раздеваясь, присел на минутку в кресло и в то же мгновение провалился в беспамятство. Температура у него была запредельная.
Эльза позвонила Брандту; тот приехал и велел не прикасаться к Роберту.
— Пока жар не уменьшится, его нельзя трогать. Так мне подсказывает интуиция.
Вернувшемуся из Промышленного клуба Гессу он признался, что с подобным состоянием сталкивается впервые.
— С ним уже было так на моей памяти дважды, — сказал Рудольф. — Первый раз наш деревенский лекарь лечил его льдом и холодными простынями. После второго раза он основательно напился, и это больше не повторялось до сегодняшнего дня.
— Что ж, понятно, — кивнул Брандт. — Выраженная психопатия. Слишком непредсказуемо. Я бы не взялся сейчас вмешиваться. Организм сильный. Сердце здоровое. Пока подождем.
Прошло около часа; на лбу и висках Роберта появились капли пота, и он начал что-то бормотать. Сначала никто не вслушивался. Но вскоре сидящая рядом с ним Маргарита испуганно поглядела на брата.
— Руди, он… с тобой говорит.
— Бредит, — поморщился расстроенный Рудольф. — Может быть, уже можно перенести в постель? — обратился он к Брандту. — Или хотя бы раздеть?
Но тут не только он — все ясно услышали произнесенную Леем вполне отчетливо фразу:
— Они виделись каждый день в парке у дома, и я об этом знал.
Гели, находившаяся в гостиной, тихо ахнула. Эльза сделала непроизвольное движение к Роберту, но Брандт удержал ее руку.
— Нет, нет, фрау Гесс, его нельзя сейчас трогать.
А Рудольф медленно обвел взглядом женские лица: на всех трех было беспокойство, переходящее в страх.
— Нет, я не шпионил за ними, — почти спокойно продолжал Лей. — Я просто все время слышал, что происходит. Я не мог и не хотел мешать. Да, не хотел. Я не оправдываюсь. Но ты должен знать. У этой девочки сердце… Оно любит так, как любит. Прости меня, Руди.
— Что это? О ком он говорит? — Гесс повернулся к жене. — Объясни мне, пожалуйста.
Гели опрометью выскочила из комнаты.
— О ней? — Рудольф снова повернулся к Лею: — Та-ак… Продолжай, Роберт. Это интересно.
Но Роберт молчал. На его пылающем от жара лице появилась слабая улыбка. Гесс отшатнулся.
— Что это такое? Карл, объясните мне!
— Галлюцинация. Он видит вас и говорит с вами.
— О чем? О чем он говорит?
— Видимо, о том, что его мучает в действительности. Психопатия, загнанная внутрь. У него слишком сильная воля. Хотя, повторяю, я подобного еще не наблюдал.
— Карл, вы не думаете, что лучше было бы привести Роберта в чувство? — тихо спросила Эльза.
Брандт покачал головой.
— Ни в коем случае. Нельзя вмешиваться наугад. Это мое твердое убеждение. Организм со многим справляется сам. Этому нельзя мешать. Вред может быть непоправим. Впрочем, я не психиатр. Можно пригласить специалиста.