Все события этого дня почти схематично ложились в усталой голове Роберта Лея, начинавшего ощущать приближающуюся апатию, с которой у него уже не было сил справиться. Похоже, что-то подобное испытывал и Гесс. С Робертом он случайно встретился в редакции газеты «Берлинер цайтунг». Когда они вышли, моросил дождь. Обоим нужно было ехать в «Кайзергоф». Лей попрощался, сказав, что немного пройдется пешком, но Гесс вскоре догнал его, и они вдвоем вышли на набережную Шпрее.
Видимо, в настроении Рудольфа наступил сейчас тот самый перелом, которого ждал Роберт. Ждал и боялся.
— У меня такое чувство, что произошло нечто чудовищное, а вы никак не даете мне этого осознать, — сказал он Лею.
— Просто не хочу, чтобы ты все взял на себя, — отвечал Роберт. — Несчастный случай плюс небрежность, недомыслие замороченных голов — вот суть происшедшего. Вспомни, как мой мальчишка едва не тронулся оттого, что я, его любящий папаша, не удосужился ему позвонить. Представь, что моя жена тогда думала по моему поводу, скажи все это себе и…
— Говори. Что, язык не поворачивается? — угрюмо хмыкнул Рудольф. — Меня этой ночью уже пытались успокоить. Знал бы ты как…
— Расскажи.
Гесс некоторое время молчал.
— Адольф сказал, что дезинформации не было. Это он сам выдумал мое ранение как предлог, а Гиммлер и Борман помогли разыграть.
Лей почти минуту, вытянув руку, набирал в ладонь дождевую воду, потом плеснул ею себе на лицо.
— И… что… ты ответил?
— Не поверишь. Впервые в жизни я послал его к черту.
Дождь лил настоящий, весенний. Он то ослабевал, то снова усиливался; дорогу повсюду пересекали весело несущиеся к Шпрее потоки воды.
— Неужели тебе выпить не хочется? — угрюмо спросил Лей.
Гесс вместо ответа потянул его за рукав. Они зашли в какой-то ресторанчик, взяли бутылку водки и сели у окна. Выпив по стакану, посмотрели друг на друга. Рудольф налил по второму. Выпив залпом, спросил о младенце.
— Руди, подумай! Эльза здорова! В девяти случаях из десяти из этого выходят несравнимо тяжелее. А плод… Он еще не был тем, о ком можно думать, помнить… Эльза — вот надежда и… оправдание всему!
— Я вчера так боялся за нее, что ничего не соображал. Мне, наверное, следовало бы…
— Я скажу, что тебе следовало. Не вчера и не сегодня, конечно, но скорей, чем ты думаешь. Прости, я, может быть, грубо скажу. Так вот, единственное, в чем вы оба сейчас нуждаетесь, — это самый банальный секс. Тебе следовало бы провести в постели с женой хотя бы десятую часть того времени, что я провел со своими любовницами.
— Так искупать вину?
— Так получать наслаждение. С другой целью в постель с женщиной не ложатся, черт тебя подери!
— Искупление наслаждением?
— Пусть так. Я иногда гляжу на всех вас, и мне тошно делается! Благодетели нации! Ни одного довольного лица, ни одной радостной улыбки, ни одного нормального мужика! Если не импотент, так педераст; если не педераст, так девственник пятнадцатилетний! А Германия — та же баба, которую нужно уметь взять. Нужно, чтоб стояло!
— Погоди. — Рудольф слегка потряс головою. — Мне здорово в голову ударило, не соберу концов. Я, собственно говоря, хотел спросить…
— Вот я тебе и отвечаю! — Роберт придвинул к Рудольфу тарелку с ветчиной. — Ты давай закусывай.
— Роберт, я все-таки хочу увидеть сына.
Лей с досадой отвернулся и, позвав официанта, велел принести бутылку коньяка.
— Ты напоить меня задумал? — усмехнулся Гесс. — Не нужно, я хочу его увидеть, только и всего. Эльза не узнает.
Они снова вышли под дождь. Набальзамированное тельце младенца в крохотном гробу находилось в доме Геббельсов, и они поехали туда. В машине Лей налил коньяку в прихваченный с собой стакан и, заболтав Рудольфа, заставил-таки его выпить. Сам же больше не проглотил ни капли, решив после трех бессонных ночей не превышать своей «студенческой нормы», как он ее в шутку называл.
Рудольф долго смотрел на восковую маленькую куклу в кружевах, пораженный красотою крохотного точеного личика, медленно осознавая, что все слова Роберта были чистая ложь. Перед ним лежало чудесное дитя, которое вызвало в нем грусть и умиление. Рудольф был пьян; он понимал, что Лей напоил его специально для этой встречи, но ничего, кроме благодарности, не испытывал к другу. Ему хотелось плакать, и он плакал, не стыдясь своих слез. Магда тоже плакала. И на кладбище плакали все, кто там был, и, уже трезвея, Рудольф спокойно произнес про себя: «Дорогая, я похоронил нашего сына».
Прямо с кладбища Лей снова вынужден был отправиться к рейнцам, которые готовились хоронить своих покойников. Социалистическая зараза Отто Штрассера за сутки успела просочиться в ряды славных рейнских штурмовиков, и Роберту пришлось из последних сил толковать и перетолковывать не остывшим от боя парням преимущества нацистской программы. Лишний раз он убедился в том, как мало бывшие солдаты и безработные вникают в суть дела, как дешево покупаются на ловко скроенные фразы и грубую ложь. В эту ночь он совершенно не церемонился. Чтобы скрыть крайнюю усталость, из апатии перешедшую в истерику, он попросту выпустил эту истерику наружу в стиле фюрера. Получилось эффектно. Рейнцы устроили такой шум, что разбуженный своим агентом среди ночи Гиммлер примчался в их временную резиденцию с отрядом СС, но Лей его успокоил. Гиммлер помог ему незаметно исчезнуть, когда Роберт пожаловался, что едва держится на ногах, и они вдвоем покинули гудящую гостиницу. Прежде чем разъехаться по домам, Роберт спросил рейхсфюрера СС о том «дезинформаторе», что якобы видел вчера раненого Гесса. Генрих отвечал, что дезинформатора нашли и он будет строго наказан.
— Едва ли фюрер этого хочет, — осторожно заметил Лей, следя за реакцией Гиммлера, который принялся протирать очки. — Если тот, кого вы… наметили, еще не знает о своей роли, лучше дайте ему другую, — продолжал он уже уверенней. — Об этом эпизоде всем полезно забыть.
— Я понял вас, — спокойно ответил Гиммлер.
«Нет, не напрасно я не хотел оставлять их наедине», — подумал Роберт, вспомнив вчерашнюю ночь в «Шаритэ». Фюрер гениален, когда повелевает обожающей его толпой, но он мало смыслит в душах тех, кого любит сам. Вернувшись домой, Лей обнаружил Гесса спящим у себя в кабинете, за столом, и, разбудив его, спросил, для чего он тут мучается.
— Я тебя ждал, — улыбнулся Рудольф. — Мы с Эльзой гадали, какая из спален твоя, да так и не разобрались.
— Черт знает что! — рассердился Роберт.
— Ну извини, пожалуйста. Мы решили, та, что с эркером, где померанцы цветут.
— Какие померанцы? О Господи! Если бы я тебя не знал, решил бы, что ты издеваешься! Лучше скажи, как Эльза?
— Спокойна.
— А девицы?
— Плачут, шепчутся… Адольф предложил отпустить их в Вену к его родственникам. Так все-таки где ты…
— Здесь! На этом диване! Я о нем целый день мечтал. Спокойной ночи.
Он сел на диван, начал снимать плащ и тут же уснул. Рудольф некоторое время смотрел на него, припоминая, чего так и не успел сказать.
Вдвоем с Гретой они раздели Роберта. Сестра постелила постель, и они уложили его, бережно и ласково, впервые вместе переживая одно и то же чувство и радуясь ему, уничтожившему все непонимания и обиды последних дней — все, что мучило их и разъединяло. Они вновь ощутили себя близкими, родными и, в сущности, очень похожими — братом и сестрой.
Рудольф погасил верхний свет, оставив лишь настольную лампу, и они еще долго сидели рядом в кабинете Лея, обнявшись, и говорили о похоронах, о том, как сообщить родителям, об Ангелике, о Магде Геббельс, Грегоре Штрассере — обо всех, кто был с ними в эти страшные часы жизни, о Роберте. И Маргарита впервые призналась брату, как ей страшно здесь.
— Это как полет над пропастью… Пока летишь, дух захватывает. Но все время помнишь, что падать придется даже не на землю, а… в ад кромешный.
— Гели сообщила тебе, что мы с Адольфом продались дьяволу? — усмехнулся он.
— Это ваше право. Но неужели у Германии должен быть падший ангел-хранитель!
— Эльза рассуждает так же.
— Эльза не рассуждает. Она просто любит тебя.
— А ты, детка? Научишься ли ты не рассуждать? Пойми, то, что произошло вчера…
— Не нужно, Руди. Я все понимаю. — Она робко оглянулась на спящего Роберта и перевела дух. — Ты больше не сердишься на него?
Он только крепче ее обнял.
— Сержусь, конечно. Но Роберт мой друг. И что бы между нами ни было, мы справимся. Не бойся за него. Роберта всегда любили и будут любить. В этом его сила. Послушай, детка. — Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза. — Может быть, сейчас и не лучший момент, но я все же скажу тебе о другом человеке. Гели готова возненавидеть его, и ты вслед за нею. Не торопись. Не только нам с Эльзой, но и Роберту это было бы… неприятно.
— Руди! Я согласна не рассуждать, приносить жертвы, терпеть! Я на все согласна, кроме… Руди, я не в идею не верю! Идею можно как-то вывернуть, приспособить, но… Здесь страшно не оттого, что стреляют, не оттого, что злоба вокруг, а…
Она умолкла.
— Из трех фраз ты не закончила ни одной. Но я тебя понял, потому и начал этот разговор. И я скажу прямо. Не идеи, не страхи, не принципы, а твое отношение к Адольфу — вот то единственное, что способно заставить Роберта отказаться от тебя.
Она улыбнулась недоверчиво.
— Я и сам это не сразу осознал. И от него слышал другое. Но я убежден в том, о чем говорю.
Он вдруг увидел в ее глазах ужас. Она снова быстро обернулась, точно испугавшись, что Роберт мог услышать их.
— А разве я что-нибудь уже, разве я…
«…себя выдала?» — додумал за нее Рудольф.
В этот момент он по-настоящему осознал, как глубоко и мощно чувство, захватившее его сестру, и как безрассудна ее любовь к Роберту Лею. Он сказал твердо, но без запальчивости, устало:
— Запомни одно: Роберт предан фюреру, как никто иной, и с этим тебе предстоит жить. Кстати… Адольф предложил вам с Гели отправиться в Вену на закрытие сезона. Я бы не возражал.