— Подожди, поговорим, — удерживал. Зазыба. — Теперь же у вас все новости.
— У кого это у вас?
— Ну, у тебя вот да еще у Браво-Животовского.
— Почему вдруг у нас?
— Так…
— Ты, Зазыба, не путай. Я сам по себе, а Браво-Животовский сам по себе. Я же не полицейский.
— А я и не сказал, что ты полицейский. Однако, говорят люди, вы даже вместе ходили в местечко.
— Когда?
— Ну, когда Браво Животовского ставили полицейским.
— А-а-а, тогда ходили.
— Рассказал бы, как оно там.
— Что рассказывать? Я же не сам ходил. Это меня Животовщик брал туда. Языка ихнего не знает, так меня брал.
— А-а-а, вон оно что-о-о! — усмехнулся Зазыба. — Да ты садись снова, чего стоять.
— Не уговаривай, мне надо идти…
— Успеешь. Никуда не денется твой Браво-Живо-товский. Даже если и под окном стоит.
— А почему это мой?
— Чей же тогда? Это теперь всем известно. А ты вот открещиваешься от него, будто боишься чего.
— У меня твой Животовщик знаешь где!
— Ладно, Микита, не серчай. Я это так… коли уж у нас разговор такой. А вот, вижу, самому тебе будто ничего в местечке не перепало?
— Так теперь сельповские магазины не торгуют.
— А наши мужики надеялись, что асессором вернешься из Бабиновичей!
— Зачем мне асессор ваш, — как о чем-то уже навсегда решенном для себя, сказал Драница и пожал плечами. — Говорю, брал меня Животовщик, чтобы помог ему разговаривать с немцами!
Зазыба снова усмехнулся.
— Ишь ты!.. А Браво Животовский вот…
— Я за него не ответчик. Мне самому треба глядеть, как жить, — возмутился Драница.
Зазыба захохотал.
— Все понимаешь, оказывается!..
— Так тут нечего понимать! Голова ведь на плечах!
— Ты так думаешь? — подморгнул Зазыба и вдруг зло ошарашил Микиту: — А торбу не хватило головы припрятать получше!
— Какую торбу? — глянул посоловелыми глазами Микита.
— А то ты не знаешь!
У Драницы еще быстрее забегали глаза.
— Какую торбу? — уже вовсе по-собачьи вякнул он.
— Подумай, вспомнишь.
— А-а-а, вон про что ты, — наконец притворно спокойно сказал Драница. — Так то…
— Я не виню тебя, — сказал Зазыба, — что ты заставил сына писать под диктовку доносы на односельчан, это дело твоей совести, хотя, конечно, никто не подозревал, что ты способен на такое, но где твоя голова была, мать твою так, когда ты прятал ту торбу среди бела дня в огороде?
Драница по-прежнему таращился, но уже, очевидно, ловил момент, чтобы как-то остановить Зазыбу. Наконец не вытерпел, возмутился:
— А кто это разрешил? — он только теперь понял, что его тайник найден. — Ноги перебью, если узнаю кто. Привыкли по чужим огородам шляться!
— Ее могли даже свиньи выкопать.
— Я вот только узнаю! — не переставал кричать Драница. Во-первых, он и впрямь был сильно рас — сержен тем, что кто-то выкопал торбу с бумагами, а во-вторых, криком он хотел заставить Зазыбу перестать срамить его. — Где она?
Зазыба удивился, что Драница бывает такой лютый в приливе злости. Сказал:
— В озере детвора затопила.
Драница недоверчиво посмотрел на Зазыбу и, нагнув голову, вслух подумал:
— Не дай бог, дознается Щемелев, — надул он толстые губы. — Попадет вам от него на орехи. Пересажает всех.
— Думаешь, Щемелев еще вернется?
— Все может быть.
— Вот, вот, — подхватил Зазыба, — а ты уже зарекаться стал! Новую дружбу завел!
— Ты меня не учи, Зазыба, — качнул головой Драница. — Лучше о себе подумай. — Он взял шапку с лавки, направился к порогу, но обернулся, спросил: — Так что передать про орден?
— То и передай, что слышал.
— Значит, ты сдал орден? — будто для себя уточнил Драница.
— Сдал.
— Где это?
— В Хатыничах.
— Где это Хатыничи?
— За Карачевом.
— Значит, за Карачевом?
— За Карачевом.
— А далеко это?
— Верст двести.
— Ясно… А расписку имеешь, что сдал орден?
— Вот расписки так и нет. Не подумали как-то.
— Ну, гляди сам.
Драница еще постоял у порога, будто припоминая, как рачительный хозяин перед большой дорогой, все ли необходимое захватил с собой, потом досадливо махнул рукой и, не попрощавшись с Зазыбой, подался из хаты.
Зазыба послушал, пока затихли под окном Микитовы шаги, сердито зашаркал по хате и будто только сейчас всерьез возмутился:
— Тьфу, поганцы, ордена им захотелось! А этого вот не желаете? — и сложил из трех пальцев известную комбинацию.
С каким-то совсем новым и жгучим чувством начал припоминать то, что, казалось, уже становилось историей и для него самого.
Орден Красного Знамени Зазыба получил из рук Буденного в январе двадцать первого года. Тогда конная армия располагалась недалеко от тех мест, где буйствовали махновцы.
До этого Зазыба уже повоевал в дивизии. Щорса, точнее, в бригаде батьки Боженко. Был он и в числе тех немногих, кто сопровождал отравленного, но еще живого комбрига по железной дороге.
За трехосным салон-вагоном двигались две теплушки с полуротой вооруженных пулеметами красноармейцев Таращанского полка, преимущественно ветераны бригады. Вместе с ветеранами нес и Зазыба последний караул на площадках вагона, в котором везли Боженко.
На станции Бердичев из Житомира была получена телеграмма такого содержания: «Киеву угрожает опасность наступления Деникина Точка Везите Беженку Житомир ко мне Точка Щорс».
Когда в Житомире в салон-вагон к Боженко пришел Щорс, тот только сказал: «Микола, мне плохо. Отравила меня контрреволюция». И поник, опустив голову на плечо молодого начдива.
Все знали, что Боженко жить оставалось немного — врачи, собравшиеся на консилиум, пришли к авторитетному заключению: «Тяжелый случай отравления, положение безнадежное, помощь опоздала…»
Зазыба вспомнил, что тогда Боженко было почти столько лет, сколько теперь ему…
Тело Боженко везли по зеленому житомирскому бульвару на артиллерийском лафете, а за городом слышался гул канонады.
Потом рассказывали, что петлюровцы, ворвавшись в Житомир на следующий день, мерзко надругались над могилой преданного большевика и прославленного командира…
Дивизия между тем начала отступать по всему фронту. Богунцы, таращанцы и новгород-северцы не могли сдержать вражеского натиска: от Луцка и Радзивиллова наступали части белопольского корпуса генерала Галлера, с юго-запада — петлюровцы, а на Киев стремительно двигались войска генерала Бредова.
Недалеко от Полонного, что за Шепетовкой-Подольской, Денис Зазыба был ранен — осколок снаряда разорвал ему правое бедро. Раненого Зазыбу друзья отвезли на броневике в Чудново и положили там в госпиталь. Рана долго гноилась, мышцы плохо срастались, но постепенно жизнь взяла верх над недугами, дело пошло на поправку, и Зазыба начал ходить. Но к таращанцам уже не вернулся. Его направили в Первую Конную пулеметчиком на тачанку.
И вот однажды махновцы атаковали буденновский разъезд. Несколько красных кавалеристов было убито в перестрелке. А Зазыбу махновцы взяли живым. На второй день конвойный гнал пленного перед собой в штаб. Зазыба мысленно прощался с жизнью. Но неожиданно им повстречалась на дороге махновская тачанка, и конвойный заговорился с дружками, забыв на какое-то время о пленном. Тогда Зазыба в мгновение ока выхватил у конвойного саблю и начал сплеча рубить ею.
Через несколько дней командарм прикрепил к груди Зазыбы орден и зачитал перед строем кавалеристов такое постановление Реввоенсовета: «От имени Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казацких депутатов Российской Социалистической Федеративной Советской Республики Революционный Военный Совет Первой Конной Армии на заседании 22 января 1921 года постановил: наградить орденом Красного Знамени красноармейца 4-го полка Особой, кавалерийской бригады, — и назвал соответственно фамилию, имя, отчество, — за то, что будучи захваченным белобандитами в плен, он уничтожил пятерых махновцев, убежал от них и захватил тачанку с пулеметом».
О многом, об очень многом мог вспомнить сегодня Зазыба…
Он открыл дверь во вторую половину хаты, где за столом сидела Марыля и читала книжку, держа ее обеими руками.
— Мы тебе не помешали своим криком? — тихо спросил он.
Марыля повернула голову на его голос, улыбнулась.
— А не пора ли нам, девка, подаваться в местечко? — сказал степенно Зазыба. — Я же обещал твоим… Стало немного спокойнее, кажись. Может, поедем, а?
Зазыбе при этом показалось, что Марыля встрепенулась, улыбку на ее красивом лице вдруг погасило пугливое удивление.
Был поздний вечер.
В окно, словно чужая, тихо стучалась из палисадника ветка садовой сливы, похожая на неведомое живое существо. Ветер, который сперва разредил, а затем вконец разметал по небу уже отодвинутые одна от другой тучи, отрясал со всего, что клонилось, припадая к земле, дождевые капли.
Подсыхала, отвердевала настывшая земля.
А в горькой Польши за двором Зазыбы догорало потревоженное лето.
Ночью за веремейковским озером на мшистом болоте нежданно негаданно затрубил лось, взрывая копытами примолкшую землю. То был первый изгнанный войной лось, который прибился сюда, в Забеседье, из далекой пущи.
— У-е-е-е-о-о…
Много лет лоси считались истинными хозяевами среди зверей и здесь, в забеседских лесах. Могучие, они бродили в своем величавом молчании по привычным, лишь им принадлежащим стежкам, обгладывали на молодых деревьях кору, а когда наставало время осеннего гона, шалели от любовного беспокойства.
Сохатые тогда выходили из чащобы и подавались ближе к вырубкам да полянам в поисках покорных лосих, которые также изнемогали от любовной страсти, при этом они становились еще более могучими, опасными и в то же время глухими к опасностям.
Лосям жилось привольно в древней пуще. Иногда они переплывали реку, и тогда их можно было видеть близ деревень вместе с домашней скотиной: особенно влекло сохатых к человеческому жилью весной, когда начинались так называемые кочевья.