— Значит, согласны?
— Да.
— Ну что же, я рад! — Мужчина, который настойчиво и вместе с тем терпеливо добивался этого ответа, встал и протянул через стол Шпакевичу сухощавую руку: — Но то, что сейчас услышите, пока большой секрет. Сегодня ночью на ту сторону фронта, в тыл оккупантам, со специальным и ответственным заданием переправится партизанский отряд. В нем будет тридцать три человека. Вы пойдете проводником. Понятно?
— Да.
— Ну, а теперь надо собираться, — складывая карту, сказал партизанский командир. — У нас с вами, — посмотрел он на Шпакевича, — есть еще немного времени, думаю, мы успеем хоть — в основном обдумать некоторые подробности будущего похода и уточнить отдельные детали. Поэтому сейчас, минут через двадцать, поедем с вами в расположение отряда. Это недалеко. В соседней деревне. А пока вы подождите меня на улице, там, кажется, есть скамейка на крыльце, посидите, мне с товарищами надо кое-что обсудить.
Шпакевич вышел.
Скамеек на крыльце было даже две. Но на них друг против друга сидели два незнакомых командира — совсем пожилой и помоложе, но тоже в годах, судя по знакам различия, они имели одно звание; командиры были увлечены беседой, и появление Шпакевича на крыльце не вызвало у них никакого интереса, будто он уже давно мозолил им глаза. Чтобы не мешать им/а больше всего чтобы не вызывать лишнего внимания, Шпакевич козырнул и постарался быстрей сойти с крыльца.
Поскольку отлучаться далеко он уже не имел права — сказано было ждать на крыльце, — он не придумал ничего лучшего, как сиротливо прислониться боком к телефонному столбу против избы, где размещался политотдел дивизии.
Как раз от этой избы широкая деревенская улица поворачивала и выходила через несколько дворов в поле, где справа от дороги стояла под вязом грузовая машина, замаскированная сверху зелеными-ветками.
В той стороне где-то высоко летел самолет, вокруг которого время от времени рвались зенитные снаряды, разрывы доносились слабо, зато хорошо было видно, как в небе вдруг появлялись маленькие белые облачка, словно там лопались коробочки хлопка.
VII
Уже несколько дней на Зазыбов двор заглядывал Кузьма Прибытков. Великая охота была у него поговорить с Масеем. А сегодня, кроме того, Прибытков таил надежду похарчиться у Зазыб, потому что одна его невестка, Анета, торопилась в Яшницу вместе с другими веремейковскими бабами и почти не стряпала, а вторая уже который день сильно хворала, не поднимаясь с постели даже к печи.
Между тем Зазыба ревниво перехватывал Кузьму по эту сторону своих ворот, даже в мыслях не давая старому задерживаться долго возле сына — не хватало еще, злился он, чтобы по случаю Масеева возвращения толпился тут народ!.. Старый Прибытков, видно, тоже угадывал Зазыбово настроение. И не очень-то церемонился. Может, полагал, что старость имеет и на это право.
— Дак проснулся Масей или нет? — неизменно вопрошал Кузьма; при этом и вид у старого пильщика, и голос был такой, словно до хозяйского сына у него появилась крайняя нужда.
— Нет, — бросал в ответ хозяин откуда-нибудь из-под повети, и Прибытков без всякой обиды поворачивал обратно, топая враскоряку следом за своей палкой к калитке, высокий порог которой становился для него уже нешуточной помехой.
На этот раз Кузьма не выдержал до конца свою роль, завел под лоб глаза, будто старец, явившийся с поводырем в деревню, и сказал:
— Вот сколько я до тебя, Денис, ни хожу теперяка, а все на угощение не попаду. Сдается, и сын целый вернулся, а ты все куксишься.
— А как же, кукшусь, — легко согласился Зазыба, словно ему по нраву пришлось это словечко. — Нечем мне тебя угощать.
— Ну вот, нечем, — опять закатил Прибытков глаза, — а некоторые наши мужики цельные дни, может, из-за столов не вылазят. Все угощаются. Разве ж это не диво — умять целого лося?
— Ну, а что еще делать с ним было, с этим лосем? — равнодушно усмехнулся Зазыба.
— Дак… Если бы только одного лося, — вел дальше Кузьма Прибытков, подначивая Зазыбу. — А то Браво-Животовский и поросенка еще с колхозной фермы прихватил, будто без домашнего мяса дичина в брюхо уж и не лезет.
— А вот за это, что незаконно берут поросят с фермы, кое-кому и по рукам стоило бы…
— Гм… Некому!
Наконец Кузьма Прибытков посчитал, что после такого разговора ему уж наверняка можно задержаться на Зазыбовом дворе. Подошел поближе к завалинке, сел на доску, которая нарочно была здесь положена.
Вышел на середину двора из своего укромного места и Денис Зазыба.
— Будто не ведаешь, кому по рукам теперь давать надо? — хитро поглядел на него Прибытков.
— Я-то ведаю, — ответил насмешливо Зазыба, — да ведают ли другие?
— Дак…
Более определенно отозваться на слова Зазыбы Прибытков не сумел, верней, нарочно не захотел, понимая, что у Зазыбы вырвалось это скорей от запальчивости, чем от сознания реальной власти; просто никто теперь в деревне не осмелится, а тем более из-за поросенка, стать поперек дороги Браво-Животовскому и его компании. Другое дело раньше, почти до самого того момента, как в деревне появились немцы. До тех пор словно бы еще не верилось, что они вообще доберутся до Веремеек. Поэтому даже Браво-Животовский в роли полицейского всерьез не воспринимался. Но после того, как веремейковцы прошли под конвоем до деревни да постояли под угрозой расстрела на площади, все изменилось в их сознании, если совсем не перевернулось.
Конечно, подумалось веремейковцам, Браво-Животовский получил у криницы порцию колотушек от фашиста, но зато не стоял вместе со всеми односельчанами на площади и жандармский офицер не грозился расстрелять его. Значит, сколько ни издевайся над ним, сколько ни измывайся в мыслях или на словах, а он уже тебе не ровня!..
— Я это к тому, — наконец встрепенулся на завалинке Прибытков, — что у тебя вот зараз сын, дак тебе тоже бы лосятинки той не мешало взять. Тогда бы и угощение, как это водится, наладил. Сын ведь вернулся. А то я хожу-хожу, а все никак не дождусь, покуда ты к столу пригласишь.
— A-а, вон ты про что, — нехотя улыбнулся Зазыба. — И правда, есть с чего вспомнить про свежину. Так она уж небось успела просолиться?
— Солонина бы тоже к столу пришлась.
— Ничего, Кузьма, — помягчел Зазыба, — обойдемся как-нибудь своим харчем, без лосятины. А вот что они незаконно взяли с фермы скотину, так за это надо бы спросить кое с кого.
— Эх, — махнул рукой Прибытков, — не вяжись ты с ними, живодерами! Ты лучше скажи мне: как тебе показались немцы?
— Сам-то небось тоже видел?
— Дак ведь это, сдается, еще не немцы, что взяли да проехались по деревне из конца в конец. Взаправдашние немцы уже, видать, те будут, что приедут однажды и больше не уедут никуда.
— Эти тоже едва не перестреляли мужиков.
— Дак хто виноватый?
— Ага, кто виноватый?
— Каб не солдат той, что в колодезь свалился, может бы, и не было совсем страху. Но, как я теперя уже думаю, дак они даром не будут людей трогать.
Зазыба от негодования задохнулся.
— Дак как это, скажи мне, трогать не будут?
— А так — коли их не зацепят, то и они ничего не будут иметь до тебя.
— Гм…
— Мы же мирные. До мирных и отношение должно быть свое.
Услышав это, Зазыба долгим взглядом, словно впервые, поглядел на Прибыткова, укоризненно покачал головой.
— Ну и мудрец ты, Кузьма, — сказал он. — Сперва надеялся, что немцы совсем не пойдут в Веремейки, потому что дороги к нам дрянные, а теперь, когда они все же завернули и к нам, ты другое выдумал. Ну и что, если мы мирные?
— Мирные и мирные!
— Мудрец! Мудрец!
— А что, может, и мудрец?
— Тогда ответь мне, мудрец, на такой вопрос. Вот ты считаешь, что мы мирные люди. Правда, мы с тобой мирные. И невестки твои тоже мирные, и внуки. А что ты думаешь про своих сыновей, которые воюют?
— Значит, они не мирные. Они военные.
— Но ведь и Роман Семочкин был военным!
— Романа тута не треба в расчет брать.
— Нет, ты все-таки Романа бери в расчет. А то по-твоему выходит, что его никогда не было и теперь не существует. Но это же не так. Он есть, неважно, хочешь ты этого или нет. Живет в деревне среди нас. А сыны твои тем временем воюют. Они тоже могли бы вот так, как Роман, бросить винтовку — дай домой, к женкам, мы, мол, тоже хотим мирными стать. Так нет же! Сыны твои воюют! И ты думаешь, воюют потому, что не пускают с фронта? А может, думаешь, что не улучат момента дезертировать? Такой момент всегда подвернется, я это знаю, сам воевал. Особенно теперь, когда и по ту сторону фронта, и по эту тыл большой. А Тимофей твой не бросает винтовку, понимает, что от немцев надо защищать и тебя, старого, и детей своих малых, и женку молодую. Иван тоже не бросает. Может, они не считают вот так, как ты: раз вы мирные, значит, ничего вам не угрожает. Может, они лучше нас с тобой знают, — Зазыба даже себя не пожалел рядом поставить, — что такое война и для чего она развязана!
— Что говорить про моих сынов! — не по нраву пришлось это Прибыткову. — Хто знает, где они теперя? Может, воюют, а может, и совсем уже нема на свете? Хорошо, коли еще в плену. Пошла же Анета вместе с другими бабами в Яшницу. Говорят, там военнопленные наши содержатся, дак, может, кого, найдет.
— На. войне по-разному случается, — словно бы утешая Кузьму Прибыткова, кивнул Зазыба. — Тут на расстоянии не угадаешь. А заговорить их от пули никто не может. Ну, а насчет плена… Тут тоже не заспоришь. Война без плена, не обходится… Потому и бабы наши думают: а вдруг и правда ейный попал? Их, баб, понять можно. Особенно теперь, когда все столько говорят про плен да про пленных. Вот они, и побросали хозяйство да детей, а сами в Яшницу. С другого боку, кто еще побежит туда, если не они?
— Да ужо. ж…
— Ну пускай, бабы, и есть бабы, но мы-то про живых твоих сынов говорим. Как же ты рассуждаешь так обо всем. Ну а если вдруг сегодня или завтра придут снова немцы да скажут тебе — сыны твои воюют на фронте, значит, они наши враги. А раз они твои сыны, значит, и ты нам ворог. Таким образом, и внуки твои вороги им, и невестки!..