Чтобы легче было править еврейской страной, Ирод решил жениться на еврейке. Родители были против: они были эдомиты и боялись, что их мальчик своим браком замутит их голубую эдомитскую кровь. Но Ирод им сказал: да, он и сам не любит евреев, но, когда человек женится на еврейке, ему не обязательно любить всех евреев, достаточно любить одну еврейку — свою жену. И неужели, пусть даже у самого большого ненавистника евреев, не наберется любви на одну-единственную еврейку?
Пришлось родителям согласиться на этот брак, тем более, что их сын брал девушку из хорошей семьи, из семьи Гиркана Второго, бывшего царя и первосвященника Иудеи. Дедушка жены, так сказать, гростесть Ирода, был в Иудее и царем, и одновременно первосвященником, и хотя пребывал на заслуженном отдыхе, но народ по-прежнему его уважал.
После этой женитьбы всемье Ирода сразу стало много евреев. Жена Мариама, теща Александра, шурин Аристовул. И, конечно, гростесть Гиркан Второй, отставной царь и первосвященник. Как говорит сосед Семена Рутберга, какой великолепный кворум для погрома!
И погром, надо отдать ему справедливость, не заставил себя ждать.
Началось с того, что шурин Аристовул стал первосвященником. В семнадцать лет — первосвященник! Сопляк! И как эти евреи всюду успевают? Мы, эдомиты, пока повернемся, пока раскроем книжку (а учиться — не хочется!), глядь, а какой-нибудь Аристовул уже первосвященник!
Ирод приказал утопить Аристовула.
Все было очень прилично, даже празднично. Ирод пригласил шурина на праздник, сначала праздновали, потом купались, и во время купания шурин как-то незаметно утонул.
Евреи тогда очень горевали. Причем не только евреи из семьи Ирода, но даже совершенно посторонние евреи. И Ирод тогда впервые подумал: небось, по нему, по Ироду, они не станут так горевать.
Отправляясь в Рим для отчета о проделанной работе, Ирод дал указание в случае его смерти тут же умертвить и его жену, чтобы они могли умереть вместе. Указание было тайное, но о нем тут же узнал весь Иерусалим, и все решили, что Ирод уже умер, принимая желаемое за действительное. Но Ирод вернулся, посмотрел жене в глаза и увидел в них какое-то отчуждение. Ей, наверно, не нравилось, что он приказал ее умертвить.
Вскоре Ироду опять пришлось уехать, и для надежности он перед отъездом приказал умертвить дедушку Гиркана Второго, а в случае своей внезапной смерти опять же умертвить жену. И чтоб она не сбежала, приказал пока держать ее в крепости.
По возвращении из поездки он внимательно посмотрел на жену, и она ему еще больше не понравилась. То ли после тюремной камеры, то ли после смерти любимого дедушки Гиркана Второго, но она как-то изменилась и не проявляла к Ироду надлежащей любви. Может, она хотела его отравить? И он отдал жену под суд по подозрению в отравлении.
Идя навстречу потерпевшему, суд приговорил его жену к смерти.
Интересно, почему суд принял именно такое решение? Может, здесь имел место тайный умысел — оставить Ирода без жены?
Он приказал казнить всех членов суда — на этот раз без суда, потому что нелепо отдавать суд под суд, в этом есть какая-то патология.
Расправа над судом без суда не ослабила горя Ирода, и он приказал умертвить тещу Александру, а также всех родственников по линии жены. А заодно и других родственников по другим линиям и вообще не родственников, без всяких линий.
И опять евреи плакали, и, глядя, как они плачут, Ирод думал с завистью, что о нем они не будут так горевать…
Семен Рутберг писал роман о давних временах, но собирал материал в современной жизни. А где он мог еще его собирать? Хотя ему пошел седьмой десяток и, надо сказать, очень быстро шел (шестой шел не так быстро, пятый еще медленней, а уж четвертый, третий, не говоря уже о первых двух… Почему-то годы, в отличие от людей, и старости движутся быстрее, чем в молодости), — так вот, хотя Семен Рутберг был человек немолодой, но не такой же старый, чтобы помнить времена Ирода!
Между тем у Ирода дело шло так быстро, что в его семье почти не осталось евреев. Только два сына, Александр и Аристовул, да и то наполовину, по материнской линии.
Стал к ним Ирод присматриваться, и в какой-то момент ему показалось, что сыновья не прочь его убить. И тогда он приказал убить их — чтоб они его не убили.
Но сыновья есть сыновья, родная, хотя и еврейская, кровь. И, горюя по ним, Ирод много перевел народу.
Евреев в его семье уже совсем не осталось. Но в стране они еще были. Страна-то была еврейская. Конечно, страна может быть еврейской и без евреев, но это, с грустью думал Ирод, вряд ли осуществимый идеал.
Поговорим об идеалах. Семен Рутберг как раз жил в стране, в которой очень много говорили об идеалах. Старый Нотэ, друг Семена Рутберга, рассказывал об осуществлении этих идеалов в одном из колымских лагерей.
Начальником лагеря был такой Ирод, о котором не могли и помыслить древние времена, а Нотэ у него работал на лесоповале. Сослуживцы, можно сказать.
И вот вызывает к себе этот Ирод сослуживца по лесоповальным делам и спрашивает:
— Что, жид, письмо ждешь?
— Жду, — отвечает Нотэ, — уже давно писем не было.
— И от кого же ты ждешь письмо?
— От жены.
— Может, и от матери?
— И от матери (мама Нотэ тогда еще была жива).
— И от детей?
— И от детей тоже.
— Сейчас поищем, может, что-нибудь и найдем, — говорит Ирод и начинает шарить у себя в столе.
Шарит, а сам все поглядывает на Нотэ, не надоело ли ему ждать. Если надоело, то можно прекратить поиски.
Но нет, Нотэ не надоело. Он бы мог так долго стоять. И хотя вообще-то был небольшого роста, но теперь стал такой длинный, чтобы было легче в ящик заглянуть.
Наконец начальник нашел письмо. Толстенькое такое. Таких толстых писем Нотэ еще никогда не получал. Там, наверно, не только от жены, но и от детей, а возможно, и от мамы. Нотэ не мог оторваться от письма, хотя оно еще находилось внутри конверта, а как же он не сможет от него оторваться, когда извлечет из конверта письмо!
Начальник держал письмо так, чтоб его было хорошо видно. Он улыбался, и Нотэ улыбался, они оба улыбались, как улыбаются сослуживцы какой-то своей общей радости.
— Они, наверно, все тут: и от жены, и от детей, и от матери, — говорил начальник. — Так вот тебе, жид, это письмо. — И он стал рвать письмо прямо вместе с конвертом. Письмо было толстое, трудно было сразу порвать, но им рвал постепенно. Оторвет кусок, потом рвет его на мелкие части. Еще один оторвет — и этот на мелкие части. Рвет и все приговаривает: — Вот тебе, жид, твое письмо! Вот тебе твое письмо!
Рассыпал письмо по всей комнате. Потом приказал собирать. Нотэ думал, может, он эти кусочки отдаст, и аккуратно собирал, все до последнего клочочка. Чтоб потом сложить и все клочочки прочитать.
Но когда все было собрано, начальник скомандовал:
— В корзину!
Вот это было самое трудное. Он с этими клочочками прямо сроднился, пока их собирал, и теперь словно душу выбрасывал в корзину.
Вышел от Ирода совсем без души. Ничего не чувствовал.
Душа потом наросла, она всегда нарастает, если есть на чем, но в некоторых ее местах он и потом ничего не чувствовал. Мертвые были куски. Их режь, коли — ничего не больно.
У Семена тоже так было. Взять хотя бы это слово обидное: жид. В Западной Украине евреев по старой привычке называют жидами. Люди хорошие и к Семену относятся хорошо. «Вы, — говорят, — не обижайтесь, Семен Михайлович, что мы вас называем жидом. У нас так принято».
А он и не обижается. У него в этом месте, где обижаемся на такие вещи, давно все атрофировалось. Скажут «жид», а ему не больно. Теперь стало больно, когда начал писать роман. Хотя времена Ирода — не наши времена. Но как писать про не наши времена, когда живешь в наше время? Конечно, об Ироде много написано, но кто же верит книжкам? Действительность нужно писать с действительности.
А действительности у нас много. Да еще какой действительности! Ироду, может, такая действительность и не снилась.
Но ему жить в своей действительности, от которой тоже ничего хорошего не дождешься. Потому что никто не любит Ирода и теперь уже вряд ли сможет полюбить. И когда он умрет, его не будут оплакивать. Они будут не плакать, а радоваться, хотя у них есть Стена Плача, а стены радости нет.
И что же Ирод придумал, чтоб добиться всенародной любви? Он приказал в день своей смерти устроить в стране такую резню, чтоб никто не мог радоваться, а все проливали слезы. По нему, по Ироду. В том числе и по нему.
И чтоб долго потом вспоминали:
— А помните, какой у нас был плач, когда умер Великий Ирод?
Господи, ведь оно так и было!.. Это опять вмешивается наша действительность. Ну почему она все время вмешивается, наша действительность?
Господи, как трудно писать роман о жизни! Жить трудно, а писать роман о жизни еще трудней!
У ненависти глаза велики
О доблестях, о подвигах, о славе Блок забывал на горестной земле, но Зиновий Дракохруст считал, что напрасно он это делал. Ни о чем значительном в жизни не следует забывать, иначе жизнь превратится в ничто, а это уже будет обидно.
И вдвойне обидно Аркадию Михайловичу, потому что он всю жизнь избегал запоминающихся событий. По тем временам обычный поступок уже был событием, но он и поступков избегал, потому что все это обычно плохо кончалось. Но теперь видно: из того, что плохо кончалось, и состояла жизнь.
А может, это просто склероз? Может, в его жизни было что-то значительное, только он не запомнил? Некоторые этим пользуются. Когда не нужно, забывают, а потом начинают вспоминать и даже пишут воспоминания.
Что касается Аркадия Михайловича, то у него был совершенно бесполезный склероз, который ни с какой стороны не мог пригодиться. Жизнь у него состояла неизвестно из чего, в ней вообще ничего существенного не происходило. Воевал, конечно, но что тут особенного? Вон старик Финкель отсидел ни за что тридцать лет — пять еще при царе и двадцать пять при советской власти. Тридцать лет сидел, потом тридцать лет молчал, а теперь рассказывает. И никакой склероз его не берет.