Кроме бессонницы, был ещё обыск. В железнойдвери камеры было открыто окно, сквозь которое надзиратель мог постоянно видеть, что твориться внутри помещения. Всё было на виду: каждое движение, вздох, взгляд, всё наблюдалось и контролировалось и было очень тяжело переносить постоянный надзор. Человек начинал чувствовать, что у него не остаётся ничего личного. Частодвери отпирались, вваливалась надзирательница и охранники (надзирательницы менялись по сменам), и проводился обыск. Обшаривали постель, потом – лично. Для какой цели это проводилось? Вряд ли для поиска запрещённых предметов или наркотиков. В СИЗО можно достать почти всё. Очень легко – наркотики. Кто-то с воли передавал деньги, и наркотики можно было купить. Наркоманка из нашей камеры нисколько не страдала от ломки. Ей постоянно передавали деньги, она покупала полные шприцы и кололась в открытую. Охранаделала вид, что не замечает. Поэтому я сделала вывод, что обыск проводился специально, чтобы лишний раз унизить, растоптать человеческое достоинство, показать, что в СИЗО ты больше не человек. Ничто. Существо, лишённое и пола, и рода.
На вторую ночь пытки сном я лежала лицом вниз на голых досках. Череп раскалывался, силы меня оставили, и, почти без сознания, явпала в какое-то страшное забытьё. Настолько тяжёлое, что я не могла ни думать, ни двигаться. Я умирала. Мне казалось: я больше не выживу… Я просто не смогу так… Всё, всё было чудовищным, начиная от кошмара ходить в туалет на глазаху всех и заканчивая едой и постоянной бессонницей. Еда была отдельной статьёй. На завтрак подавали холоднуювязкую кашу из гнилой крупы с червями. В миске с водой плавали черви, волосы, тараканы, куски штукатурки, слипшиеся куски гнилой крупы… Плюс чёрствый кусок чёрного хлеба и жижа, воняющая туалетом, хлоркой и тряпкой, которая подразумевала собой чай. На обед был суп. Миска воды, в которой плавали нечищеные овощи. Наркоманка сообщила мне, что особым деликатесом считалась уха их гнилой рыбы с чешуёй и внутренностями. На уху подавали очень редко. На второе – рис, такой же, как и овсянка, с червями и мусором. Чёрствый кусок хлеба, кружка воды. Ужин – каша, рис или овсянка, чай, кусок хлеба. В довершение ко всем прелестям посуда была немытой. Очевидно, на кухне её просто споласкивали водой, а потом разливали порции… Даже животные умерли бы от такой еды. Я не могла есть. Только один раз взяла в рот ложку супа – и тут же все вырвала. Я питалась лишь чёрствым хлебом и водой. И чувствовала постоянную слабость от голода. Все это способствовало моему погружению в забытьё.
Очнулась я от того, что чьи-то пальцышарили по моему телу. Открыла глаза, поднялась. С огромным удивлением обнаружила склонившуюся надо мной бабу в цветастом халате и… дежурившую в те сутки надзирательницу. Баба держала моё тело, а охранница проворно расстёгивала пиджак. Юбку с меня уже сняли. Я попыталась вырваться.
– Что вы делаете?! Это ещё что?!
– А, очухалась? Хорошо! Давай, сама раздевайся! – сказала охранница.
– Что вы делаете? Я не буду раздеваться! Отдайте костюм!
В ответ на это изо всех сил охранница полоснула меня по лицу какой-то линялой тряпкой. Я попыталась сопротивляться, но было невозможно… В мгновение с меня стащили пиджак и даже белье. И бросили взамен какую-то линялую тряпку. Это был выцветший, когда-то синий, а теперь– серо-сизый халат большого размера, весь в дырах и грязных пятнах. Вместо модельных туфель на каблуках на полу валялись стоптанные мужские шлёпанцы. Баба сильно толкнула меня – я ударилась головой. Потом обе, тихонько переговариваясь, вышли из камеры.
– Продадут, – сверху наркоманка внимательно наблюдала за происходящим, – обязательно продадут. У тебя вещи хорошие. Дорогие и почти новые.
– Как это? – от удара болела голова. Я тёрла рукой ушибленное место и могла говорить с трудом, хотелось плакать.
– Костюм, туфли так продаст. Белье тоже постирает хорошо и продаст. Самая ценная вещь в СИЗО – женские трусы. Ты этого ещё не знаешь. А на вещах они зарабатывают.
– Мне должны были передать сумку с вещами…
– Да их уже давным-давно поделили! Хочешь получишь вещи обратно, надо платить. Но это ещё не самое страшное…
– А что самое страшное?
– Ты разве не знаешь? Это же твоя вторая ночь!
– Нет. Я только сутки назад попала сюда. Днём допросы…
– Понятно. И ты не видела, что мы вчера с ней выходили? А сегодня, наверное, они тебя возьмут. Так что готовься.
Я насторожилась. По спине прошёл холодок. Мне становилось нехорошо.
– К чему готовиться?
Наркоманка оживилась, устроилась поудобнее.
– Ну, слушай. Здесь есть отдельные камеры… В них крутые сидят. Со всеми удобствами, в другом крыле. Они деньги платят, крутые, в смысле… Много платят. Некоторые сюда специально прятаться идут, чтобы их свои не пришили. Живут со всеми удобствами определённое время. Есть камеры на одного, на двоих. И все хотят жить, как на воле. Они платят охране деньги и те отбирают им молодых и привлекательных женщин, из заключения. Из СИЗО. Но если поведут в привилегированные камеры – это лучший вариант, только к одному или к двоим. К таким крутым обычно водят не только из СИЗО, но и девиц с воли. А чаще народ скидывается… Скажем, камеры по десять-двадцать человек, и охрана ведёт к ним одну девочку. Прикидываешь? Одну на двадцатьчеловек! Так чаще всего и бывает. Но эти двадцатьчеловек не обязательно мужчины. Иногда женщины. Опытные, которые здесь не раз. Они же все ковырялки.
– Кто?
– Ну… с мужчинами не спят… Поняла? Эта сука снизу, напротив, на охрану работает и девчонок подбирает по всем камерам. Нас вчера вела…
– Куда вела…
– А, нам ещё повезло… Нас с ней вдвоём в одну камеру. Там было всего десять мужиков. Всё обошлось нормально. Готовься. Сегодня тебя поведут. Я слышала, на сегодня скинулись одни… На девочку неделями собирали. Так что желаю удачи…
– А если я не пойду?
– А кто тебя будет спрашивать? Потащут эти двое – и всё. Да ты не одна такая. Все здесь через это проходят. В мужских камерах даже копилка специальная есть – все собирают на девочку, потом дают деньги охране, а те ведут к ним одну или две, в зависимости от суммы.
– Нет! Я не верю!
– Что говорить! Сама всё увидишь!
Я ещё не успела осознать полностью, когда распахнулась дверь. На пороге стояла охранница и баба в цветастом халате. Охранница ткнулав меня пальцем:
– Ты! На выход!
Потом повернулась к наркоманке:
– И ты, падаль дохлая! На общак собирайся!
– Я никуда не пойду! – мой голос прозвучал металлически твёрдо. Я не знала, что сейчас произойдёт. Инстинкт подсказывал: что-то очень страшное. Все проходят через это? Но я не пройду! Я чувствовала звериную решимость умереть на месте.
– Ты… …. Чего?! – удивилась охранница. Потом схватила меня за руки и попыталась потащить к выходу. Вывернувшись, я ударила её кулаком в лицо, и, пока она приходилав себя, выскочила в коридор. Обе погнались за мною. Баба в халате схватила меня первой. И попыталась свалить на пол, но я ударила её в шею, потом – локтем в лицо… Сзади на меня налетела охранница… Жуткий удар по спине, по голове… На стене я разглядела провода сигнализации… Заорав, я бросилась туда… Добежать… Вцепившись мне в шею, баба в цветастом халате рвала меня ногтями… Боль… кровь… Пусть лучше убьют… Решимость желания смерти…. Изо всех сил я рванула провода… И тогда все здание вокруг растворилось страшным трезвоном… послышался топот бегущих мужских ног…. Дико завизжав (как умеют визжать только женщины) охранница толкнула меня к стене… В её руке хищно сверкнуло лезвие плоского ножа. Взмахнув рукой, она ударила меня ножом в бок.
Это было совсем не больно… Только резкий толчок… Я успела вздохнуть… Вместе со звоном пришла темнота… Настоящая, благословенная темнота, в которой можно было укрыться от боли. В которой исчезло всё… Настолько плотная, что к ней можно прикоснуться руками….
В комнату вошёлНикитин. Решительным шагом направился к столу, сжимая какую-то папку в руках. Знаком отпустил охранника. Мы остались наедине. Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Наконец он сел за стол. Я сказала:
– Немедленно снимите наручники!
Никитин растянул губы в ехидной усмешке, обнажающей ряд пожелтевших от табака зубов:
– А ванну из шампанского не хочешь?
– Не смейте так со мной разговаривать! – мой голос сорвался на неприятный визг, и, как всегда, в минуты близкой истерики я практически перестала себя контролировать. – Нечего мне тыкать! По какому праву вы держите меня здесь?! В таких нечеловеческих условиях?! Что это за издевательства?! Я сказала: снимите наручники! Быстро! – и, дёрнувшись, попыталась вывернуть руки, но при этом чуть не свалилась со стула.
– Значит, не нравится в СИЗО? – Никитин продолжал улыбаться.
– Хватит издевательств! Я требую адвоката! И чтобыс меня сняли наручники! И я не собираюсь больше возвращаться в эти свинские условия! Как вы смеете так со мной обращаться?! Я вам не бомж с вокзала!
– Конечно, нет, – голос Никитина вдруг стал металлическим, – ты не бомж с вокзала. Ты убийца.
– Я требую адвоката!
– Будет у тебя адвокат! Будет, не волнуйся!
– И чтобменя больше не помещали в такие условия!
– Значит, условия не нравятся, да? Условия не понравились? А убивать двоих человек понравилось?
– Вы не смеете! Не смеете так со мной говорить!
– Да? Ладно, давай поговорим по-другому! Слушай, прежде, в самом начале, я хочу тебе кое-что объяснить. Ты задержана по обвинению в двух убийствах по соответствующей статье. Ордер на арест выписан прокурором. Следствие постановило взять тебя под стражу до суда, и прокурор, в соответствиис представленными доказательствами, выписал ордер на твой арест. До суда ты будешь содержаться в СИЗО. После вынесения приговора отправишься в колонию строгого режима. Думаю, тебе светит не меньше десятилет. А может, и все пятнадцать, это только от тебя зависит. Положение твоё более чем серьёзно. Знаешь, ты мне очень нравишься. Ты мне просто симпатична – умная, деятельная, красивая… Только вот в жизни тебе не повезло. Я говорю всё это неофициально потому, что ты мне очень нравишься и мне просто тебя жаль. Иначе я не стал бы с тобой разговаривать. Поэтому я решил объяснить тебе всё в самом начале, чтобы ты поняла ситуацию. У тебя сейчас такое положение, что ты не можешь выбирать, ерепениться и разговаривать со мной в таком тоне, как сейчас. Честно скажу, положение твоё более чем паршивое. Хуже не придумаешь. Поэтому советую выбирать выражения и хорошо продумать свой тон.