Выскочить на улицу и бежать к его дому, глядя на часы. 19:36.
И снова лестница, но уже в его обшарпанном подъезде, упала на ступеньках и снова поднялась, вытирая грязь с лица тыльной стороной ладони. Звонить в дверь. Звонить до бесконечности. Беспрерывно. Молотить в нее кулаками и ногами.
— Открой! Открой мне немедленно! Слышишь?! Пожалуууйста, умоляю, открой мне.
— Разоралась тут! Нет его. Со вчера не появлялся.
Старческий голос из-за двери напротив, и я широко открытым ртом воздух глотаю, чувствуя, как все холодеет внутри. Где же ты? Где тыыы? Куда спрятался? Куда пошел вершить свою справедливость?
«Я видел… видел… видел».
«Мальчишка согласился на моё предложение с настолько извращенной радостью, что на долю секунды мне даже жалко стало отдавать ему свои „труды“. Но я решил, что такой мрази, как он, всё же место на зоне, а не среди детей и старух. А я свой срок уже отсидел. Авансом. В нашей стране ведь не судят дважды за одно и то же преступление. Они посадили меня за то, чего я не делал. И я решил оправдать их приговор в полной мере. Три года в психушке стоят шесть лет заключения. И не верь, если скажут обратное. Мы квиты с Фемидой. У нее ко мне претензий нет. Почти. Сука уже подняла свой меч, и совсем скоро он опустится навсегда.
Дослушала до конца, да? Заслужила вознаграждение. То, которое Капсом. И на всю страницу. На этот раз без наших пауз. Три слова маленькая. Я С ТОБОЙ!».
«Мы обязательно встретимся
Слышишь меня? Прости.
Там, куда я ухожу, весна.
Я знаю, ты сможешь меня найти…
Не оставайся одна…».
© Мертвые Дельфины — Весна
Не смей этого делать со мной! Не смей меня бросать и прощаться! Где она справедливость тогда? После всего, что ты пережил? Где эта справедливость теперь?
Я тот дом сразу увидела. Да и как не увидеть. Напротив моего собственного. Окно к окну. Только оттуда можно было по-настоящему видеть. Выскочила из такси и калитку толкнула. Не заперта оказалась. И внутри щемящее «он ждал меня».
Двухэтажный особняк. Я думала, в нем никто не живет. Бегу к двери. Толкаю сильно обеими руками, вваливаясь в дом. В нос ударяет запах краски и пустоты. Здесь и нет ничего. Голые стены. Даже лампочек нет.
Взгляд на часы — 20:32.
Где-то совсем рядом сухой щелчок затвора, и я слышу свой хриплый стон, переходящий в надрывной вопль:
— Костяяяяяяяяяяяяяяя! Не делай этого! НЕ ДЕЛАЙ!
А в гостиной дверь нараспашку и я, задыхаясь, падаю на колени от увиденного. Слезы по щекам градом катятся…
— А как же я… как же я, Костяяя? У меня нет никого больше. У НАС нет никого. Меня только ты и держишь…
Эпилог
Я смотрела на него из окна нашей спальни. Одинокая фигура на берегу моря. Волны вздымаются, пенятся, а он стоит там один, расставив ноги, стиснув руки в кулаки. Ветер треплет его волосы, и мне хочется точно так же погрузить в них пальцы и ласкать. Часами перебирать жесткие пряди, наслаждаясь нашим счастьем. Смотрю на него, а у меня внутри все сжимается, скручивается в тугой комок, осадком горьким. Только я знаю, чего стоит каждый день этого нашего счастья. Каждый, как последний и единственный, и постоянный ужас, что могу его потерять. Но он слишком сильный, чтобы проиграть. Такой сильный, что иногда мне кажется, он выкован из стали, и в то же время только я знаю, что под этой сталью кипит. Какая зверская война на выживание.
Война бесконечная с его демонами. Они там, внутри притаились и ждут своего часа. Грызут его, подтачивают, обгладывают ему нервы, и он держится изо всех сил. Ради меня. В постоянном напряжении, сжимая в руках цепи, не давая им рвануть звенья. Он слышит их рычание, они царапают его грязными когтями, и он кровоточит изо дня в день, истекает кровью и не сдается.
Мы с Костей уехали в другой город. Там, где никто не знал его и меня. Маму к Антону Евсеевичу отвезли. Она так и не пришла в себя после смерти мужа и сына. Похоронила я их всё — таки вместе. Пусть на том свете сводят с ума друг друга или наконец-то обретут покой. Я не судья никому из них. Пусть их судит кто-то свыше, если он есть.
Костя лечился. Настойчиво, маниакально, как и все, что он вообще делал в этой жизни. Он не умел иначе. Никогда наполовину. Врач заставлял проходить курс за курсом, принимать лекарства. Иногда неделями лежать в клинике. Костя хотел быть нормальным… ради меня и нашей девочки. Мой упрямец. К цели, стиснув челюсти и пальцы. Я иногда смотрела ему в глаза и боль впитывала каждой порой. Адскую, невыносимую боль от которой у него на белках красные прожилки выступали. Представляла, через что он прошел, и по телу пробегали волны дрожи. Кончики пальцев холодели. Жутко становилось от одной мысли, что однажды он может не выдержать и проиграть эту войну.
Никому и не снился этот Ад. Его жуткие крики по ночам. Содранные до мяса ногти. Он кричит от очередного кошмара, а я сжимаю его плечи и тоже кричу. Молча. Беззвучно. Потому что нельзя ломаться. Я должна быть сильной рядом с ним.
А потом целую его лицо, хаотично, лихорадочно.
«Посмотри на меня. Дааа, вот так. Смотри мне в глаза. Скоро, любимый. Скоро станет легче. Это пройдет. Потерпи. Ради меня. Пожалуйста. Ты сильнее его. Ты намного сильнее. Ты НАСТОЯЩИЙ».
«Друг для друга с ума сойдем.
Поцелуй, ведь без тебя мне не справиться…
Дышать тобой мне бесконечно хочется,
И мой огонь, он никогда не кончится.
Держи меня мне без тебя не справиться…»
© Alekseev — «Океанами стали»
И он кивает, впивается в меня скрюченными руками, головой к животу прижимается, а я глажу его спутанные волосы и чувствую, как он дрожит. Мы оба не знаем, как долго сможем это сдерживать. Его монстра на короткой цепи. Настоящего, непридуманного. Люди боятся чудовищ под кроватью, эфемерных маньяков в подворотнях, призраков, а мы знали, кого боимся. И он был настоящим. У него даже было имя, которое мы больше не произносили вслух. Врач сказал, чтобы я называла мужа настоящим именем. Чтобы Костя идентифицировал себя только с собой, а не с кем-то еще. Но все же тот, другой приходил… Изматывая нас обоих. Заставляя меня истекать холодным потом и ждать… ждать самого ужасного.
Мы научились даже шутить над этим, хотя нам и не было смешно. Теперь нам было страшно… а еще появлялось то самое отчаяние, что ничего не получится. Что все напрасно. Но все же мы смеялись, иначе можно было сойти с ума. Бывало, Костя сажал меня к себе на колени и серьезно глядя в глаза говорил:
— Если вернется Гордеев, и ты с ним…
— Я не с ним, а с тобой. Гордеев меня больше не получит.
— Я убью вас обоих.
— Убей нас обоих.
— Не страшно?
— Нет. Потому что я сказала, что Гордееву ничего не светит. И скоро он перестанет приходить.
— Смотри мне.
— Ревнивый монстр.
Гордеев и правда перестал со временем приходить… как и Джокер. Его становилось все меньше и меньше. Врач говорил, что пока Костя остается сам собой, он не опасен. И это хороший знак. Это ремиссия, которой мы все и добивались.
А я полюбила его настоящее имя. Каждую букву. Теперь это был действительно он. Мой любимый. Обнаженный до костей. Без единой маски. Даже без кожного покрова. Раскрытый и беззащитный передо мной, как и я перед ним. И я видела этот радостный блеск в его глазах, когда выгибалась под ним в экстазе и кричала его имя… Когда звала его или писала это имя в смсках.
Нам хотелось, чтобы все было, как и у других. Радости хотелось, любви. И мы любили. Взахлеб. С таким отчаянием, на которое способны только те, кто боятся потерять свое счастье в любую секунду.
«Мой воображаемый друг, воображаемый…
лестницы, ведущие вниз, уничтожаю я.
облаков перина станет нам с тобой кровать.
в зеркалах невидимый, но столь обожаемый,
мой воображаемый друг, воображаемый,
но пока ты рядом, моя плоть не ляжет спать».
© «Cheshires» — «Воображаемый Друг»
Я не просто боялась, меня трясло от панического ужаса, когда я вдруг видела потемневший взгляд и стиснутые челюсти. Я его срывы чувствовала еще до того, как они начинались. Я заставляла его смотреть на себя, мне в глаза, сжимала его ладони и прижимала к своей груди. Пока не начинал дышать ровнее, спокойней и вымученно не улыбался мне, привлекая к себе. И только я знала, какой жуткой участи избежал наглый водила на парковке или отмороженный сопляк возле киоска… Никто из них даже не догадывался, какой зверь стоит рядом и на что он способен.
— Зачем мне лекарства, Мирааа, ты мое лекарство. Доктора должны прописывать тебя внутривенно. Три раза в день.
— Я у тебя есть намного чаще, не жалуйся, Туманов.
Он смеется, а глаза это счастье не трогает. Где-то там в зрачках все еще прячется его тьма. Едва уловимая, как тварь, которая затаилась в кустах и ждет, когда сорвется с поводка и сможет кого-то сожрать.
Мне снились иные кошмары… мне снился он с пистолетом у виска, на коленях, с усталым, измученным взглядом, и мой ужас от понимания, что теряю. Дрогнет его палец и все… и нас обоих не станет. Он держит меня, а я его. Иначе мы раскрошимся оба. Он руку вперед вытянул, чтоб не смела шаг сделать, а я тоже на колени напротив него падаю.
«Ну а здесь
пастельные тоны, постельные стоны
я вышел весь,
свет луны умчится вдаль,
в лесов теплынь, полей хрусталь,
сотрет эмаль…
ласково погладят виски
вороненой стали куски».
© «Cheshires» — «Воображаемый Друг»
— А как же я… как же я, Костяяя? У меня нет никого больше. У НАС нет никого. Меня только ты и держишь…
Не смотрит, глаза закрыл и пистолет сжимает, рука дрожит. А я ползу к нему по полу, захлебываясь слезами. Вздрагивая от каждого его вздоха.
— Не надо… ради меня. Пожалуйста, Костя. Ради меня и ребенка. Мы можем начать все сначала… Да. Можем. Дай нам шанс. Я умоляю тебя. Один. Маленький шанс, которого у нас никогда не было раньше. От нас ничего не зависело. Это и есть правосудие. Твое ПРАВО на счастье.