– Крепкий сон – крепкое здоровье, – тихонько запела сваха, пытаясь
загладить неловкость ситуации.
Но дед, строго взглянув на нее, сухо изрек:
– Куда мне такая засоня! До сих пор жил один и дальше проживу!
Достал из-под полки старенький рюкзак, надел куртку и, подняв руку «Бывайте!» заторопился по узкому коридору к выходу. Сваха сделала такую гримасу, от которой мы, молодежь, прыснули в кулак. А бабуля продолжала безмятежно похрапывать, склонив седую голову на пышную грудь.
Поезд замедлил ход. Все невольно подались к окну. Деда встречал сын, как две капли воды похожий на отца, разве что чуть полнее его и проворнее в походке. Сваха напряжённо ждала от деда хоть какого-то знака внимания, но тот даже не удостоил их прощальным взглядом.
– Крепкий орешек! – покачала головой сваха. – Не дай-то Бог нашей бабуле на старости лет под его дудку плясать! Видать, южных кровей… И нравы в семье крутые. Там и сын, по всему видать, хорош гусь! Так что пусть бабуля спит спокойно. Нет худа без добра!
Сказала, как подытожила, и в купе установилась согласная тишина. Сваха зазевала, прислонилась головой к стенке купе и тоже задремала.
***
Из соседнего купе раздались мужские голоса. Театр жизни приподнял занавес нового представления и увлек в еще один, не менее интересный мир. Только на этот раз это уже был «Театр у микрофона», потому как собеседников было не видно. Лидировал один густой и зычный голос. Другой звучал глухо и еле слышно, как из суфлёрской будки. Слышно было, что вопросы задает, а какие – не разобрать. Зато ответы завораживали своей нескрываемой страстностью. Судя по голосу, говорящий был крепким, бравым мужичком лет шестидесяти, из небольших начальников, на которых, как говорится, держится мир.
Купе второе. «Братья»
– Я-то что! Во мне всяких кровей намешано. Знал бы ты, какой у меня дед был! У-у-у! Чистокровный поляк. У него справный домяга был на юге Белоруссии. Таких, как он, мужиков еще поискать надо! До ста пяти лет дожил. И жил бы еще, да надорвался. Дрова в гору на лошади вез. Гололёд стоял, а лошадь неподкованная. Все спотыкалась да на колени падала. Не сгляделся старик, распряг коня да сам в оглобли встал. Вытащил воз. Домой пришёл и говорит бабке: «Баню топи. Детей, внуков, правнуков собирай. В мир иной отходить буду». Бабка давай всех созывать. Шестнадцать детей, тридцать внуков, восемь правнуков. Как сейчас помню, в дом входили, молча, один за другим, на лавки рассаживались. Первым голоса никто подать не смел. Ждали, что дед скажет. Тот вышел из бани в преисподнем. Помолился на образа, удалился за цветастую занавес сменить потное нижнее бельё на свежее. Вышел к столу, налил чаю из самовара, неторопливо так попил с мёдом. Лёг на лавку и стал молча всех взглядом обводить. Прощался … До сих пор этот взгляд его помню! Потом отвернулся к стене. Все продолжали сидеть молча. Такой порядок в семье был. Час прошёл, второй… Бабуля поднялась, подошла к нему, тронула за плечо. И упала на колени перед иконой: «Господи! Прости и упокой его душу грешную!». Вот так-то!
Голос затих. И только колёса чеканили вёрсты и минуты.
– А еще про отца расскажу. Он у меня тоже дюжой был. Ростом выше двух метров. И «коммуняка» до мозга костей. Вишь, как, бывает, судьба распорядится! В одной семье один брат за белых, другой – за красных. Сошлись как-то оба разом под родительской крышей, как коса на камень нашла. И давай каждый свою правду-матку доказывать. Куда там кулакам! За кобуру хватались. Матушка промеж них грудью встала: «Не позволю в отчем доме крови пролиться! Сначала меня убейте!». Потупили чёрные взгляды в пол. В баню вместе сходили, чаю попили. С родителями распрощались. И – в разные стороны. Это пока на глазах были… Только рази злобе остановиться, коль моча в голову ударила. Только родительский кров скрылся из виду – мой батяня разворот на все сто восемьдесят градусов и за дядькой бежать. Тот ему в ногу выстрелил. А батяня, раненый уже, двенадцать верст за братом бежал. Догнал-таки! Связал и чекистам сдал. Дядька долго в тюрьме сидел. А как вышел – учительствовать подался. До последних дней в школе работал, последнее время директором.
И снова стучат колеса по шпалам, бегут воспоминания, спотыкаясь на ухабах никем не мощённой дороги жизни.
– А у самого у меня вот что приключилось… Клещ укусил. Энцефалитный. Из двенадцати видов самый опасный. Еле выжил тогда. Лекарство какое-то вводили через кожу в барокамере. Лечение это дорого стоило, по цене в ту пору равнозначной легковой машине. Жена была согласна отдать всё, только чтоб, значит, вылечили. Ох, и любила она меня! Хотя – почему «любила»? До сих пор любит. Она мне троюродной сестрой приходится. Я её как увидел, слово себе дал: будь я – не я, если эта девка не моя! А я, как слово себе дам – лоб расшибу, а своего добьюсь. Такой вот упёртый. Ох, и красивая была!.. Волосы чёрные, вьются, глаза и походка, как у газели. Талия тонкая, бедра широкие. Словом, мой вкус. Она и сейчас не худая. Всё в пропорции. Один вечер всего я тогда с ней поговорил. А на другой день укатила моя принцесса по распределению, в какую-то тьму тараканью. Я это не для красного словца, про тараканов-то… Фельдшер она по образованию. В лесной посёлок попала, где тараканы по опилкам тучами ходили. Нынче себе такого и представить трудно. Но было. Видит Бог, не вру. Я только работать начинал. В первый же выходной и рванул к ней. Ни дорог путных, ни автобусных рейсов туда не было, одни лесовозы. Как добрался, уж и не помню. А вот взгляд её в сердце зарубкой остался. В понедельник потащил её в районный центр заявление в ЗАГС подавать. Только подали, и тут парень её из армии вернулся. Она с ним переписывалась. Раньше ведь ничего плохого до свадьбы меж молодыми не было. Девчонки честь свою блюли. И всё равно дрались! Честно дрались, один на один, хоть родни у него пол посёлка. Могли бы такое месиво из меня сделать! Махались, покуда любушка моя не заявилась. Спасла ситуацию. Дружку своему призналась, что любит меня. Тот сплюнул кровь, тряхнул чубом и отвалил. И больше на драки не заводился. При встрече молча руку друг другу жали и расходились восвояси. Выбор женский ценился. По понятиям жили…
Молчание затянулось. За окошком недоверчиво колыхала жёлтой шевелюрой степь. Но упрямые колеса твердили свое: «Так-так-так! Так-так-так! Так-так-так!». И будто в подтверждение этих слов по радио спокойный голос выводил под гитарный аккомпанемент:
Ты помнишь, верили всерьез
Во все, что ветер принесёт.
Сейчас же хочется до слёз,
А вот не верится и всё!
И пусть в нас будничная хмарь
Не утомит желанья жить,
Но праздниками календарь уже не трогает души.
По- новому, по-новому торопит кто-то жить,
И все ж, дай Бог, по-старому нам чем-то дорожить.
Бегут колеса по степи, отстукивая степ.
Гляди в окошко, не гляди, а все едино – степь.
Гляди в окошко, не гляди…
***
Люблю дороги ещё и потому, что есть, наконец, время и возможность отпустить мысли в свободный полёт и с интересом наблюдать за тем, куда поманит их затейливая память. Но при этом нельзя терять бдительности. Бывает, нахлынет такое!.. Все неприятное надо решительно гнать прочь! Обычно оно не возвращается. А уж если попался назойливый случай, тут лучше отдать внимание чужой проблеме. Это помогает, потому что всё познаётся в сравнении.
Чужое откровение притягивает внимание также магически, как притягивает взор дрожащее пламя одинокой свечи в густой темноте равнодушного пространства.
Купе третье. «Тыбы!»
– Давай выпьем за нас, мужиков! – полушёпотом прозвучал чей-то голос. – И фляжку сразу спрячем, потому что не положено в поезде спиртное распивать. Проводница увидит – шуму не уберешься. А то и ссадить на первой станции могут. Нынче милиция бдит. Ну, а с другой стороны, как за знакомство не выпить! Грех! К тому же, не пьём, а лечимся, спирт это медицинский на лимонных корках настоянный. У меня жена медик.
Тишина наполнилась множеством предательских звуков. Что-то забулькало, звякнули, прижавшись друг к другу, подстаканники, как-то разом крякнули обожжённые спиртом глотки и жадно стали всасывать в себя спасительный воздух.
– Не люблю я баб! До чего сволочные все!
– А зачем женился тогда?
– Как без этого? Только я из всех зол меньшее выбирал.
– Ну и получилось?
– Да как сказать… В кулаке держу. И мать, и тёщу, и дочек, и жену, и внучку. Видишь у меня их сколько! Мои-то ещё полбеды. Я тебе про соседа по даче расскажу. Ему уж за семьдесят. Мы с ним на рыбалку вместе ходим. У меня своей лодки нет. На его лодке ходим. Мужик, я тебе скажу, каких поискать. Высокий, статный, глаза большие, ясные. Волосы пепельные, густой шевелюрой вьются. И опрятен всегда. Я грешным делом могу ширинку на старых брюках шнурком завязать. Кто меня на рыбалке видит, лишь бы тепло было. А дед – нет! Всегда у него всё в порядке, комар носа не подточит. И баночка для червей не самодельная какая-нибудь, а торговая, и металлическая сетка под рыбу, и куртка кожаная на молниях. Вместо штанов брезентовый комбинезон. И что больше всего в нём ценю – молчун. Рот откроет только по делу что сказать. Каждая фраза у него на вес золота. А секрет жизни его моя жена мне открыла. У них, у баб, сарафанное радио.
– Ну, давай примем на вторую ногу, чтобы, значит, не хромать. Как у нас мужики говорят: чтобы между первой и второй пуля не пролетела.
И снова звуки по прежнему сценарию.
– Так вот я тебе про деда, соседа моего, толкую. В свою пору в райкоме партии работал, какой-то там отдел возглавлял. Я в этом не очень волоку. Знаю только, что по тем временам это тебе не хухры-мухры. И жена на тёплом месте сидела. То ли в администрации города, то ли где ещё послаще… Словом, семья образцово-показательного плана. Две дочки, всё как положено. Ну, а женка у него, баба хоть и не особо видная, но жуть какая шустрая! Моложе его лет на десять. Погуливала от него, и шибко. Он знал и переживал сильно, однажды вены себе перерезать хотел. Спасли как-то. Пока в больнице лежал, медсестра одна на него глаз положила. Одинокая. Было ли между ними что или нет, не скажу, за ноги не держал. Только жёнушка его что-то заподозрила. А баба в ревности, я тебе скажу, злее ведьмы в ступе. Я, говорит, так тебе сделаю, что не только любовницу свою, себя забудешь. Это она с моей женой делилась… Родом жена его из ставропольского края. Там у них чуть не каждая колдовским ремеслом владеет. И слово свое сдержала. Разбил деда инсульт, да так, что читать разучился. Буквы в слова складывать не мог. Про вчерашний день ничего не помнил. Одно детство вспоминалось, причем лет до семи, не более. Остальное, как в пропасть, кануло. От чего этот инсульт случился – одному Богу известно. У деда и давления-то никогда не было. Однако, надо должное ему отдать, не раскис, не расслабился. Заставил себя с постели подняться. Все ночи по больничному коридору ходил, ноги, руки разрабатывал. И говорить стал, хоть сразу после инсульта мычал только.