Я говорил мальчишке, что мгновенья эти припомню не раз с грустью, что сейчас, в этом мире, нужно оставаться юным, пока есть малейшая возможность – взрослая жизнь уже ждёт наготове в грозном покое ножен меча.
До слёз становилось себя жаль, и было обидно, что меня нужно уговаривать, как мальчишку – разве неясно, что я уже взрослый? Я всегда был взрослый, ну, почти я совсем недавно был в принципе взрослым!
Совсем запутался в себе, даже в двух себя, вернее, в трёх… то есть в трёх с половиной… тьфу! К тому же постигал я не грамматику с арифметикой, колдовские практики могут сорвать с нарезок и состоявшуюся личность. Неудивительно, что психику подростка понесло на приключения. Именно подростка, моё взрослое «я» принимало участие лишь частью, подсознанием. Сначала пришли сны, вернее, я думаю, что сначала это были только сны. Мне хочется так думать…
Сон начался вполне для меня обычно – с той самой песенки доброй тётеньки Смерти, что забирала боль, ярость, отчаянье. Журчала ручейком, Светиным смехом, сверкала добрыми мамиными глазами.
Мне требовался покой, но в тот раз она дарила уверенность, бодрила, будоражила. Песня забиралась всё выше, дразнила, манила, настойчиво звала! Я открыл глаза, огляделся. С момента перехода мне ничего не снилось само, во сне можно отдавать себе отчёт в своих желаниях, поступках – как начал в те жуткие первые ночи, так и обвыкся в осознанном сновидении. Так вот, огляделся я в землянке, Светлана мерно дышала в ухо, обволакивала ласковым теплом, оплетала прикосновениями.
Я услышал песню, понял, кто затянул её в ясную зимнюю ночь. Старшая сзывает стаю, ей отвечали. Пронзительный волчий вой казался томительно прекрасным, меня переполнила тоска, нетерпение – совершенно невозможно оставаться на месте.
Осторожно высвободился из нежных объятий, физически ощутимо порвался телесный контакт, Света беспокойно поёрзала и затихла в тревожном сне. Вот не было бы всё это сном, я бы… а так и наяву этого хватает. Не глядя, нащупал одежду, чётко механически собрался, меч на пояс, лук за спину и беззвучной тенью наружу.
Задрал лицо к тёмному бархату неба, звёзды укололи душу, подавленный вой заклокотал глоткой – не здесь, не сейчас. Над логовом лёгким туманом едва ощутимый покой спящих, тревожные всполохи дозорных костров – песня Старшей тоже отозвалась в них.
Сливаюсь с ночным туманом, призрачной дымкой покидаю логово, дозорные не почувствовали даже неуловимого беспокойства. Удаляюсь глубже в лес, с каждым шагом из души рвётся на свободу зверь. Шаги участились, превратились в прыжки, лечу галопом. Мне и наяву бегать запросто, а во сне тем более – за мной нет следов.
Хм, ходить по воде, во сне и на снегу – но всё же! Ухмыляюсь по взрослой привычке, радость, предвкушение не выразить словами – съезжаю на взрослую грубость. Эта и другие ненужные мысли скользят по краю сознания, как массовка в театре теней, не задевая душу. Деревья поспешно отскакивают с дороги, я хозяин леса – мир сам ведёт меня к цели.
Волчья трель всё ближе, отчётливей, выбегаю на полянку… мне важно, чтобы меня могли видеть. Замираю, зверь уверенно выходит на волю – глухое урчание и, наконец, первый взвыв, голоса братьев смолкают, я солирую долго и радостно, оцепеневший мир в ужасе внимает новому порождении силы.
Стая приветствует охотника, я чувствую – зовут меня, узнали, ждут. Беру вальяжный аллюр, я вовремя, смешная поспешность ни к чему. Выхожу из-за деревьев навстречу горящим волчьим глазам. Громадные красавцы хранят достойную неподвижность. Приближаюсь к Старшей, поднимаю взор и тут же опускаю глаза, признавая её власть.
Я принят, усаживаюсь рядом с Бойцом, конечно же, сразу узнал приятеля. Тот смущённо чихнул, приятно бродяге. Старшая закончила песню, ждём молча, неподвижно, лишь молодняк тишком кидает на меня любопытные взгляды. Пацан совсем, а сижу в компании матёрых недалеко от матриарха. Погодите, ребята, дальше будет ещё интересней.
Наконец, волчица поднялась на четыре лапы, неспешно потрусила, задавая маршрут. Стая внезапно, разом стронулась с места, серые тени беззвучно заструились между деревьями. Что чувствует самонаводящаяся ракета на старте? Уверенность, абсолютное превосходство, свирепая мощь стаи ласкает душу. Прекрасная, безжалостная, дикая, древняя, мудрая, настоящая мощь!
Держусь рядом с Бойцом, к нам приблизились Чуня, Ганс и Бука, кажется, мы личная гвардия Старшей, горжусь, как мальчишка. Через час бег стаи изменился, серые тени приблизились, вытянулись стрелой, авангард учуял добычу. Слух ловит треск ветвей, даже через слой снега в ступнях отозвалась дрожь земли, попираемой могучими копытами. Воздух уже не струится, рвёт глотку и грудь ледяными вихрями, по хребту, сменяя друг друга, проносятся волны жара, разряды пронзают ладони.
С первой слабенькой струйкой крови и страха в воздухе схватываю картину – молодняк отбил от стада и гонит жертву. Мясо ещё бежит в ужасе, дрожит обречённостью, судьба неумолимо приближается – лёгкие лапы загонщиков выводят матёрые клыки на цель. Мы всё ближе, однако беготня длится уже больше часа, неплохо бы применить рассудочность, меня ж не на пробежку пригласили.
Мне ясно, что маршрут пока выбирает цель, крупное копытное не везде развивает хорошую скорость. Идём по пологой дуге, по краю леса, если экстраполировать на ближайшие полчаса, нужно просто взять левее от курса на одну восьмую и выйти к жертве справа.
От меня пахнет человеком, скотина не встревожится. Без предупреждения сворачиваю на боевой курс, да и как бы я объяснил маневр волкам? А никак – они, видимо, ждали от меня чего-то подобного, Чуня и Боец побежали рядом.
Задаю полный темп, по ударам сердца отсчитываю время. Треск ветвей ближе, вот и жертва на параллельном курсе. Напарнички чуть замедлились, отпуская меня. Нет, ну, кто сказал, что они неразумные? В математике, может, разбираются слабо, но то, что человеческий запах это козырь, сообразили без подсказок.
Лук в левую руку, стрелу в правую. Теперь нужно разбудить колдовское оружие. Волшебный лук невозможно обмануть, его мощь откликается лишь на искренность. Я уверен в решении, стая должна жить, моя стая, мои братья. Никого не обманываю ложными оправданиями, что жертве всё равно уже не жить, я лишь сокращаю агонию, предсмертную муку. Нет во мне жалости, абсолютная уверенность хищника течёт в лук, невзрачная коряга преображается – матово заблестел мраком на плавных изгибах, тетива лунно засеребрилась.
Накладываю чёрную стрелу и в отчаянный рывок… дорожка, как говорят танкисты – в три шага резко замедляюсь, разворачиваюсь, натягивая лук. Беру на прицел просвет между деревьев, четверть удара сердца, выстрел. Лук за спину уже на разгоне, меч из ножен. Лунный блик на стали, стрела по оперение входит в лосиное бедро.
Ноги подломились, страдальчески изогнув спину, великан с галопа рушится на плечо, перекатывается, хруст шеи. Я уже в трёх шагах, копыта лося в агонии пинают небеса, трагически медленно туша заваливается набок, безвольно вытягиваются ноги, холодно смотрю в тускнеющий глаз, на клочья пены на черных губах, фигурных ноздрях.
Меня обступают серые тени. Первым взмахом вскрываю лосю горло, выпускаю кровь из артерий. У меня очень хороший меч, нет необходимости кромсать тушу клыками. Вспарываю утробу, отсекаю ноги, вырезаю стрелу. Вскрываю грудину, беру свою часть – ещё живое сердце – отхожу от добычи.
Старшая степенно приблизилась, блеснула глазами, одобрила – дети насытятся ценой на редкость малых усилий. Открывает пир торжествующим воем, волки радостно подхватывают – стая обрела охотника, молодняк сумеет выжить, окрепнет, стая будет жить!
На этом торжественная часть закончилась, начался сам пир. Волки меня совсем не удивили – я и не представлял, чтобы эти звери дрались из-за мяса. Всё происходило по-волчьи, то есть вразрез с расхожими представлениями.
Первыми к туше подошли молодые волки, и пока не наелись, волчицы не шёлохнулись. Матёрые клыки самым естественным образом разобрались по дозорным позициям, готовые отшить незваных гостей, привлечённых сладким кровавым запахом.
Я сидел рядом со «своими», а у ног моих сочилось кровью лосиное сердце. Я знал, что это моё – доля убийцы, и мог уже жрать как молодой, но немного стыдился, смущался и, в конце концов, я не пацан какой-нибудь!
Отобедав, волки расходились с вечеринки по лёжкам и логовищам, вот и настала наша очередь. Мы подошли к пиршественному столу, теперь уже никто бы не рискнул приблизиться к нам – не оспаривай волчью долю. Я поднёс остывшее сердце к губам, втянул ноздрями аромат… голова закружилась, внутри разверзлась пропасть, в глотке заклокотал рык, зубы сами вонзились в плоть. Я работал челюстями, захлёбывался блаженством и как дурак механически повторял про себя, что это сон, в лесу и ночью, да и пофиг вообще – грррр!
Боец и Чуня проводили меня на полдороги и, как заведено у волков, просто исчезли, не прощаясь. Возвращался я неспешно, приятно уставший, отяжелевший той плотоядной сытостью, с которой порой засыпал со Светой в обнимку.
Прошёл мимо дозоров, что таращили невидящие глаза в предутренний лесной морок, на секретной поляне слегка задержался. Кожу на лице сковала кровавая корка, по идее следовало умыться хотя бы снегом.
Глупое, смешное положение. Стоял и думал, что если это сон, умываться ни к чему, нет ничего. Но если это реальный сон, я от снега могу проснуться и слегка свихнуться – это просто не может быть реальным! С другой стороны проснуться с окровавленной моськой совсем не камильфо, могу напугать Свету и опять же свихнуться.
Решился умыться, и ничего особенного не произошло – всё тот же сон. В приподнятом настроении пробрался в землянку, осторожно вернул оружие на место и сам нырнул к Свете под бочок. Она улыбнулась во сне, забросила на меня ручку. Я тоже вроде бы сразу уснул. Немного портила настроение мыслишка – как же я уснул во сне? Вдвойне что ли уснул? Или… да не, ну нафиг!
* * *
Утром Света меня еле разбудила, и весь день я проходил задумчивый. Странный сон не отпускал воображение. Даже матушка встревожилась, что это, Горик, плохо кушаешь? Пришлось давиться неожиданно опостылевшей кашей. Как я ни улыбался, Светлана не сводила с меня внимательных глаз.