Когда я снова глянул вниз, декан ворочался на полу, рабочие бежали вниз, Хенслоу помогал декану подняться на ноги, Палмер пытался остановить рабочих (так он утверждал впоследствии), а мой отец сидел на ступеньке алтаря, закрыв лицо руками.
Декан был необычайно сердит. «Я бы хотел попросить вас, Хенслоу, смотреть, куда вы идете, — говорит он. — И почему вас так переполошил этот кусок дерева — понятия не имею». А Хенслоу в оправдание бормочет лишь, что стоял с противоположной стороны и потому просто не видел декана.
Вскоре вернулся Палмер и сообщил, что сам не может объяснить весь этот шум, но разрушений вроде никаких нет; и когда декан закончил приводить себя в порядок, все уже снова собрались вокруг него. Кроме моего отца, который так и сидел, закрыв лицо руками. Кто-то зажег огарок свечи, и все принялись осматривать гробницу. «Ничего нет, — подытоживает декан. — Что я вам говорил? Стойте. Что-то все-таки есть. Ну-ка… Клочок нотной бумаги и обрывок какой-то материи — похоже от женского платья. По виду вполне современные и никакого интереса не представляют. Надеюсь, в следующий раз вы прислушаетесь к мнению нормального и образованного человека». И идет, прихрамывая и бормоча что-то себе под нос к северной двери, а оттуда сердито кричит Палмеру, что тот оставил дверь открытой. «Прошу прощения, сэр», — откликается Палмер, пожимая плечами. «Видимо, господин декан ошибся, говорит Хенслоу. Я сам закрыл эту дверь за собой. Наверное, он просто расстроен». «А где Уорби?» — вспоминает вдруг Палмер, и тут они видят, что отец так и сидит на ступеньке и подходят к нему. Отец уже пришел в себя, он вытирает лоб, а я с радостью вижу, что Палмер помогает ему встать на ноги.
Они были слишком далеко от меня, и я не слышал, что они говорили, но видел, как отец показал на боковой придел, а затем туда изумленно и испуганно посмотрели Палмер и Хенслоу. Через минуту мой отец и Хенслоу вышли из храма, а остальные принялись поспешно пристраивать доску на место. И едва часы пробили полдень, собор вновь открылся, и мы с Эвансом смогли спокойно уйти домой.
Мне не терпелось узнать, что же повергло отца в такое ужасное состояния, но, войдя в дом, я увидел, что он сидит в кресле со стаканом, а мать озабоченно на него поглядывает. Тогда я укротил свое любопытство, и вместо этого признался, где я был. Отец остался на удивление спокоен и не вышел из себя. «Значит, ты был там. Ну и как — видел?» «Я всё видел, отец, — говорю я, — до тех пор, пока не начался шум». «Ты видел то, что сбило декана с ног? — спрашивает отец. — Видел то, что выскочило из гробницы? Нет? Ну и слава Богу». «Ну так а что это было?» — говорю я. «Вообще-то ты должен был это видеть, — отвечает он. — Неужели не видел? Тварь, похожая на человека, вся покрытая шерстью и с вот такими глазищами».
Вот и всё, что я смог вытянуть из него в тот день, а позже он вроде как стеснялся своего страха и всякий раз уклонялся, когда я его об этом спрашивал. Лишь через много лет, когда я уже стал совсем взрослым, мы еще раз поговорили на эту тему, но он повторил то же самое. «Черное оно было, — сказал он. — Куча шерсти, на двух ногах, и глаза горят диким пламенем».
Такова история, связанная с этой гробницей, мистер Лейк. Посетителям мы ее не рассказываем, и вы меня очень обяжете, если не станете ее использовать, пока не придет мой час. Не сомневаюсь, что мистер Эванс, скажет то же самое, если вам вздумается его расспросить.
Тем всё и закончилось. Но с тех пор прошло уже больше двадцати лет, могилы Уорби и Эванса давно поросли травой, и потому мистер Лейк не испытывал угрызений совести, передавая эти записи — полученные в 1890 году — в мои руки. Он приложил к ним рисунок гробницы и краткое описание металлического креста, который прикрепили за счет доктора Лайалла к северной стенке. На нем была надпись, взятая из тридцать четвертой главы Книги пророка Исайи и состоящая всего из трех слов:
IBI CUBAVIT LAMIA[76]
История исчезновения и появления
Письма, которые я решил опубликовать, прислал мне недавно один человек, который узнал, что я интересуюсь историями о привидениях. Подлинность этих документов не оставляет сомнения. Бумага, на которой они написаны, чернила, да и весь их вид позволяет определить время их создания.
Только одно остается неясным: личность автора. Он подписывается только инициалами, а поскольку конвертов от этих писем не сохранилось, то и имя корреспондента — судя по всему, женатого брата автора, — тоже неизвестно. Полагаю, других предварительных пояснений не требуется. Примечательно, что первое же письмо полностью оправдывает возможные ожидания.
Письмо I
Грейт Крителл, 22 декабря 1837. Мой дорогой Роберт, я пишу эти строки с великим сожалением, так как вынужден сообщить, что не смогу побывать у тебя в Рождество и лишаю себя этого удовольствия по причине, которая вызовет у тебя не меньшее огорчение, чем у меня; но ты согласишься, что не принять ее во внимание нельзя, если узнаешь, что несколько часов назад я получил письмо от миссис Хант из Б., где сообщается, что наш дядя Генри внезапно исчез загадочным образом; миссис Хант умоляет меня немедленно приехать, чтобы участвовать в поисках пропавшего. Несмотря на то, что мне (как, полагаю, и тебе) почти не приходилось общаться с дядей, я, естественно, не считаю возможным отнестись к этой просьбе легкомысленно, и, соответственно, намереваюсь отправиться в Б. дневным почтовым поездом, чтобы добраться до места поздно вечером. В пасторском доме я останавливаться не хочу, так что поселюсь в гостинице «Кингс Хед», куда ты и можешь отправлять корреспонденцию. Прилагаю небольшой чек; пожалуйста, воспользуйся им, чтобы порадовать детей. Буду писать тебе о происходящем каждый день (если получится так, что я задержусь более чем на сутки), и не сомневайся, что все прояснится достаточно быстро, и я в конце концов смогу оказаться в имении, чтобы засвидетельствовать свое почтение. У меня остается всего несколько минут. Сердечно поздравляю всех вас и поверь, искренне сожалею. Любящий тебя бр.,
У. Р.
Письмо II
«Кингс Хед», 23 декабря, '37 Мой дорогой Роберт, прежде всего хочу сообщить, что о дяде Г. по-прежнему нет новостей, и похоже, надо отказаться от мысли — точнее, надежды, — что я поспею к Рождеству. Однако мысленно я буду с тобой, так что прими мои наилучшие пожелания в этот действительно праздничный день. Представь себе, что никто из моих племянников и племянниц не потратил ни гинеи, чтобы сделать мне подарок.
Стоило мне приехать сюда, как я тут же стал укорять себя за то, что не придал истории с дядей Г. большого значения. Исходя из того, что здесь говорят, я пришел к выводу, что надежда найти дядю живым крайне мала; но мне трудно судить, что привело к его исчезновению, — случайность или чей-то умысел. Вот каковы факты. В пятницу 19-го ближе к пяти он, как обычно, отправился в церковь вести вечернюю службу; когда все закончилось, служка принес ему сообщение, прочтя которое, он собрался навестить одного больного, чей дом находился довольно далеко — в лучшем случае, в двух милях от церкви. Нанеся этот визит, он отправился в обратный путь около половины седьмого. Это последнее, что о нем известно. Все местные жители весьма опечалены его исчезновением; как ты знаешь, он прожил здесь много лет и при этом, как тебе тоже известно, был не самым приятным человеком; по характеру он был, мягко говоря, придирчивым, но, тем не менее, не скупился на добрые дела, да и себя не жалел.
Бедная миссис Хант, которая была его экономкой с тех пор, как уехала из Вудли, сейчас совсем плоха: для нее случившееся равносильно концу света. Я рад, что отказался от мысли поселиться в пасторском доме; я также отказал нескольким соседям, любезно предложившим приютить меня, и предпочел сохранить свободу, которая придает моему пребыванию здесь значительное удобство.
Ты, несомненно, захочешь знать, как продвигается расследование и поиски. Прежде всего скажу, что от расследования, проведенного силами прихода, много ждать не приходилось; иными словами, ничего выяснить не удалось. Я спросил миссис Хант — как это уже делали до меня, — не замечала ли она у своего хозяина каких-либо неблагоприятных симптомов, которые могли предвещать внезапный удар, приступ болезни, и не случалось ли ему опасаться подобных вещей ранее; но и она, и его домашний врач однозначно отвечали, что все это не про него. Состояние его здоровья было таким же, как всегда. Вторым делом, естественно, были обшарены пруды и речки, а также обследованы окрестные луга, где он в последнее время появлялся — но все безрезультатно. Я лично побеседовал с псаломщиком и — главное — побывал в доме, куда заходил дядя.
О том, чтобы эти люди что-то замышляли, не может быть и речи. Единственный мужчина в доме прикован к постели и очень слаб, его жена и дети, конечно же, сами ничего совершить не могли; нет также ни тени Я сомнения, что кто-то из них согласился заманить бедного дядю Г. в ловушку, чтобы на него напали на обратном пути. Они уже успели рассказать то, что знали, следователям, приходившим до меня, но хозяйка еще раз мне все повторила. Пастор выглядел, как обычно, у больного пробыл недолго. «Он был не из тех, кто подкрепляет молитву дарами, — сказала хозяйка, — но если бы мы все поступали так же, на что жили бы священники?» Он оставил немного денег и ушел; один из детей видел, как он перешел на соседний луг, преодолев по специальным ступеням ограждение. Одет он был традиционно: сутану украшали белые ленты — думаю, он едва ли не последний, кто еще их носит — по крайней мере, в этих местах.
Как видишь, я все описываю подробно. Дело в том, что мне решительно нечем заняться, поскольку я не прихватил с собой деловых бумаг; кроме того, это помогает яснее представить происходящее и заметить то, что было пропущено. Так что я продолжу передавать события и даже, если понадобится, диалоги — читать их или не читать, решай сам, но только сохрани эти письма. У меня есть еще одна причина для столь полного изложения, но ее трудно сформулировать.