ыла у него на голове. Вот, мастер Генри, больше мистера Бакстера не видели — по крайней мере, неделю, а то и больше. Многие говорили, что он уехал по делам или удрал, потому что у него возникли какие-то неприятности, однако его хорошо знали на много миль вокруг, но ни в местной таверне, ни на железной дороге никто из работников его не заметил; обшарили все близлежащие пруды, но ничего не нашли; и наконец, однажды вечером Фейкс, лесничий, пришел со стороны Висельного холма в деревню и сообщил, что там черным-черно от птиц и это довольно странно, поскольку раньше он не встречал там следов живых существ. Они с Уильямсом переглянулись, и Фейкс заявил: «Пойду посмотрю». «Я с вами», — вызвался Уильямс. В результате тем вечером в путь отправились полдюжины человек, причем прихватили с собой доктора Лоуренса, и представляете, мистер Генри, обнаружили старика лежащим между тремя камнями со свернутой шеей.
Бесполезно пытаться вообразить, что было сказано по поводу этой истории. Разговор в памяти не остался. Но перед тем как удалиться, Паттен обратился к Фаншоу:
— Простите, сэр, если я правильно понял, то сегодня вы брали бинокль с собой? Мне так показалось; могу я спросить, пользовались ли вы им?
— Да. Я хотел кое-что рассмотреть в церкви.
— Неужели вы брали его в церковь, сэр?
— Да, брал. В Лэмбсфилде. Кстати, боюсь, он сейчас в сарае, привязан к велосипеду.
— Ничего, сэр, завтра утром первым делом его принесу, и быть может, вы соблаговолите в него посмотреть.
Соответственно перед завтраком, после глубокого и вполне заслуженного сна, Фаншоу вынес бинокль в сад и направил его в сторону холма. Но тут же опустил, стал рассматривать спереди и сзади, крутить колесики, проверять снова и снова, пожимая плечами, а затем положил на стол в холле.
— Паттен, объявил он, — бинокль никуда не годится. Ничего не видно, словно кто-то заклеил линзы черной пленкой.
— Вы никак испортили мой бинокль? — поинтересовался сквайр. — Спасибо, он был у меня единственный.
— Проверьте сами, — обиделся Фаншоу. — Я ничего с ним не делал.
После завтрака сквайр вынес бинокль на террасу и встал на ступенях. После нескольких безуспешных попыток он раздраженно сказал: «Боже, до чего тяжелый!» и в тот же миг уронил прибор на камни; линзы разбились, корпус треснул, и на каменной плите появилась маленькая лужица. Она была не прозрачнее чернил, а исходивший от нее запах не поддается описанию.
— Наполнил и запечатал? — произнес сквайр. — Выходит, вот так, взявшись за дело, мы нашли печать. Значит, вот что он кипятил и перегонял. Старый кладбищенский вор!
— О чем это вы?
— Вы что, милейший, не понимаете? Помните, как он сказал доктору, чтобы тот не смотрел в глаза мертвецу? Здесь речь идет о том же самом. Но пожалуй, мертвецам не понравилось, что их кости варят, и в конце концов они утащили его подальше. Что ж, возьму лопату и похороню эту штуку, как полагается.
Разровняв землю над могилой, сквайр отдал лопату Паттену, с почтением следившему за происходящим, и сказал Фаншоу:
— Жаль, что в церкви с вами была эта штука, иначе вы бы смогли увидеть больше. Насколько я понимаю, Бакстеру она прослужила неделю, но толку от этого было мало.
— Не совсем так, — возразил Фаншоу, — А как же рисунок церкви Фулнейкерского монастыря?
В назидание любопытным
На восточном побережье есть небольшой городок, который носит имя Сибург. Он не слишком изменился со времен моего детства. Загаченные болота на юге, вызывающие в памяти первые главы «Больших надежд»,[87] сплошные луга на севере, плавно переходящие в вересковую пустошь. Вереск, затем хвойные леса и, наконец, совсем далеко от морского берега, заросли можжевельника. Длинная морская набережная и улица, которая начинается сразу за большой каменной церковью с мощной широкой колокольней, смотрящей на запад и завершающейся звонницей о шести колоколах. Мне никогда не забыть, как они звучали в знойном августовском воздухе, когда наша компания неторопливо перемещалась по белой от пыли дороге в сторону церкви. С каждым шагом мы оказывались все выше: церковь стояла на вершине не слишком высокого, но крутого холма. В жару колокола звонили сухо и резко, но как только зной спадал, а воздух становился мягче, их звук приобретал плавность и становился намного сочнее. Рядом с дорогой пролегали железнодорожные рельсы, которые немного дальше упирались в небольшой вокзальчик. У входа в вокзал нас встречала нарядная белая ветряная мельница. Такая же мельница стояла почти на самом берегу в южном конце городка. Были еще мельницы на возвышенности, расположенной к северу от Сибурга. Были симпатичные домики из ярко-красного кирпича, крытые шифером… Но к чему я перегружаю свой рассказ всеми этими малоинтересными подробностями? Ничего не могу с собой поделать: стоило слову «Сибург» оказаться на бумаге, как они толпой устремились к кончику пера. Хочется верить, что в этой давке я сумел правильно выделить те детали, которые действительно имеют право выйти на бумажные просторы… Но не будем отвлекаться, картина еще не закончена.
Пойдем прочь от моря и городка, мимо станции и свернем вправо. Здесь параллельно железнодорожному полотну проходит песчаный проселок. Он плавно поднимается на небольшую возвышенность. По левую руку — мы сейчас движемся на север — оказывается вересковая пустошь, которую мы уже видели; справа, со стороны моря, — полоса старых елей, изрядно потрепанных ветром, но сохранивших пышность ветвей. Они стоят наклонно — такова участь всех деревьев, рискнувших вырасти вблизи морского берега. Достаточно мельком увидеть их из окна проходящего поезда, чтобы понять, что морские ветра имеют привычку бушевать где-то рядом. На вершине невысокого холма мы расстаемся с елями: их шеренга разворачивается и поспешно удаляется по горному кряжу в сторону моря. Кряж завершается увенчанным короной из елей четко очерченным курганом, царственно возвышающимся над лугами, поросшими сорной травой. В жаркий летний день здесь можно замечательно отдохнуть, умиротворенно поглядывая на синюю гладь моря, белые мельницы, красные домики, ярко-зеленую траву, неопределенного цвета колокольню. Отсюда видно даже расположенный на юге маяк.
Я уже говорил, что знаю Сибург с детства. Но между детскими впечатлениями и тем, что случилось недавно, пролегла целая пропасть лет. Я по-прежнему неравнодушен к этому городку, и меня интересует все, что с ним связано. Историю, которую я хочу вам рассказать, поведал мне человек, которому незадолго перед тем я смог оказать одну услугу — достаточно важную для того, чтобы он мне доверился.
— Я неплохо знаю эти места, — сказал он. — Весной я много раз бывал в Сибурге — играл в гольф. Обычно мы останавливались в «Медведе». Мы это я и мой друг Генри Лонг, вы его, наверное, знаете. (Шапочно, сказал я.) Мы предпочитали брать номер с общей гостиной, где и проводили большую часть времени. После его смерти меня совершенно не тянет в Сибург. Да и неудивительно, пожалуй, после того, что случилось в последний раз.
Это было в апреле 19** года, и так получилось, что кроме нас двоих в гостинице практически никого не было. Все коридоры и холлы пустовали. Тем большим было наше удивление, когда после ужина дверь нашей гостиной открылась и в проеме возникла голова молодого человека. Мы видели его не в первый раз. Это был бледный, как кролик, субъект, со светлыми волосами и почти такими же светлыми глазами, но не такой противный, как можно подумать. Поэтому в ответ на его «Прошу прощения, я не знал, что эта гостиная занята» мы не стали рычать «Как видите». Напротив, Лонг (а может, это был я, не важно, в общем, кто-то из нас) сказал: «Входите, пожалуйста». — «Спасибо», — сказал он с видимым облегчением. Было совершенно очевидно, что ему нужна компания, а поскольку это был очень здравомыслящий молодой человек — не из тех, кто только и ждет случая, чтобы поведать вам во всех подробностях историю своего рода до тринадцатого колена, мы предложили ему располагаться и чувствовать себя как дома. «Похоже, вы считаете, что в других местах здесь немного скучновато», — сказал я. Да, он так считал. И был в высшей степени благодарен нам за проявленное радушие.
И так далее. Покончив с изъявлениями охвативших его добрых чувств, он сделал вид, что погрузился в книгу. Лонг раскладывал пасьянс, я писал. Через несколько минут стало очевидно, что наш гость пребывает в состоянии крайнего душевного волнения, во всяком случае, изрядно нервничает. Его нервозность передалась и мне. Я отложил бумаги и решил поговорить с ним.
После обмена несколькими репликами, которых сейчас уже не вспомнить, в его речи появились доверительные интонации. Он начал примерно так: «Не знаю, что вы обо мне подумаете, но со мной действительно приключилось нечто из ряда вон выходящее». — Я посоветовал ему что-нибудь выпить для поддержания духа и выпил вместе с ним. Приход официанта заставил нас временно прервать разговор (причем мне показалось, что мой собеседник чуть ли не подпрыгнул от испуга, когда открылась дверь), но вскоре молодой человек продолжил рассказ о своих проблемах. Он никого не знает в этом городке кроме нас, — во всяком случае, ему известны наши имена и род занятий (правда, в дальнейшем выяснилось, что в Сибурге у нас есть один общий знакомый), а ему крайне необходимое кем-нибудь посоветоваться. Если мы не против, конечно. Разумеется, мы оба сказали: «Ничуть не против», — а Лонг наконец оторвался от карт. Мы приготовились внимательно выслушать, в чем со-, стоят его затруднения.
— Это началось, сказал он, — уже больше недели назад. Я решил съездить на велосипеде во Фростон — это всего в пяти-шести милях отсюда, — чтобы осмотреть тамошнюю церковь. Меня очень интересует архитектура, а там есть один очень симпатичный портик с нишами и щитами. Я достал фотоаппарат и начал снимать, когда ко мне подошел сторож, который как раз закончил прибираться в церковном дворе. Он спросил, не хочу ли я заглянуть внутрь здания. Я сказал «да», он вынул ключ и впустил меня. Внутри почти ничего не было, но я сказал старику, что церковь просто прелестна и что он хорошо следит за ней. «Но, — сказал я, — портик у входа, пожалуй, самая интересная часть здания». Мы как раз вышли на улицу, и старик сказал: «О, да, сэр, портик прекрасен. А знаете ли вы, сэр, что символизируют вот эти латы?»