— Вам ли удивляться, Иван Кузьмич! — зло сверкнул глазищами Громозадов. — Московский журналист, некий Кольцов чаи здесь распивал, беседы устраивал в «Красном уголке» с арестантами и до того распоясался, что свиданки разрешил с жёнами.
— Никаких свиданий не было, товарищ Громозадов! — встрепенулся Кудлаткин и побагровел. — Да разве б я позволил?
— Нашлись и без вас. Позволили, — отмахнулся тот как от мухи. — Журналист на низа к ловцам махнул правду, видите ли, отыскивать, но тут уж сама природа не стерпела, навела порядок. В аварию попал, и все его планы вверх тормашками. Едва успел назад на свой теплоход, а то уплыл бы без него в Белокаменную.
— Бывает же такое! — охнул Кудлаткин, не сдержавшись. — Сам-то цел остался Михаил Ефимович? Замечательный человек! Его вся столица на руках носит, а у нас, как назло, такому несчастью приключиться!.. Да в самый последний день пребывания…
— И жив, и цел, однако неприятностей себе нажил ваш писака. Борисов вон жалобу на него катает в Главную прокуратуру.
— За что? Он же пострадал? — не унимался Кудлаткин. — Ну, пообщался с арестантами, так у него бумага на то была. Сам видел. Чего ж тут незаконного?.. А на низа к промыслам поехал, так ему разрешение дал наш председатель исполкома. Мне известно, что товарищ Кастров-Ширманович лодкой снабдил его вместе с рулевым, знающим толк в вождении.
— Перевернулись оба с той лодкой.
— И что же?
— А то! Хорошо, рулевой с детства плавал, как щука, он и спас непутевого журналиста, вдвоём они лодку откачали, под руль поставили и сушили движок чуть ли не сутки. Залило его, пришлось перебирать от гайки до болта.
— Трагедия, конечно, — сник Кудлаткин. — На воде всяко случается и с опытными ловцами. Засыпают на корме и сваливаются, с руля руки ослабив. Путь-то неблизкий. Потом пустые лодки находили в камышах. А чтобы сами переворачивались!.. Редкий случай, скажу я вам, Демид Тимофеевич. Если на плывун[110] наткнулись?.. Допустим, ночью возвращались… Или столкнулись с встречной байдой, на которой пьяный… Таких случаев у нас тоже о-го-го!..
— Какой пьяный? Человек начальника ОГПУ вовсе не пьющий!
— Все мы непьющие, пока не подносят…
— Этот вышколенным был. Свистунов. Я его знаю, — вмешался в разговор Джанерти. — Товарищ Кастров-Ширманович после Трубкина быстро очистил отдел от выпивох и разгильдяев.
— Вы совершенно правы, Роберт Романович, — подхватил начальник тюрьмы. — Там что-то особенное приключилось. Шли они, наверное, при луне, вот и наскочил на них какой-нибудь раззява. А на низах река вся в жилках изрезана. Вылетел из-за стены камыша, и лоб в лоб! Не вывернешь.
— Не знает никто, что там случилось, — буркнул Громозадов. — Снова происшествие при странных обстоятельствах. Много их последнее время. И спросить не с кого. Журналист в Москву все же успел укатить.
— Главное, жив и здоров, — вставил снова Джанерти.
— Вот уж не уверен, где что главное, — нахмурился Громозадов. — Не в своё дело суваться неча! Зачем его туда понесло? Нашёлся правдоискатель! Для этого существум мы — следователи! А от дилетантов один вред. Начистят ему в столице шею после жалобы Борисова, он так просто это дело не оставит.
— Вот и думай теперь… — с сочувствием покачал головой Кудлаткин.
— Думать нечего, — прервал его Громозадов. — Теперь в Москве думать будут. А нам свои заплаты латать надо. Вы что стоите? — метнул он косой взгляд на Джанерти. — Вас труп не заждался… этого?..
— Легкодимова Ивана Ивановича, — подсказал Турин.
— Вот-вот, — повысил голос Громозадов. — Езжайте немедленно. Мне заключение необходимо срочным образом. Передайте это медикам.
— Ещё за Камытиным успеть, — напомнил Джанерти.
— Вы правы. Позаботьтесь сначала о живом, а мёртвый подождёт, — кивнул Громозадов. — Исполняйте.
— Есть, — развернулся Джанерти, задержал взгляд на Турине, прощаясь.
— Ну… — уставился, не мигая, Громозадов на Турина, когда они остались вдвоём. — Вы, Василий Евлампиевич, не стойте, не стойте чужачком у стенки, на меня зло свое не накатывайте, я сам, знаете ли, при исполнении обязанностей, поэтому устраивайтесь на нарах, нам калякать с вами долго придётся.
Турин пожал плечами, кашлянул:
— До начала разговора хотелось бы услышать, в чём я всё-таки подозреваюсь?
— Неужели не догадываетесь? — натуральным удивлением расцвела физиономия Громозадова, только злые искорки глаз выдавали. — При вашем-то опыте?
— Предположения имеются, чего лукавить… — закурил, не спрашивая разрешения, Турин. — Жалобу накатал какой-нибудь бедолага?
— Да что ж вы так низко себя цените? — Следователь подпёр руками расползающиеся от жира бока. — Про гнойник-то на всю страну прозвенели…
— Прозвонили…
— А отвечать кому?
— Тому, кто допустил.
— Вы — и шея для плахи.
— Прокурор Фридберг, конечно, ордеры на аресты всех моих ребят выписал?
— Попустительства не следует ждать никому.
— Но есть люди, которые по своим функциональным обязанностям совершенно не причастны. Например, Шик Абрам Зельманович. Он занимался идентификацией преступного элемента по отпечаткам пальцев. Вы же понимаете, что это не имеет никакого отношения к образованию так называемого гнойника в среде аппаратчиков, партийцев и нэпманов. Зачем сажать его за решётку?
— Я подумаю и доложу начальству.
— А Павел Маврик?
— Это кто таков? Среди арестованных пока нет.
— Молодой, начинающий агент, подающий большие надежды, недавно зачислен в штат из общественников.
— Разберёмся. Ещё вопросы есть?
— Я просил бы об организации достойных похорон Легкодимова.
— Это не входит в мои компетенции.
— Но вы вправе ходатайствовать перед исполкомом. Покойник того заслужил.
— Я передам вашу просьбу прокурору. Если согласится, меры будут приняты.
— Вы знаете Фридберга, он писать не станет.
— Тогда увы… — Громозадов удобнее устроился на стульях, выложил из ящика на стол кипу сероватой бумаги.
— Займёмся нашей темой?
— Я бы желал сначала получить конкретные ответы на свои вопросы.
— Завтра вы их получите при первой же нашей встрече. А теперь приступим. — Громозадов пододвинул бумагу Турину. — Сами писать будете?
— Нет, — немного подумав, ответил тот. — У меня, удивительное дело, что-то руки дрожат.
— С похмелья?
— Морды хочется набить некоторым.
— Я бы тоже не прочь, — хмыкнул Громозадов.
— Контакт налаживать с будущим подсудимым? — ядовито подмигнул Турин.
— Думайте как хотите. — Громозадов не отвёл глаз. — Только не ищите виноватых среди нас, хотя… Хотя есть подлюги.
Как предчувствовал и боялся Кольцов, все его старания добиться аудиенции Ягоды по приезде в столицу успеха не имели. Помощник в приёмной, куда он явился, не сразу выхлопотав пропуск, сославшись на серьёзную занятость шефа, назначил ему время позвонить через неделю и напомнить о себе, но когда он, съедаемый волнением, так и поступил, тот коротко и сухо, словно слыша впервые, попросту отбрил его, что надоедать нет надобности, при необходимости шеф сам сочтёт возможным его найти.
Журналист опешил от нежданного холода, так и сквозившего в каждой резкой фразе прежде казавшегося услужливым человека, стал торопливо разъяснять о недающемся фельетоне, заказанном лично Ягодой, путаясь, поведал нелепую историю с перевернувшейся на Волге лодкой, но помощник снова его прервал и, отчитывая, укорил, что если бы не был знаком с ним лично, вовсе не стал бы слушать, так как попусту теряет время. После чего бросил телефонную трубку.
«Извратил всё Кастров-Ширманович!.. Добреньким прикидывался! — мучился Кольцов. — Пока я пилил обратно до Москвы на теплоходе, преподнёс он Ягоде всё в чёрном цвете… Чтобы снять с себя ответственность за аварию, наворотил, мерзавец, кучу гадостей на меня. Заела его беседа с арестантами, да я сдуру ещё про вторую заикнулся. Он и против поездки к ловцам на низа был настроен, но затаился… Косо поглядывал на председателя исполкома и на меня…»
Когда же от своих людей долетела до него весть, что прокурором Берздиным подана на него жалоба о самоуправстве во время пребывания в командировке: так была расценена следователем Борисовым его попытка устроить свидания арестованным обвиняемым с жёнами, самочувствие Кольцова вовсе ухудшилось. Не будь он завален скопившимися в редакции материалами, слёг бы на больничную койку. Враз напомнило о себе сердце, только таблетки спасали от бессонницы.
«Нельзя сдаваться оболганным, — постоянно ловил он себя на тревожной мысли, — надо искать выход из подлой ситуации».
И, наконец, решившись, под предлогом посоветоваться направился в ЦК к Исааку Богомольцеву.
Человека этого он знал слишком хорошо, чтобы уважать, однако не мог не ценить за особые качества. Из дерьма, в которое сам бесславно вляпался, выцарапать его другого не найти — известна была крепкая дружба двух ненавистных ему людей — Ягоды и Богомольцева Исаака Семёновича.
К большой его радости, Исаак встретил радушно, посочувствовал и не скрывал, что наслышан о его поездке в Астрахань, известны были ему и пикантные подробности вояжирования; угощая чаем, не перебивая выслушал всю историю, деликатно поинтересовавшись беседой с арестованными. Поначалу осторожный в оценках, Кольцов увлёкся, заговорил ироничными злыми фразами, цитируя собственный незавершённый фельетон. Увлекавшийся в институте ещё по молодости физиогномикой[111], он мог бы заметить, что не всё в его повествовании нравилось внимательному слушателю, от некоторых его суждений тот морщился или совсем багровел, его глаза наливались тайным гневом, при этом он прищуривался так, будто старался пронзить журналиста ненавидящим взглядом, однако журналиста, как говорится, несло, переполнявшие его мучительные мысли разрушили сдерживавшую плотину разума, он не заметил, как замахнулся на проблемы, которые, собираясь в ЦК, совершенно не предполагал касаться, и уже ёрничал насчёт поразившей его триумфальной арки в самом «шикарном» месте Астрахани, едва державшейся от ветхости и трясущейся при проезде лихого извозчика. А ведь изображала она индустриальный мотив.