— Не скажите, Андрей Иванович, — сощурился Городецкий, — не скажите. Женщины — существа загадочные и скрытные. Порой…
Договорить он не успел, смолк и застыл в недоумении: медик извлёк из мешочка сложенный в несколько раз мужской платок. О том, что это именно мужской платок, свидетельствовали его великоватые размеры и, кроме того, был он прост, без каких-либо излишеств и рисунков, а также совершенно чёрным.
— Сергей Антонович, — Турин слегка коснулся медика, — инициалов вышитых, других меток на нем не наблюдается?
— Совершенно чист, но влажен, — ответил эксперт.
— Тебя повози под трамваем, взмокнешь, пожалуй, — крякнул Шорохов. — Чей же платок? На женский явно не похож… Ухажера прошлых лет? На память хранила? Но почему влажен, от чьих слез?
— Ошибаетесь, Андрей Иванович, — не смутился воспрянувший эскулап. — Можно предположить, что его использовали вместо кляпа.
— Это как понимать?! В рот засовывали, чтобы кто-то не орал? — взбеленился Шорохов.
— Думаю, сможем поэкспериментировать. — Невозмутимый медик протянул платок Городецкому. — Назначите экспертизу, Тит Нилович, поставите вопросы в постановлении, будем исследовать.
— Сенечка! — позвал Городецкий.
Подскочил помощник, щёлкнул замком портфеля, и платок вместе с мешочком упали в стерильный бумажный пакет, а затем исчезли в необъятном чреве портфеля, провожаемые тоскливым взглядом Турина.
— Канитель всё это! — махнул рукой Шорохов. — Актрисы все на одно лицо, сплошь эмоциональные натуры. Сколько у них нашего брата поклонников! Дарят всякую пакость. От безделушек до алмазов. А кто-то из скупердяев вовсе платочком отделался. — Он повернулся к Турин:. — Ну а ты что скажешь, оппонент непримиримый?
— А что мне говорить? — хмыкнул Турин. — Вам здесь решать. Я завтра на похороны заявлюсь, соболезнования прокурору выскажу и укачу восвояси. Устал я… Забыл, как спят по-настоящему.
Куда ни глянь, всё черным-черно.
В зловеще поблёскивающих влажных плащах, куртках, накидках и люди вокруг не люди, а мрачные неземные существа — чёрное вороньё под непрекращающимся промозглым дождём. Нахохлившись, не подымая голов, движутся одна за другой похоронные процессии. Большой город Саратов. Мрачный. Ещё тяжелей на душе оттого, что и тучи чёрные, грозовые, как нависли над кладбищем, так и груздятся, набухают. Ни одного светлого пятнышка! Вот грянет гроза, так грянет! Не поздоровится живым.
Турин не поехал на вынос. Не знал, откуда начнётся печальное шествие, Глазкин в дом своих родителей гроб невесты не повез, а в морге Турин так и не побывал, хотя и собирался. Теперь вообще нужды не было. Мимо кладбища всё равно не пронесут, подумал он, вот и приплёлся на час раньше к воротам, но время пришло, а знакомых лиц не мелькнуло.
Накурился досыта, продрог основательно, ну и мыслей разных перегонял в голове великое множество. Мудрые-то не мучили, лезла в голову всякая чертовщина, неизвестно из каких тёмных углов его сознания выбираясь. С самого утра будоражил старый обычай: самоубийц не хоронят на кладбище, за оградой кладут грешников, наложивших на себя руки. Он даже не выдержал, в гараж Володе позвонил, но тот успокоил, сообщив, что Глазкин разрулил все препоны и положат бывшую его невесту на том же кладбище, подле которого Стравинскую Аграфену Валериановну трамвай задавил.
Шорохову звонить Турин не стал, раскололась их дружба на мелкие осколки, да и была ли она? Коснулась беда, проверила, и вышло, что не было между ними ничего, кроме служебного знакомства да совместных выпивок. Стоял Турин у ворот кладбища, мок под дождём и, чтобы совсем не рехнуться от тоски, считал людей в медленно движущейся процессии, выискивая своих. «У артистки тоже никого на белом свете не осталось, — пощипывало на душе, когда вспомнил и Стравинскую. — Не объявятся дальние родственники, не соизволят помочь бывшие поклонники, так и закопают где-нибудь в уголке без торжеств, без почёта, без креста, дощечку приколотят с номерком, и нет блиставшей когда-то прекрасной лицедейки. Замкнётся круг…»
Легковой автомобиль привлёк его внимание. Он въехал в ворота, высунулся Глазкин с переднего сиденья и помахал ему, приглашая. За автомобилем остановился грузовик с оградой, деревянным крестом и закрытым гробом. Четверо работяг сидели на крышке. Турин втиснулся в автомобиль Глазкина на заднее сиденье, знакомых не оказалось, но он поздоровался.
— Вот так и бьёт нас жизнь, Василий Евлампиевич, — лишь тронулся автомобиль, повернулся к нему замгубпрокурора, был он выпивши, но слегка. — Мчался увидеть живую, а приехал к мёртвой.
— Примите мои глубокие соболезнования, Павел Тимофеевич, — опустил глаза Турин.
— А Мейнц-то, Мейнц каков! — вспылил вдруг замгубпрокурора. — Звонил же ему! Просил я его задержать отъезд делегатов. Земляки всё же! Знали её многие. Можно же было не афишировать насчёт самоубийства. Тихо, по-человечески увезли бы в Астрахань и похоронили бы. Нет, скотина! Видите ли, приказа ему не дадено!
— Уехал, значит, Роберт Янович? — осторожно раскурил папироску Турин. — Как-то мы с ним тоже особенно не пообщались.
— Подлец! Он меня больше не интересвал.
— Вы его простите, Павел Тимофеевич, ему перед Странниковым ответ держать за делегатов. А там народ разный. Выпьют, разгуляются, не собрать потом.
— Но как же! — не унимался тот. — Порешал бы я все эти вопросы с Василием Петровичем. Меня бы он понял.
— Василий Петрович приболел, как узнал о случившемся. Тут же уехал, вызвав сюда меня, чтобы докладывал ему о развитии событий. — Турин приоткрыл окошко, чтобы не смущать пассажиров дымом. — Он и вас, кажется, предупредил?
Пустышку эту закинул Турин Глазкину наугад, проверить замгубпрокурора, как тот отреагирует. Конечно, Странников никаких звонков по этому поводу в Москву не делал, но сыщик есть сыщик, сработала интуиция, и удочка была заброшена на всякий случай.
— Спасибо ему, что вас поднял. — Глазкин, ткнув рукой в стекло, подсказал шофёру, как ехать к небольшому домику, где размещалось кладбищенское начальство. — Сбегай, Коль, спроси номер участка, яма-то готова должна быть, а я что-то забыл в этой суматохе. Взмок весь.
Шофёр убежал, а Глазкин откинулся на спинку сиденья, достал из кармана платок и начал вытирать пот, обильно струившийся по его лицу.
— Досталось вам, не приведи любому, — посочувствовал Турин и остолбенел, не отводя глаз от платка в его руках.
— Вы бы рассказали мне, Василий Евлампиевич, — повернулся к нему Глазкин, не переставая обтирать платком лоб, щеки, шею, — не накрутили ли они с этим самоубийством? Павлинка моя оптимисткой была. Как ей могла прийти в голову такая шальная мысль? Не ссорились мы. И свадьба — на носу.
Турин молчал, горло перехватило: в руках у замгубпрокурора был чёрный платок! Чёрный платок таких же размеров, как тот, с груди раздавленной трамваем артистки! Ни рисунка на нём, ни цветных разводов, ни клеточек, ни кружочков… Ни пятнышка. Точь-в-точь!
«Что за чёрт! Уж не схожу ли я с ума? — не знал, что и думать Турин. — Придёт же в голову такое! Мало ли чёрных платков у мужиков? Не станут же они красоваться красными, жёлтыми, голубыми, вышитыми или с вензелями?.. Чёрные самые распространённые платки… они же и немаркие. Вон у меня в кармане небось такой же?..»
Он сунул руку в карман и выгреб замусоленный уже, давно нуждавшийся в стирке светлый комок:
— Вот чёрт!..
— Василий Евлампиевич! — потянулся тем временем к нему Глазкин, выводя из замешательства и тыча тем самым платком в плечо. — Не заболели, случаем? Климат здесь не наш. Доставалось вам небось?
От его платка дурно пахло. Потлив был замгубпрокурора. Чрезмерно.
— Так как вы насчёт местных следователей? Не ошиблись они? Не накрутили чего?
— Следователи со стажем, — буркнул Турин, проглотив наконец комок в горле. — Городецкий, тот, кажется, всю жизнь только этим и занимался.
— А вот и не угадали, — хихикнул Глазкин, — из адвокатов он. Ещё царских. Но голова! Ему сам Плевако, может быть, ровесник. Но каков, а? Уважают его, берегут.
— Опыта у них обоих достаточно.
— Мне тоже понравились. Шорохов больно ершист, — не к месту весело хмыкнул Глазкин, отвернувшись и успокоившись, — но дело своё знает. И копает глубоко.
Прибежал шофёр, процессия тронулась, сзади уже покрикивали недовольные.
Часть четвёртаяКорнет Копытов и королева воров
Парочка эта не запечатлелась. Мелькнула. Участковый надзиратель[30] Корней Ширинкин вроде опытный служака, а докладывая Камытину, терялся, гасил глаза в пол, почесывал затылок — вся информация, что добыл, выглядела сплошной лабудой[31] да и вычерпал он её у барахольщика[32] Гнусавого с Криуш. А эта публика известная.
Забулдыга Гнусавый попался в который раз и, выпутываясь, мог наплести сто вёрст, как говорится, и всё лесом, но надзирателю положено отчитываться по участку каждую неделю, вот Ширинкин и потел.
— Тебе самому-то всё это как? — лениво перебил его исполняющий обязанности начальника губрозыска Камытин. — Или мелешь, Емеля, не просеивая?
Ширинкина не так просто сбить с толку, он твердил своё, и получалось складно: Гнусавый приметил академика[33] под ручку с зазнобой выходящими за полночь из плавучего ресторанчика «Богема». Пьяненькие оба были, певичка напевала. Ширинкин наблюдал сценку незамеченным у деревца. Подлетела к парочке летняя пролётка, в ней два дюжих молодца, одинаковых с лица. И след простыл, только выкатился следом едва держащийся на ногах пьяненький артист Задов, чертыхнулся, сплюнул в пыль и свалился бы, не подхвати его Гнусавый. Задов — личность известная не только театралам и дамочкам, Гнусавый обратно его проводил и от артиста узнал, что отыграт ься не дал ему заезжий гастролер, однако певичка пообещала заглянуть в театр, спеть что-нибудь на досуге. Голос у неё чудный, э