— Ну вот и старуха к тому же! — нарочито грубо оборвал его Турин и совсем расхохотался.
— Ах, если и тридцать лет для вас старость!..
— Где тридцать, там и все сорок, женщины — мастерицы творить чудеса с лицом, да и со всем остальным. А глубже не удалось заглянуть? Что за красавица, раз кавалером не обзавелась?
Вопрос и вся неприятная тирада, казалось бы, застала Рогожинского врасплох, во всяком случае, замешательство изобразилось на его розовом полном лице, словно зеркало отражавшем всё, что творилось сейчас там, в его глубоких внутренностях, прячущих душу. Он как-то протрезвел вроде, руку сунул вполне осмысленно в карман, платок извлёк и начал старательно обтирать лысину в неожиданно постигшем его глубоком раздумье и затянувшейся паузе. Турин не спускал с него глаз. Однако не из тех был Корней Аркадьевич, чтобы долго пребывать загнанным в угол, он достаточно здраво поднял глаза на своего влиятельного допытчика, как-то игриво погрозил ему пальцем, но не произнёс ни слова. Меня, мол, так просто не возьмёшь.
— Что? — не отставал тот. — Что вы хотите сказать в оправдание?
— Большой вы шутник, Василий Евлампиевич, но уж совсем за дураков нас считать не следует.
— Не понимаю вас.
— Так и не понимаете?
— Да уж поясните, пожалуйста, вашу загадку.
— Нашу загадку? Это ваши загадки пришлось нам разгадывать с Григорием Ивановичем Задовым. Не кто иной, как Губин из вашей конторы собственной персоной привёз актрису в театр. Представил и в дальнейшем сопровождал. Неужели прошляпили бы мы такую жар-птицу?! Уж кому-нибудь из нас двоих, но она отдала бы ручку и сердце, пока гостила…
— Ничего не понимаю, — смутился в свою очередь Турин.
— Да что уж тут понимать! — с издёвкой покривился Рогожинский. — Не без вашего же или Петра Петровича Камытина ведома приставлен к нашей чаровнице этот держиморда Губин? Я, конечно, извиняюсь, хотя он и был всё время в гражданском костюме, но разило от него казёнными манерами за версту! Взять вот вас, Василий Евлампиевич… в мешковину, простите меня, наряди вас, но породу-то благородную никуда не деть. А Губин, извините, дубина стоеросовая, только и занимался, что компанию портил, никому к ней и пальцем не дал прикоснуться!..
— Что?! Губин был приставлен к певичке? Зачем?
— Это уж вам знать…
Рогожинский обиженно замолчал, но ненадолго его хватило.
— Ни нашим, ни вашим, — как ни был он пьян, а заметил растерянность Турина и посочувствовал, — да полноте вам… Мы не в претензии. Надо, значит, надо. Что поделать, пошаливают воришки. Без нашего ведома творят. А такую красу обидеть наглецов немало могло найтись, вздумай она вечерком прогуляться по набережной… Давайте-ка лучше выпьем с вами за её скорый отъезд.
— Как — отъезд?
— Уезжает она сегодня вечером. А по скромности своей, вернее, по-моему разумению, из-за глубокой обиды на этого Губина, следившего за каждым её шагом наглей самого бесстыжего фискала, провожать себя всем отказала.
— Вот даже как! — не скрыл удивления Турин.
— Да уж! И согласитесь, есть причины для обиды у такой кроткой женщины! За кого её здесь приняли?.. Скандал, да и только!
Турин промолчал, бровью не повёл, но Рогожинский сам смилостивился через минуту, губки надутые прибрал, слегка улыбнулся и доверительно подмигнул:
— Пообещала перед самым отъездом в театр к Задову заглянуть. Тайком от этого Губина. Одна. Девки её со всем скарбом на вокзал, а она к Грише. Упросил тот её спеть на прощанье.
— Вот как! — оживился Турин. — Значит, увижу и я её, если заглянуть позволите?
— Увидите, голубчик, увидите. Только, чур, я ничего вам не говорил, — совсем подобрел Рогожинский. — Мне бы вот самому успеть выспаться. Времени-то мало остаётся.
— Располагайтесь, — успокоил его Турин, — вам сам Бог велел за ваши мытарства.
— А вы уже засобирались?
— Так и мне привести себя в порядок не помешает. Может, удастся поправить настроение дамочке, раз такой урон причинён этим Губиным.
— У вас получится, Василий Евлампиевич, — потянулся к нему Рогожинский заключить в дружеские объятия, но поздно, Турин уже закрывал за собой дверь укромного кабинета.
Камытин был родом из-под Рязани или из-под Костромы, и веснушчатая широкая его физиономия к весне расцветала, усеянная майскими приметами, как поляна цветочками. Когда же он волновался или сердился, как теперь, проводя порученное Туриным вечернее совещание и гоняя подчинённых сыщиков в хвост и в гриву, лицо его совсем закраснело и походило на шляпку мухомора, как и весь он сам — напыжившийся, покрикивающий на агентов, смиренно притулившихся на стульях вдоль стен кабинета, понурив головы.
Хорошего-то на таких совещаниях не услыхать. Два убийства не раскрыты, которую ночь спать никому не дают, а просвета никакого. Разносы да тычки глотать и не отплёвываться…
Турин тут же, на подоконнике, примостился, покуривает за спиной у зама, за стол рядом садиться не стал, как гость. Разбирай, мол, что наработал без меня, я посижу, послушаю. Курит одну за другой, дым в форточку колечками гоняет, ни слова не вставил за полтора часа, только хмурился, желваки порой по скулам гонял да глаза сузил — узкие щёлки.
— Вроде всё?.. — сам себе скомандовал наконец Камытин, губы надул и выдохнул с шумом, отдуваясь, будто от чашки горячего чая, повернулся к начальнику: — Ничего не забыл?
Не услышав от Турина ни звука, принялся оглядывать всех придирчиво, задерживая взгляд на каждом, вспоминал недосказанные огрехи.
— Маврик! — окликнул он вскочившего с места самого молодого и нетерпеливого. — Сколько у тебя домашних врачевателей осталось, не охваченых опросами? С больницами закончил?
— Закончил. А докторов на дому, если так и мытариться одному, ещё на два-три дня хватит.
— Общественных активистов привлекаешь?
— Толку от них, как от козла молока.
— Слышали, Василий Евлампиевич? Как вот их учить?
Турин спрыгнул с подоконника, похлопал по плечу зама — то ли ободрял, то ли пыль выколачивал:
— Как нас учили, Пётр Петрович. Спрашивать строже, — и поднимавшимся сотрудникам напомнил: — Сунцов, Ширинкин, задержитесь! Понадобитесь мне.
— Покурим пока в коридорчике, Василий Евлампиевич? — подскочил тут же шустрый Ширинкин.
— Курите. Я скоро. А где твой кореш, Потеев Матвей?
— Не видел ещё, — пожал тот плечами, стараясь прошмыгнуть в коридор первым. — С особым заданием, может?
— Василий Евлампиевич, — не отпускал тем временем от себя Маврика Камытин, — полюбуйтесь на него, а ведь начинал сам с активиста!
— Да привлекал я их, Пётр Петрович, — морщился агент. — И потом, служебные корочки когда им Нетребко выдаст? Обещал два месяца назад, а всё тянет. Один у него брёх: раздадите кому попало, а те разбегутся. Это разве подход? Степану Тарасовичу, видать, специальный указ нужен.
— Сдались тебе эти корочки! Ты активистов к делу приучай.
— А без корочек свидетели с ними разговаривать не станут. Не те времена. Дверь в дом не откроют.
— Замечания верные, — вмешался в перебранку Турин. — Нетребко я тряхну. Начальством себя быстро возомнил. Переброшу на оперативную работу, тогда умнее станет. А ты, Павел Семёнович, ответь-ка мне вот на какой вопрос…
Младший агент Маврик вытянулся, заметно побледнев, напрягся.
— Слышал я, ты докладывал о жалобе доктора, которого убийцы к покойнику приволокли?..
— Доктор Амаров, — кивнул агент и на зама виновато покосился, — специализируется на кожных, венерических заболеваниях и…
— Погоди! Всех заслуг не перечисляй, — перебил Турин и перевёл взгляд на Камытина. — Этот вызов с убийством профессора Брауха совпадает. В четыре часа ночи его разбулгачили?
— Так точно. Возмущался, что не вызов то был, а сплошное безобразие, морду ему начистили.
— Ну, ну. Ты подбирай выражения-то. У доктора, хоть и по сифилису, лицо. Морда у лошади да у тех, кто с ним так обошёлся. — Турин не сводил глаз с агента. — Выходит, упирался доктор?
— А как же не упираться? — вскинулся Маврик, сверкнул глазам. — Подняли доктора с постели, поволокли. А пациент ещё до их прихода дух испустил. В больницу надо было везти.
— А в больницу не повезли… Сам-то не заподозрил ничего?
— Ну как же! Я бросился проверять квартиру, а там ни мертвяка, ни жильца. У соседей допытывался, но без толку. Старуха полоумная твердит, мол, жилец выехал в деревню, эта деревня аж под Никольском. Я с ней и так, и сяк, но она всё своё — уехал жилец, никого не видела.
— Про деревню ей специально подпустили, чтоб нас на ложный след навести, а вот пошукать тех, кто врача тащил, надо.
— Их было двое — жилец да верзила, который доктора по лицу смазал.
— Опознает доктор ночных гостей?
— На всю жизнь запомнил, у него таких пациентов не бывало.
— Значит, словесными портретами обеспечит?
— В полном разе.
— Пётр Петрович? — вскинул брови Турин на зама за объяснениями.
— А что Пётр Петрович! — вспылил тот. — Что у меня, десять рук? Что я мог сделать, Василий Евлампиевич? Связи с этой деревней, да и с Никольском никакой! Люди раз в месяц приезжают. А этого туда гнать, — он ткнул пальцем в младшего агента, — себе дороже. Кто здесь работать будет? Раздал я задания всем нашим, только пустое это занятие, рванули те людишки сломя голову вместе с мертвяком, труп уже где-нибудь прикопали.
— Халатный, прямо скажу, подход! Это самая реальная зацепка была, — повысил голос Турин. — Умерший, возможно, из тех, кто отравился ядом подле сейфа профессора Брауха. Тот, кто за врачом бегал, очевидно, один из уцелевших…
— А разве я не понял, Василий Евлампиевич! — вскочил на ноги Камытин. — Но меня то в губисполком, то в губком с этим чёртовым наводнением! А на шее два убийства, словно камни!.. Вы вот возвратились, только свет и увидел…
— Ради того стоило всех на уши поднять! — свёл брови Турин, вбил один кулак в другой с треском. — Ладно! Разбирайтесь тут без меня! Розыск организовать немедленно! Задействовать всех до единого! Маврик отправляется в деревню, жильца и бандита, доктора колотившего, отлавливать. Местные власти помогут, если что… — Он уже готов был развернуться, но задержался, Камытина за пуговицу мундира прихватил, да не рассчитал, пуговица так в пальцах его и осталась, вырванная с мясом.