— Маргарита? Хороша баба. Кем, говоришь, она тебе доводится?
— А никем. Артистка. К вашему Задову, кстати, петь в театр приехала. Он и пригласил.
— Вот как! Паразит!.. Вчера ни слова не сказал.
— Она ему тоже приглянулась. Круги возле неё описывал, — хмыкнул Турин, но глаза не смеялись, а зорко следили за Странниковым, стараясь не упустить ни слова, ни жеста.
— Ничего не пойму! Как она в больницу-то угодила, если в театр приехала? От Задова так просто… — Секретарь передумал завершать свою мысль, отвернулся. — Он за своими присматривает.
— Тут клубок целый, — улыбнулся опять Турин. — Вылечусь, выпишусь, обязательно всё растолкую, Василий Петрович, если интерес не остынет.
— Интерес? Ты про что?
Турин дёрнулся и застонал.
— Ухожу, ухожу, — приподнялся Странников с койки. — Понимаю. Не до меня тебе. Выздоравливай.
— Вы только у других не расспрашивайте, — пересиливая боль, поморщился Турин и совсем тихо добавил: — Сам всё расскажу про эту женщину. Случайно она оказалась в этой истории со стрельбой. И не виновата ни в чём.
— Хорошо, хорошо, — попятился к двери Странников. — Ты выздоравливай. На ноги встанешь, тогда ко мне. Жду. Позарез нужен. — И позвал погромче: — Сестричка, Маргарита Львовна!
Она вошла тут же, словно за дверью и дожидалась. Бросилась к Турину, но столкнулась с ним. Будто искра пробежала по обоим; не сводил с них глаз Турин — сторониться друг друга они явно не собирались, так и стояли, будто склеенные, глаза в глаза.
Первой опомнилась Серафима, румянец на щеках прикрыла платочком, на шаг отступила:
— Извините покорно…
— Это вы меня, — шагнул к двери Странников.
И они расстались, не задумываясь и не догадываясь, что скоро странным образом сведёт их судьба снова и оставит в их жизни не след даже, а огромную болезненную борозду навеки…
Часть пятаяНаводнение
Снилось, что он тонет.
Захлёбываясь холодной горькой водой, задыхаясь, он будто погружался в тёмную муть глубокого, заглатывающего его дна, но закашлялся, поперхнувшись, выплюнул действительно заливавшую открытый рот воду, перевернулся на живот… И проснулся.
В предрассветных сумерках молнии одна за другой терзали небо, глушил, раскатываясь раз за разом, гром, палатку свалил бушующий ветер и заливал хлеставший дождь. С трудом продрав глаза, Ковригин огляделся, попытался подняться, но укрепиться удалось лишь на четвереньках. Он повертел головой, хрустя позвонками, его покачивало и тошнило, перед глазами бегали мушки, стискивала виски невыносимая боль — вчерашнее, теперь уже второе, застолье без конца и края сказывалось и на нём вроде привыкшему ко всякому.
Под разбросанной палаткой кто-то шевелился ещё, не подавая голоса. Ковригин с трудом сумел сесть, дотянуться до брезента, откинуть — голая женщина, зябко съёжилась, забурчала во сне, недовольно забираясь в теплоту, подальше от ветра и влаги.
«Кто это?» — прикрыл он её, напрягая память.
Вчера их было несколько, насобирали на станции у райкомвода Аряшкина, с которым встретились к концу первого дня поездки, причалив к вечеру у маленького рыбзавода. Инициатором такой компании был Странников, с ним поначалу крутилась шустренькая машинистка из штаба по наводнению и замгубпрокурора Глазкин, хотя не выдавал истинных чувств, заметно на неё зарился, поплёвывая через борт моторной лодки, пока днём шли по Волге, осматривая укрепления берегов возле населённых пунктов. А вот после встречи с райкомводом, когда ответственный секретарь что-то шепнул на ухо Аряшкину и уже на двух лодках они продолжили подыматься вверх по течению, женского полу прибавилось чересчур. Разместились они во втором судёнышке, у райкомвода, но, когда к вечеру ткнулись в берег на ночевую, от бабьих голосов и визга некуда было деться. Волоокая хохотушка с нагловатыми повадками, как сразу приметил Ковригин, так и жалась к Странникову.
Райкомвод Аряшкин не отпускал от себя чернявенькую длинноногую, и не без основания: лишь расположились вечерять на траве, к ней стал цепляться Глазкин, хотя заметно было, что для него припасена другая, хохлушка, горланящая песняка после первой рюмки и быстро захмелевшая. Она и в палатку Глазкина раньше остальных залезла, по-хозяйски располагаясь и окликая его, зазывала без стыда и совести, но, не дождавшись, так и затихла.
Была ещё четвёртая, совсем ничья, её Аряшкин прихватил из своего комвода, видать, про запас, зная нрав ответственного секретаря — у того сегодня машинистка, завтра какая-нибудь завженсоветом, а потом поди разберись, менял он их как перчатки. А эта хотя и поменьше росточком, но волоокая, палец в рот не клади!.. Ковригин её приметил сразу — так и стреляла глазками по мужикам, но мотористов с обеих лодок, пощипывающих её то и дело, когда палатки на берегу растягивали да укрепляли, сторонилась. Её и пригрел Глазкин, лишь предназначенная подружка в его палатке затихла, однако жадные взгляды кидал и на длинноногую, зля и расстраивая райкомвода. А та, опьянев и забывшись, тоже нет-нет да поглаживала зампрокурору бока, вот Аряшкин и завёлся, вспылил, хотя и выглядел трезвее остальных, так как не на все тосты Странникова за победу над стихией откликался, пропускал через одну-две рюмочки.
Как они сцепились, когда Глазкин, совсем захмелев, длинноногую тискать начал, Ковригин не уследил, так как Странниковым занят был — того стошнило, чего сроду не бывало, должно быть, сырой воды глотнул вгорячах, и он повёл его в лесок, а потом к берегу лицо смыть. Там оба и вздрогнули от грянувших вдруг выстрелов, обернулись к костру, где завершали вечернюю разборку поездки, а замгубпрокурора из нагана вверх палит, не останавливаясь, над присевшим от страха райкомводом.
— Это что за хренотень? — не сразу пришёл в себя ответственный секретарь, поддерживаемый Ковригиным. — Сдурели, мужики! Ну-ка, Жорик, утихомирь петушков!
Сам он, как присел в воду в резиновых тяжёлых сапогах, когда первый раз бабахнуло, так и сидел, замочившись по пояс, увяз в тине, не мог подняться без посторонней помощи. Ковригин в два прыжка добрался до Глазкина, наган вырвал, Аряшкина в сторону оттолкнул, потащил его к берегу, голову вздумал ему остудить, но вырвался тот — здоров бугай и злой как чёрт.
— Не лапай, не баба! — выматерился в сердцах, кинулся к ответственному секретарю: — Василий Петрович! Сделайте паразиту укорот! Я не посмотрю, что прокурор, что с револьвером, лопатой так хвачу! Пусть потом судят!
— Чего это у них? — вскинув голову, мутными глазами заморгал Странников на Ковригина.
— Бабу не поделили, — сплюнул тот, пряча в карман прокурорский наган.
— И тот палить вздумал? — нахмурился Странников.
— Всю обойму выпустил.
— Вот дурак!
— Василий Петрович! — чуть не плача, подступил райкомвод. — Я ему не мальчишка! Ему что, другой бабы не приготовлено? Негоже та, пусть рыжую вон забирает. Зачем до моей лезть?
— Дураки оба, — заплетаясь языком, с чувством резюмировал секретарь. — Нашли повод для драки! Мы на пороге, можно сказать, свершившийся трагедии… Спасать людей надо… Вода заливает народное добро… И эти члены моего штаба!.. Ну-ка, Жорик, помоги мне…
Поддерживаемый Ковригиным, Странников с трудом поднялся, принялся было отжимать воду с одежды, но махнул рукой и побрёл к костру. Раскачиваясь, постоял над Глазкиным, хлебавшим уху прямо из общего котла как ни в чём не бывало, подхватил рукой Аряшкина за спину и толкнул его к Глазкину.
— Целуйтесь! — скомандовал тоном, не допускающим никаких возражений. — Целуйтесь, и выпьем за нашу общую победу над стихией. Так?
Те полезли друг к другу целоваться. Он похлопал обоих по плечам, сдвинул лбами, а Ковригин тут же наполнил рюмки и подал всем одну за другой.
Райкомвод ещё недовольно мурзился, однако Ковригин упёрся плечом сзади, и тот выпил со всеми, после чего снова полез целоваться с замгубпрокурора.
До этого момента Ковригин все эти события помнил хорошо, а вот остальное всплывало в памяти урывками.
Первым успокоился, будто подавая команду, полез в свою палатку Странников с машинисткой, Глазкин ещё манежился, грустил у костра, наливая водки ещё, пил один и, похлёбывая уху, поглядывал на длинноногую исподтишка, но Аряшкин был начеку и увёл её за собой к костру, где располагались мотористы. Поговорив с ними об утренних планах, назначив на вахту первого, он пропал вместе с подругой в другой палатке. Ковригин успокоился, подошёл к Глазкину, напомнил тому, что наган отдаст утром — ответственный секретарь так приказал, Глазкин в ответ налил в гранёный стакан водки, подал ему в знак примирения, они выпили, и прокурор полез целоваться к нему…
Больше, как ни напрягал память Ковригин, ничего вспомнить не мог.
«Так кто же у меня под боком ночью оказался? — забеспокоился он и потянулся к брезенту. — Баба какая-то растребушила его среди сна, жаркие руки и поцелуи он смутно ощущал на своём теле… А какая ж из них? Пятой-то вроде не было…»
Из-под откинутого брезента глянулось ему лицо хохотушки Феклистовой, той самой Эльзы, или Элоизы, которая — не мог он забыть, своими глазами видел — сама затаскивала ответственного секретаря вчера к ночи в палатку!..
— Вот сука! — выругался Ковригин, вытаращив глаза. — Она же меня под монастырь подведёт!
— Егор Иванович! — позвал его кто-то издали.
Он испуганно оглянулся, загораживая женщину телом. Аряшкин махал ему рукой от прибитого водой костра, где суетились в дыму мотористы.
— Не подойдёте к нам? — Райкомвод выглядел трезвым и собирался направиться к нему. — Дело есть.
— Сейчас! — замахал рукой Ковригин. — Сейчас подгребу. Накину на себя что-нибудь.
Хмель слетел с него разом, лишь только он представил, как Аряшкин застукает его с потаскушкой, забравшейся к нему в постель. Убедившись, что райкомвод занялся своими заботами, он встряхнул за плечи спящую женщину так, что та сразу вытаращила перепуганные глазищи.