я, что ли, серая мышь очкастая все углы его кабинета обшаривала, даже фотографиями интересовалась!.. А ведь это самый верный способ — на фотографиях, чудом уцелевших, вся его жизнь. Не спрячешь никуда. И язык не надо развязывать пытками на допросах. Вон он в обнимку с врагом народа, с самим Львом Давидовичем! Что ещё нужно? Дыру в потолке тоже припаяют — преступная халатность, а то и похуже. Вставят лыко и за то, что сыщик Турин кучу взяткодателей — «гнойник», вскрыл, склонил признаться и покаяться в грехах, соблазнил обличить государственных чиновников!.. Впрочем, самому себе врать теперь ни к чему — шептали и ему, что неладные вещи творятся в торговом и налоговом отделах, а он глаза закрывал, Странникову да Арестову в рот заглядывал, молился на них как на иконы, каждому слову доверял… Дурак! Со всех сторон дурак!.. Ещё разгильдяй Громозадов, с которого всё и началось. Не успев приехать, перепугался, каждый день в Саратов слёзные письма начал слать, что зашивается, помощи выпрашивал. То, что Джанерти с Туриным ему помогали, это не в счёт, про эту мелочь и не вспомнит никто. На Отрезкова была надежда, но тот за свою задницу переживает. Тоже на него валить дерьмо станет… Вот за это его и попрут с позором. Впрочем, только ли попрут? За это, голубчик дорогой, тебя врагом народа объявят, Троцкого припомнят и к стенке поставят! Не надейся на Колыму и Магадан, девять граммов — вот цена всего, что сотворил ты за всю свою героическую жизнь…»
Неведомая волна зла и ненависти вдруг подняла его на ноги, с каждой секундой он креп от этого, наливался силой от страшной догадки, и она подтолкнула его к действию.
— Вам что-то сказать захотелось? — так и впился в него мышиными глазками Фринберг и сверлил, высверливал ему нутро, словно почуял и пытался лишить его этих сил. — Хотите дать объяснения?
— Я?
— Вы, не я же.
Не только очки, зрачки этой серой мыши разглядел Арёл.
— Садитесь. Вы своё скажете в заключение. Следователи вроде собрались. Ждём Джанерти с Громозадовым…
— Мне бы выйти на пять минут? — Арёл осип, не узнав собственного голоса.
— Бывает, — по-своему понял и подло хихикнул Фринберг. Отрезков кивнул в знак согласия. — Ну сходите, сходите. Только недолго. Пяти минут хватит?
«Ах ты, сука аппаратная! Поиздеваться вздумал!» — стиснув зубы, чтобы не слышали ругательства, вылетел Арёл из кабинета.
— Сильно прихватило! — захохотал Козлов. — Успеет добежать-то кавалерист? Ему бы кобылу!
— Язык-то прикуси! — рыкнул на него Отрезков, куривший одну папироску за другой.
— А вам что? Жалко стало? — огрызнулся Козлов. — Пакостят на службе, а потом у стенки — в штаны.
— Заткнись, говорю! — начал подыматься Отрезков.
— Товарищи, товарищи, — поморщился Фринберг, — мы ещё не начали заседание. Поберегите эмоции.
Но не слышал всего этого Арёл. Сломя голову, мчался он в свой уголок, где коротал бессонные ночи, где читал книжки при большой луне и мечтал о мировой победе революции, рассматривая звёзды в распахнутом окне, считая их, чтобы заснуть, а не удавалось, переходил на подсчёт уголовных дел, что заволокитят опять следователи Морозов с Девяткиным, и какое за это им придумать наказание… десятку требовать в суде подлецу Рассомахину за то, что изуродовал жену, или ограничиться семью годами, так как сама Россомахина уже сбежала из больницы и притащилась в суд просить за мужа…
Вбежав в свой спальный уголок, он отдышался. Сунулась его рука в дальнее тёмное место под развалившийся почти диванчик, зашарила там осторожно сначала, но потом всё быстрее и судорожней. Пустоту хватали разом похолодевшие пальцы, и внутри захолодало от нехороших предчувствий. Воздуха мало стало. Выбил он раму в окне, не почуяв крови от осколков, вдохнул полной грудью, опять зашарил под диваном…
Заветного сундучка не было, хотя он облазил все закутки.
«Неужели проведали и добрались сюда?! — забила его нервная дрожь, прятал он здесь дорогое своё именное оружие, и никто не знал, кроме… кроме одного человека! Варьке наганом хвастал однажды, когда первый раз осталась та у него до утра, а он по пьяни рассказывал ей про героические свои подвиги. — Неужели она?..»
Грохнул в сердцах себе по колену губпрокурор, уронил голову на грудь, но что-то свалилось вдруг на него тяжёлое сверху, живое, горячее, вдавило лицом в пол.
— Ты что удумал, Макарушка? — различил он сдавленный Варварин крик. — Взбесился, дурачок! Грех на душу решил принять?
Вцепившись в него руками, зашлась в рыданиях.
— Уйди, дура! — попытался он вырваться, но не сразу удалось. После короткой борьбы сбросил её с себя, занёс кулак над головой. — Где наган, стерва?
— Бей, Макарушка, бей! — ползала она у него в ногах. — Не отдам.
— Сука! Украла!
— Как они приехали, так я сюда, — ревела, не подымаясь. — Будто чуяла.
Он бросился на неё, обшарил несопротивлявшуюся, нащупал под подолом, вырвал вместе с куском платья, тут же крутанул обойму, проверил — все семь патронов один к одному в гнёздах. Полюбовался, даже поцеловал ствол.
— Догадывалась, что приедут за мной?
Воя, как над покойником, обхватив голову, она раскачивалась на коленях.
— Догадывалась, сука, что придут меня брать? — крикнул он ей в самое ухо.
— Грешить не стану, Макарушка, знала всё.
— Как — знала! Кто тебе сказал?
— Убьёт он меня, если выдам! — билась она в истерике.
— Не скажешь, от моей пули раньше сдохнешь, стерва! — взвёл он курок. — Со мной спала, ему стучать бегала? Потолок в кабинете вместе продолбили, чтоб подслушивать?
— Макарушка, не губи! Люблю я тебя!
— Кто? Признавайся!
— Петька… — И не в силах удержаться, она завалилась на спину.
— Петька?
— Пётр Петрович Камытин, — выдохнула она.
— Ах, бля!.. Заместитель Турина?
— Он.
— А Турин знал?
— Не ведаю.
— Теперь это не так и важно. Значит, Камытин…
— Любились мы с ним еще до тебя. Он меня и на работу к тебе пристроил, чтобы всё рассказывала.
— И ты стучала?
— Слаба я, Макарушка. Беременна от него была, но скинула ребёночка по его указу, а потом тебя полюбила.
— Не думала, что расстреляют меня?
— Он говорил, что не тронут свои своих. В другое место переведут, а я бы на край света за тобой поехала.
— А оружие спрятала, значит, чтобы не застрелился я?
— Петька приказал, говорил, дурной ты, учудить над собой можешь всякое, только позора и боишься. А покаешься сам — только суд.
— Значит, суда надо мной хотите?
— Да что ты говоришь, Макарушка! Клялся он, что судить тебя не станут.
— Брехал тебе твой кабель! — не целясь, выстрелил Арёл несколько раз.
Умерла Варвара, не мучаясь, первая же пуля угодила ей в сердце. А по коридору уже бухали сапожищи, раздавались крики, их искали.
— Не выйдет у вас ничего! — крикнул Арёл. — Не видать вам, сволочи, позора красного командира!
Закрыл глаза, упёр наган в висок. И это были последние его слова и последняя боль…
Позвонив в Саратов, Фринберг, не оправдываясь, выслушал всю ругань Берздина, что живым не привезли; распорядился, как приказано было, захоронить обоих ночью без почестей и каких-либо знаков. С сотрудниками провести секретное собеседование, что губпрокурор переведён в Саратов, а уборщица?.. А что уборщица? Пропала без следа непутёвая баба.
Для Наума Фринберга настали чёрные дни. Мало, что мучился после разноса и не мог прийти в себя, переживая за собственное будущее, он ко всему просто не знал, что делать.
Посаженный разбушевавшимся Берздиным в знак наказания временно губернским прокурором, пока окончательно не прояснятся причины трагической гибели Арла, он всю свою короткую, но прыткую служебную карьеру занимался инспекторскими проверками в мелких партийных организациях, а поэтому в прокурорском деле, прямо надо сказать, не разбирался.
Он обладал способностью не без успеха заглядывать в рот начальству и улавливать главное, что тому хотелось, остальное было делом техники — проверки вершил в нужном направлении и с должным результатом: виновных отыскивал, начальство их убирало, достойных ставило взамен.
Однако однажды случилось так, что ему не повезло и сам угодил в тривиальную ситуацию. Наломал, как говорится, дров собственный, ведомственный ревизор в одной из прокуратур: работал давно, всё и всех знал, вершил своё потихоньку, но зарвался по той причине, что не в ладах был с зелёным змием. Сначала попивал помаленьку, потом увлёкся, а там и не заметили, как в запои уходить стал. Заменять его, кому ни предлагали, желающих не находилось — побаивались, да и сфера особая; Берздин обратился за помощью в высшее инспекторское ведомство. Вот тогда специальным распоряжением недолюбливавший Наума человечек в верхах отправил его на эту должность. Избавился от Наума. Тот притих на новом месте поначалу, но осмотрелся — кругом те же люди, обвыкся, прижился и вскоре был отмечен в одной из больших проверок состояния платежей партийных взносов среди прокурорских работников. Досталось тогда многим и высоким лицам, Науму поручено было проехаться по районам, разобраться там, подтянуть положение, провести семинары с секретарями «первичек»[74], одним словом, прочистить мозги лентяям и неумехам. Справился он достойно и был назначен помощником заместителя краевого прокурора по той же части — возглавлять инспекторский отдел. Дело в том, что краевой комитет партии, подметив в прокуратуре упущения с партийными взносами, раскритиковал Берздина на очередном пленуме и предложил укрепить участок; так в крайпрокуратуре была учреждена должность помощника заместителя прокурора. Кроме Наума, претендентов не оказалось, он получил в штат вновь созданного отдела несколько единиц. Теперь Наум расцвёл, раскатывал по всему округу, выкорчёвывая недостатки. Его ценили и побаивались, но случай опять вмешался, казалось, в спокойное его бытиё. И ведь не хотел ехать в глухомань, но упёрся Берздин. Твердил, что у Арла серьёзные неполадки, что там одними партийными взносами не обойтись, надо поглубже копнуть состояние работы с кадрами, так как разросся под носом у губпрокурора настоящий гнойник — заместитель замечен в пакостных делишках, пахло вымогательством, но сумел пройдоха проскочить в председатели губсуда, а оттуда намедни загремел прямиком в тюрьму. Грозили и Арлу большие неприятности, сверху уже звонили, приказывали разобраться, иначе сами возьмутся, и тогда многим несдобровать. А с Арлом — дело швах, плевался Берздин, если тот от суда увильнёт, обязательно надо переводить его в какую-нибудь дыру с понижением в должности.