— Я ж их во время наводнения по просьбе и под ответственное слово товарища Странникова руководителям районов, в райкомы партии да ответственным хозяйственникам доверил. По специальному списку и под роспись…
— А те растеряли большую часть этого оружия. Странников в Москве про вас, извините, и думать забыл. Откажется так же, как отказался от дружка своего Глазкина, когда артист Задов приехал просить за него да в ножки падал.
— Тот убийца и взяточник! И Василию Петровичу об этом хорошо известно. Каким образом негодяй сумел в судьи проскочить, вот отчего голова его болит.
— Ошибаетесь. Тот же Странников в суд его и устроил, а когда взяточнику на хвост наступили, он от него отмахнулся. Так же и с вами сотворит, все ваши доводы и француза того забудет, вас блаженным назовёт, а то и вредителем.
— Здорово ты нахватался, общаясь среди новых дружков! — хмуро усмехнулся Турин. — Богомольцев обучил?
— Этот человек не дурак, слышал я, что с Ягодой он запросто по телефону калякает. А вот вам точно бежать надо.
— Бежать?!
— И немедленно! Пока не началась кампания по чистке. Если и простят растасканное оружие да другие вещи, то прижмут лапой потяжелей.
— Это ещё чем? Запугал ты меня, право, Егор. В дрожь так и бросает!
— Вы не смейтесь. Они виноватых ищут в том, почему сто с лишним человек арестовано за вредительство приехавшими из Саратова Козловым с Борисовым, а местные органы мух ловили?
— Как — за вредительство? Ты, друг мой, не заговаривайся! Это вещи серьёзные! Им предъявлено обвинение за взятки и злоупотребления.
— То прежде было. А теперь, после секретного совещания, на которое Берздин вызывал и старших следователей, решили обвинение изменить. С Москвой советуются, к самому Крыленко Берздин ездил. Светит арестантам статья пятьдесят восьмая, сами знаете, что это такое — экономическая контрреволюция. Расстрелять могут.
— Что ты! — схватился за голову Турин.
— А та сука, что среди вас завелась, главным свидетелем станет. Потом за вас примутся — обвинят в том, что прошляпили врагов народа. Этот стервец и против вас свидетельствовать будет. Его, может, для отвода глаз арестуют вместе с вами и в суд потащат. Дадут годик-два, и на волю, а вас, Василий Евлампиевич, в тюрьме сгноят. Трубкина не пожалели и вам не простят.
— Железная логика, ничего не скажешь, — проскрипел зубами Турин. — Спасибо, что не поленился приехать, предупредить, мил дружок, только бегать я не собираюсь.
— Что вы говорите, Василий Евлампиевич! Одумайтесь, пока не поздно. Вы же не враг себе? Знаете, как всё делается!
— Вот поэтому и не побегу никуда. Поймают всё равно, тогда судить будут с позором, а мне честь дороже жизни. Будет суд, я в суде и поборюсь за своё имя. И за всех своих ребят, которые на следаков и пахали.
— Василий Евлампиевич… — дрогнул голос Ковригина.
— Не сметь нас заранее оплакивать! — цыкнул на него Турин. — Ты сам подумай, Егор, нельзя мне бросать товарищей, если такой страшный час настаёт. Каков я буду в глазах людей, если на скамью подсудимых ни за что сядут Иван Иванович Легкодимов, поймавший не одну сотню преступников, лучший наш розыскник Аркашка Ляпин, трассолог Рытин, распутавший десятки дел, фанат Бертильончик, всю жизнь мечтавший словить последнего вора!.. А Пашке Маврику как я в глаза гляну? Чему я его учил?..
— Но что же делать?
— Брось. Не думай. Тебе давно уходить надо. Поезд-то утром?
— Утром.
— Ну вот, светает уже. Давай прощаться.
Они обнялись у порога.
— Я бы с вами остался… — шептал в ухо Турину Егор, не скрывая мокрых глаз. — Уговорил бы бежать всё равно.
— Чушь собачья! Иди!
— Остался бы, клянусь.
— Да тебе нельзя, чудо! Ты же глянь на себя — какую форму носишь? Ты теперь у них.
— К чёрту форму! И службу эту! За Серафиму только и боюсь. Обещал ей вернуться.
— Срослось у вас с Серафимой-то? — сменил тон Турин, потеплели его глаза.
— Слюбились мы, как прежде, — смутившись, кивнул Егор.
— Ну и хорошо, чудак! Рад я за вас. А Богомольцев как? Не попортит?
— Время придёт, сбежим от него.
— И за это хвалю. Была б моя воля, да не эта доля, как говорится, махнул бы и я с вами куда-нибудь на Сахалин, Камчатку, а то и в Сибирь забрались бы. И жили — не тужили, как прежде, на воле да в шалашах.
— Вы вправду?
— Поживём — увидим, — подтолкнул Ковригина к двери Турин. — Что тюрьмы? Их для того и строят, чтоб оттуда бежать. Правильно ты говоришь, мне теперь поспешать надо. Я должен провокатора отыскать и разобраться по-своему.
— Смерть собаке, что ещё?
— Главное, мы с Джанерти почти до него добрались, — посетовал Турин. — Пошёл Роберт Романович в тюрьму допрашивать Губина, который с Корнетом Копытиным знался, должен был Губин и про крысу расколоться, чтобы шкуру свою спасти, да отравили его насмерть.
— Это как же?
— Вот так.
— Тюремного врача следовало трясти. Его штучки. Не иначе.
— Поучи меня, — буркнул Турин. — Пропал Абажуров. Сам сбежал или его убрали — неведомо. Всех ребят на уши поставил, а найти не могу. Ко всему этому и Джанерти заболел. В больницу его увезли с отравлением в тот же день. Губина утром мёртвым обнаружили после завтрака, а Джанерти к вечеру почувствовал себя плохо, едва успели спасти врачи, откачали…
— В больнице ещё?
— Навестить его хочешь?
— Не успею уже, хотя рад был бы повидать…
— Ну прощай!
Они обнялись у приоткрытой двери, однако Ковригин не торопился расставаться, будто всё о чём-то раздумывал.
— Остаёшься, что ли? — усмехнулся Турин. — Езжай. Найду я и без тебя ту сволочь.
— Вы к Ивану Ивановичу загляните, — опустив глаза, решился наконец Ковригин.
— К кому?
— К Деду.
— Да ты на что намекаешь? Водка в голову ударила?
— Слышал я, дружками они неразлучными были с врачом. Ещё до революции, — буркнул Егор и пропал в темноте.
Дверь в квартиру Легкодимова долго не открывали. Турин в нетерпении подрагивал, но барабанить не стал, послышался наконец чей-то тихий разговор и пошаркивающие шаги.
«Старуха?.. — сомневался Турин. — Вряд ли сам рано встает… А может, сбежавшего приятеля прячет?..»
Противно заскрипев, дверь отворилась. «Не тем занят хозяин, некогда ему о хозяйстве думать…» — опять промелькнула досадная мыслишка.
В прихожей, запахнувшись в тёплый длинный халат, стоял Легкодимов с зажжённой керосиновой лампой. Молча отстранился, пропуская вперёд, не выразив удивления, не задавая вопросов.
— Что без света кучумаешь? — не спеша заходить, остановился начальник губрозыска, вглядываясь в непроницаемое лицо хозяина. — Авария на станции?
— А шут их знает, — хмуро поздоровавшись, буркнул тот. — У нас район глухой, на отшибе. Всякое случается.
После известных февральских событий, когда Керенский[81] разогнал царскую охранку, распустили и сыскную службу, семью Легкодимова из центра выселили на окраину, потом успокоилось, улеглась политическая смута, власть взяли большевики, и Легкодимова по ходатайству Турина допустили работать в розыск, переселить назад забыли, да и занято было его жилище, а сам он в глаза новой власти не лез, старался не напоминать о себе.
— Не разбудил Марью Ильиничну? — для порядка побеспокоился Турин.
— Нет её уже полгода, — не поднял глаз Легкодимов. — Схоронил я её.
— Извини, — смутился Турин. — Не знал. Закрутился, а ты не сказал, помощь бы на похороны оказали. Долго мучилась? Слышал, что болела?..
— Болела, — отвернулся тот.
Разговор явно не клеился, да и чему радоваться в такую рань, когда в окна рассвет чуть пробился, даже собак не слыхать на улице, хотя обычно в таких углах их тьма. Исчерпав запас слов, Турин кашлянул, спросил напрямую:
— Не удивился, что рано я к тебе, Иван Иванович?
— Ты — начальник, тебе можно. И ночью нагрянешь, знать, причина важная.
— Лукавишь, Иван Иванович?
— Есть маленько, — развернулся Легкодимов и, тяжело зашлёпав ночными туфлями, направился в комнату к столу, за которым, сгорбившись, сидел человек. Не узнать его было нельзя.
— Давно ждёте? — присел напротив Турин.
— Давно, — ответил за тюремного врача Легкодимов.
— А этот что? Язык проглотил?
— Если б не догадался, Василий Евлампиевич, — оставался в сторонке Легкодимов, — мы бы сами оба пришли. К тебе собирались.
— Вона как! Оно и видно!.. — изобразил Турин веселье на лице, но в ладошки не захлопал, посуровел и упёрся жёстким взглядом в тюремного врача. — Долго собирались вы, Моисей Соломонович Абажуров! Заискались вас мои ребятки по всему городу! Команда отдана взять вас живым или мёртвым. А ваш дружок — покрыватель ваш, — обернул возмущенное лицо Турин к Легкодимову, — уж и не знаю, из каких ваших заслуг и выгоды, всё собирался!..
— Ты не горячись, не горячись, Василий Евлампиевич, — пробуя успокоить, попытался положить ему на плечо руку Легкодимов, так и не присевший. — Ты послушай сначала Моисея.
— Нечего мне с ним лясы точить[82]! — сбросил его руку с плеча Турин. — Ясно всё!
— Не спеши с выводами, — присел рядом, обхватил всё же его за плечо длиннющей худой рукой Легкодимов. — Я тоже разное про него загадывал, пока не отыскал в кабаке у Лёшки Турчанинова вусмерть пьяным… Притащил на горбу к себе, привёл в чувство да и выспросил.
— Ну и что выспросил? — не унимался Турин. — Что он тебе ответил? Ко мне почему не привёл?
— Не гони лошадей, Василий Евлампиевич. Успокойся. Дай слово сказать.
— Я гляжу, вместо него ты всё углаживаешь, Иван Иванович, — полез за куревом Турин. — Ишь высиживают два тихушника, выжидают, когда весь розыск на ушах стоит! — Но на Легкодимова косился уже без ярости, больше с любопытством. — И ты хорош, Иван Иванович…
— Да дашь ты сказать человеку или нет? — вспыхнул Легкодимов. — Мы ж тоже живые люди!..