Овцы на улицах — это хорошо или это дурно? С одной стороны: Романов овцой славен. Но с другой-то, с другой стороны!
«Мы не овцы, и нечего нас вообще с баранами равнять! Станут потомки сличать записи, станут узнавать: кто себя умней вел на улицах города? Романовские мужики или романовские бараны? Романовские овцы или романовские — такие же скрытно-резвые — девушки?»
Так ранним утром пытались рассуждать горожане. Был, конечно, немалый соблазн: пойманных овец у себя дома до Рождества или до Старого Нового года додержать, хорошенько их выкормить, а потом…
Но в том-то и дело, что все почти горожане — и за это им хвала и слава — оказались патриотами города и навсегда с городом связанной романовской овцы. Чтобы показать: не в новогодней жратве дело, — кое-кем из жителей было тем же утром решено в «Парке советского периода» устроить новый загончик. И несколько дней, пока не объявится хозяин, публично — начало октября выдалось теплым — рассказывать историю романовской овцы всем желающим. Ну а потом возвратить овец по принадлежности!
Однако хозяин «Русской Долли», примчавшийся в Романов из Углича где-то около полудня, то есть уже после того, как все овцы с улиц давно исчезли — одни были спрятаны в сарайках и чуланах, другие отнесены на руках в «Парк советского периода» — так вот, хозяин ни на какие парковые басни не соглашался.
Он кричал про громадные убытки и гибель всего овечьего дела в России. Он собирался — если не выделят бесплатных скотовозок — гнать овец на ферму через весь город: пусть и в нарушение правил уличного движения, зато немедленно.
Свободных скотовозок, как назло, не оказалось. Начальство было занято неотложными делами. Овцы — разысканы не полностью…
Несмотря на это, хозяин «Русской Долли» вместе с обескураженными ночной трепкой и теперь на все готовыми охранниками погнал тех овец, каких удалось собрать, к окраине города и дальше на ферму.
Правда, некоторые овцы упирались и возвращаться на ферму нипочем не желали. В «Парке советского периода», где полтора десятка из них успели побывать, было вольготно и весело, а на ферме «Русская Долли» ждало неизвестно что. Овцы брыкались, норовили нарушить строй…
На третьей сотне метров демонстрационный марш овец по городу Романову пришлось отменить. Разыскали пусть и не скотовозки, но вполне пригодные для такого дела машины с высокими бортами.
Хозяин нервничал, овец грузили. Некоторым овцам, вспомнившим ночную свободу, удалось-таки сигануть во дворы. И уже оттуда, из дворов, потихоньку выставляя острые мордочки, они глядели на то, как хватают поперек туловища и кидают в кузова машин их товарок…
Произошел и один досадный случай.
Охранники, рыскавшие по дворам в поисках заблудших овец, в одном из палисадов вдруг наткнулись на какого-то паренька. Паренек играл с двумя небольшими овечками: черной и белой.
Картина была наглой и вызывающей.
— Тут не знаешь, где пропавших найти, а он, здрасте-пожалуйста, с чужими овцами, как со своими собственными, на травке забавляется!
Двое охранников, негодуя, кинулись овец отбирать.
Но паренек — почти подросток, худенький, беленький — овечек не отдавал, кричал: «Это мои, мои!».
Ему, конечно, не поверили. Какие, блин, в городе овцы? А не поверив, слегка за вранье накостыляли. Ну, может, чуть сильней, чем следовало.
Паренек подросткового вида остался лежать на земле. Двое охранников на руках понесли овец хозяину.
Тот глянул и тут же велел нести обратно.
— Мне чужого не надо! У меня овечки — глаз не оторвешь! Одна к одной. А эти зачуханные какие-то. И не романовской породы…
Овец понесли обратно. Там же, близ палисада, выпустили. Овцы побежали к пареньку. Тот лежал бездвижно.
Машины с овцами уехали. В городе опять стало тихо.
Но разговоры, конечно, утихли не сразу.
— Тоже мне, капхозяйство! Не могли овец устеречь… — говорил эфирозависимый Пикаш эфирозависимому Вицуле.
— Не кап, а капец-хозяйство, — поправлял Пикаша умный Вицула, бывший студент-медик, а теперь человек без определенных интересов, хотя и склоняющийся к народной философии. — Этим курчавым что там, что здесь — один конец. А вот нам с тобой и со Струпом — как быть? Где денег на дурь взять? Эх, грусть моя, грусть романовская, житуха новая — пустокармановская…
Не грусть, а ветер! И не простой ветер — эфирный! И притом не на всем белом свете — только в Средней России.
В Переславле-Залесском ветер. В Угличе и Солигаличе — ветер посильней. В окрестностях Ярославля — резкий, штормовой ветер!
С открытыми ртами ловили этот необыкновенный ветер — имеющий все признаки ветра обычного, но также и едва ощутимые признаки ветра эфирного, — горожане Романова.
И прежде всех — Трифон Усынин.
Вышел он в очередной раз на 2-ю Овражью улицу, на волжский обрыв, и никак не мог насытиться снедью ветра!
Даже сладковато-медвяный запах гнили такому насыщению не мешал. А ведь всплывали поверх ветра еще и новые зрительные образы, с упрятанными в них сообщениями.
Образы эти были приманчивей запаха, острей вкуса, сильней ветровой упругости!
А сообщения… Сообщения ветра были особого рода. Трифон это понял давно.
— Если в сообщениях нет красоты — это не информация, а колотуха или страшилка. Дал колотухой по голове — и с ног долой!
Необыкновенный ветер не только насыщал ободряющими мыслями, но и толкал к неожиданным действиям. Даже, казалось, параболы таких будущих действий в воздухе вычерчивал.
И тогда высоко над Волгой вырастали не воздушные замки — вычерчивались едва уследимые, но по мере вглядыванья все подробней раскрывающиеся «образы действия».
К действиям же эфирный ветер толкал вот каким: бросить все к чертовой матери, закатиться куда-нибудь дальше Углича и Пшеничища, забиться в глухомань, лежать в радостной той глухомани и ждать — пока эфир накроет с головой, перестроит по атому тело, сделает тело иным, неподвластным тлению, порче! Или наоборот: лежать и ждать, пока необыкновенный ветер перестанет морочить голову и покинет землю навсегда.
«Нет, не так. Последняя мысль — лишняя! — сразу определил Трифон Петрович. — Когда уходит ветер, приходит соблазн: оставаться и дальше водой, костями, слабо по кишкам жизни проходящим калом… Оставаться и ждать непонятно чего, обманывать себя вздором и мутью непроясненной современности и еще более туманной будущности».
Трифон свесил голову на грудь, но потом вдруг молодецки вскинул ее:
Придумал атом Демокрит, —
стал неожиданно декламировать он вполголоса, —
Ньютон разъял на части свет.
Песчаный смерч науки спит,
Когда мы слушаем Завет…
— Так, может, и эфирный ветер — всего лишь песчаный смерч науки? Соблазн — и только… А может, наоборот? Может, именно эфир — звук и дуновение Завета?
«Баланда соловецкая»/«Кандер лефортовский»
Трактир «Стукачевский» был закрыт на санитарный день.
Псы демоса и слуги кратоса, высолопив усталые языки, отдыхали по коттеджам и дачам. Но кое-кого из своих, не знавших сна и отдыха, потихоньку в трактир пускали. А поскольку Рогволд Кобылятьев был уже вроде как свой, его пустили тоже.
Как та дворняга на мелко звякающей цепи, ходила поперек подмосковного хозяйственного двора, сорила шерстинками и лениво повизгивала ранняя утренняя пора.
Из-за такой сонной рани предложить Рогволденку смогли только дежурный набор блюд: закуску «Петушок на параше» и «Козла праздничного, нашинкованного» — на второе.
Выбор первых блюд тоже был неширок: «Баланда соловецкая» и «Кандер лефортовский». На десерт — «Фиги иерихонские». Из напитков — темное, слегка подогретое — к Москве потихоньку двигалась настоящая, с бурями и ветрами осень — баварское пиво и настойка смоковницы сорокаградусная.
Однако Рогволденок спешил, и сильно рассиживаться ему было некогда.
А спешил он в городок Романов, где так непредвиденно и так надолго задержался Савва Куроцап. Ехал Рогволд на машине, в сопровождении своего нового литературного негра Гиви Куцишвили. Гиви был старинного дворянского происхождения, и Рогволденок знатностью и древним родом литраба страшно гордился.
Машину Рогволденок вел сам. Ни жене, ни только что уволенному шоферу он не доверял.
В «Стукачевского» же завернул, чтобы потребовать у Горби-Морби (про которого дома сказали, что он в трактире) отчета: почему загодя и прилично оплаченный «стук» и «перестук», связанный с Куроцапом, не принес плодов? Почему Савва до сих пор считает, что у него есть какой-то наследник? Почему вскрытие им, Кобылятьевым, наглого юридического обмана еще не вознаграждено по достоинству? Почему Савва — как про то договаривались с Горби-Морби — не звонит ему, Рогволденку, не умоляет приехать помочь в написании книг, не плачется на горестную бездетность?
Рогволденок думал кончить дело с Горби миром и быстро. Но вышло по-другому.
Как только он опустил свой тощий и, как поговаривали, тоже синеватый задок на стул, к нему за столик подсели двое.
— Слышь, Кобылятьев… Тут такая тема нарисовалась. Ты в Романов не езди. Поворачивай оглобли.
— А это почему еще? — Раньше никаких бандюков Рогволденок в «Стукаче» не видал и счел их появление досадной случайностью.
— Говорят, не езди, значит, не езди. Сегодня не езди и вообще не езди… Серьезные люди твоим клиентом заинтересовались.
— А бабло? Я же огроменные бабки за встречу отвалил!
— Про бабло не наше дело решать. Может, и вернут часть. А может, и нет. Поехали с нами, там скажут.
— Никуда я… Ник…
Игрушечные ножки и точеные ручки Рогволденка резво мелькнули в воздухе. Как шахматную, с невысоким, но крепким хохолком, черную фигурку, сбили его с доски, сунули в холщовый мешок, возможно как раз для фигур, скинутых с доски, и предназначенный.
Мешок один из собеседников Кобылятьева сразу взвалил на спину, потом понял, что с этим поторопился, и пару раз грохнул мешком о стол.