Трифон Петрович затребовал подробностей. И узнал их.
Подростка Рому действительно задели кованым ботинком по голове. Может, случайно, а может, и намеренно. Некоторое время Рома Петров был жив, но потом — так и не сумев в собственном палисаде подняться на ноги и вызвать самому себе «скорую» — умер.
Подростка Петрова — худенького, беленького — знакомые и соседи в шутку звали «князь Роман». Смотрел Рома ясно, ходил ровно, отвечал чинно. В школе учился так себе. Но по биологии — всегда пятерка с плюсом.
Все свободное время Рома проводил в живых уголках. И, в конце концов, завел себе двух овец. Еще ягнятами овец этих выбраковал пригородный колхоз, поставлявший шкурки для ярославской фабрики головных уборов (ягнята были малошерстисты, но даже та шерсть, что на них имелась, росла пучками, выдиралась сразу и целыми клочьями).
В школе Рому беленького еще терпели, а вот родственники, после окончательного отлета за границу Роминых родителей иногда наезжавшие из Солигалича, — те всегда пеняли ему за бесхозяйственность и неумение организовать собственную жизнь. Овец давно нужно было как следует выкормить и сдать на мясо. А Рома и сам жил впроголодь, и овечек морил голодом. А впроголодь что за жизнь? Лучше вовсе не жить, чем пустоту глотать!
Как ни странно, овечки прижились у Ромы прекрасно. Были они и впрямь не слишком упитанны, зато игривы и резвы — на загляденье.
— А ты в цирк их тогда сдал бы, что ли, племяш! — не унимались беспокойные родственники.
Племяш на родственные слова лишь застенчиво улыбался, на приязнь странноватую внимания не расходовал…
Теперь Рому беленького нужно было хоронить.
Но как раз в это время родственников рядом и не оказалось.
Ну а с родителями подростка Петрова, в заштатный Романов из Европы возвращаться, как видно, не собиравшимися, — ни по каким каналам связи сообщиться не удалось.
Рома беленький лежал в наглухо запертой ячейке в морге, в морозильнике. Все это знали, и у некоторых такое положение тела — вне земли или на худой конец вне урны погребальной — вызывало досаду и гнев.
«Может, хоть с мертвым телом удастся поступить по-христиански или пусть даже только по справедливости? Если уж с живым парнишкой не получилось…» — ворчали романовцы.
Узнав подробности Роминой смерти, Трифон Петрович подготовку к очередному шоу-налету прекратил окончательно.
«Для кого и зачем вся эта буффонада? Кому и что я своей нелепой попсой доказал?»
Нелепостей и несуразностей Трифону, слишком уж прикипевшему к строгим научным схемам, давно и ужасно хотелось. Потихоньку, полегоньку он все больше склонялся к скрытому — а там, глядишь, и открытому — юродствованию.
Но сейчас, после смерти Ромы, все цирковые и площадные действия вдруг показались ему отвратными, богопротивными.
«Хватит юродничать. Кончай маскарад», — сказал себе Трифон и застыл в бездвижности.
Жизнь на время лишилась смысла.
В недосягаемой для коллег и приятелей квартире у одной своей новой, красивой и меланхоличной знакомой Трифон, не желая выходить на улицу, слонялся по комнатам, грыз ногти, думал то про подростка Петрова, то про эфирный ветер.
Однако к самому эфирному ветру, то есть к фундаментальной науке — со статистикой, замерами, с водой в телескопах и полетами на тепловых аэростатах, с промежуточными выводами и всем прочим — возвращаться не торопился.
Что-то грозное и неясное по-отцовски грубо, как в детстве, ухватило Трифона за шиворот и так несколько дней на весу и держало.
А потом — по-матерински нежно — за руку от тесного общения с эфирным ветром удерживало.
Удерживало это грозное и неясное — и от соприкосновения с ветрами обычными: начиная с Похвиста и Погодицы, — и кончая ветром Полуденным и Полуночным. Удерживало от проникновения в их шепот и грохот, от любования их кувырками и мертвыми петлями, от плотного узнавания творимых ими бесчинств и принудительных очищений.
Южные волжские ветры — Хилок и Сладимый — больше не лизали Трифону виски!
Юго-западный Горыч не пьянил слаще русской водки!
Летящий за Горычем вслед и тоже юго-западный Луговой не насыщал ароматами трав!
Юго-восточный и опять-таки волжский Вешняк не опрокидывал, как пугало огородное, на траву!
Даже северо-восточная Моряна не увлекала больше своей остро-кристальной любовью во льды, к дымящей морозами ночи!..
Но вот про Рому Петрова — и как раз в связи с ветрами волжскими, ветрами привычными, — узнал Трифон следующее.
Рома, когда ему еще было только шесть лет, был вызволен ветром из могилы. Точней из лесной огромной ямы. Кое-кто поправлял: из медвежьей берлоги. Про медведей, не трогающих в своих берлогах мальцов, Трифон не верил. А вот яма — это пожалуй!
Родители забыли Рому в лесу. Не со зла, просто были в подпитии. Там Рома в яму и провалился. Сгнить бы ему в этой яме и косточки навсегда в ней оставить!
Но… Ровно семь лет назад — об этом рассказывали не мужики на завалинке, рассказывали, сообразуясь с материалами местных газет, суровые архивисты, да и старожил Пеньков их слова подтверждал, — так вот: ровно семь лет назад налетел на Романов и его окрестности страшный ветер. И был это ветер как раз северо-восточный, именуемый Моряной. Яму, в которой сидел Рома, ветер, конечно, землей не засыпал, и глубину ее не уменьшил. Зато переломил надвое громадную липу. Липа наискосок через яму ветвями вниз и легла.
Зацепившись за ветви, шестилетний Рома после трех дней жизни в яме из нее вылез, сам до родительской квартиры кое-как добрел…
Эту историю Трифон рассказал сперва себе самому, а потом повторил вслух, специально для новой своей знакомой: меланхолички-Лизы.
Лиза покачала головой, но вслух ничего не произнесла.
Как жахнем!
Нервный звонок Лукича на самые на верха действие свое возымел. Бандосы отвалились. Больше Савва их не видал и не слыхал.
И наследник был Куроцапом определен. Не юридически: безотчетно и по наитию. Но зато — стопудово! С наследником следовало встретиться, а там пора было и в Москву возвращаться.
Так все оно и произошло. Правда, в другое время отъезд Лукича из Романова вряд ли промелькнул незаметно. Но тут-то как раз наука в дело и вмешалась.
Главный научный эксперимент, который без незнамо где скрывающегося Трифона никак не решались начать — все-таки начали.
И тогда забылся Савва Лукич! Тогда мысли во многих и многих головах побежали совсем в другую сторону: «Не до Саввы, были бы живы сами!».
На том, чтобы провести Главный эксперимент немедленно, настоял — к тому времени полностью поправившийся — Пенкрат в капюшоне.
Начало эксперимента вышло успешным, ободряющим.
Уходило за горизонт солнце. Тихий ветерок летел над рябью вод. Волга, как в полусне, катила серые огромные шары вниз: к Ахтубе, к Астрахани.
Два тепловых аэростата АХ-7, типа «Hooper», цвета морской волны и без всяких надписей, оба с лазерными интерферометрами на борту, взлетели одновременно: первый из села из Пшеничища, второй с Борисоглебской стороны города Романова.
Управляемые опытными пилотами двухместные аэростаты быстро набрали заданную высоту в 2000 метров и стали снижаться. При этом двигаться они должны были навстречу друг другу, а разминуться всего на расстоянии 50 метров. Для того чтобы пути аэростатов пересеклись и чтобы при их пересечении возникло краткое, но мощное поле восприятия эфиропотока — надо было с безукоризненной четкостью выбрать точки взлета. А кроме того, дотошно рассчитать направление обычных ветровых потоков в приземном слое.
Все это было сделано еще при Трифоне.
На скорость эфирного ветра должны были воздействовать и два новеньких прибора без названия, только что взятые за приличные деньги в аренду у военных. Смущение слабых эфирных полей, которое могло при таком воздействии возникнуть, лазерными самописцами, установленными в плетеных корзинах, выложенных в основании крепкими дубовыми брусьями, тоже должно было тщательно записываться. За корректностью записей следили два кандидата наук, по одному в каждой из корзин.
Однако главная штука была не в аэростатах! Она была в двух новых и двух старых ветряных мельницах.
Старые ветряные мельницы — а точней, ветряные насосы «Ромашка», выпущенные в СССР еще 1987 году и стоявшие по урезу Волги, крутили двенадцатью лопастями в ветроколесе диаметром полтора метра. «Ромашки» были переоборудованы Трифоном и Столбовым. Вместо простого подъема воды они теперь выполняли куда более сложные операции, связанные с воздействием, а потом и всасыванием колыханий только что вошедшего в воду эфирного ветра.
Ну а новенькие ветрогенераторы Трифон увидел несколько лет назад в Нижней Саксонии и тогда же решил приспособить их для эфирного дела.
Мысли Трифона были простыми.
Постоянный эфирный поток, движущийся к нам от созвездия Льва и одним своим рукавом жадно заглатываемый землей близ Волги, обнаружен был? Был. Скорость потока три километра в секунду у земной поверхности зафиксирована была? Была. При этом скорость — точное ее значение составляло 3,4 километра в секунду, а при вхождении в землю всего 200 метров в секунду — ни при каких обстоятельствах не менялась: земля жадно глотала эфир именно с такой скоростью!
Мысль Трифона продолжала работу: а если попытаться фиксируемый эфиропоток как-то изменить? Попытаться уменьшить или увеличить скорость вхождения эфира в матушку землю? Чтобы эфир проявил себя отчетливо, проявил по-настоящему!
Трифон знал: современные ветрогенераторы издают достаточно сильный шум в диапазоне инфразвуковых частот. И такой шум сильно вредит живым организмам.
— Но именно этим шумом, я бы даже сказал: этой «музыкой шума», мы и будем воздействовать на эфирный ветер, — убеждал когда-то Пенкрата Трифон. — Я проверял: именно инфразвук оказывает влияние на эфирный ветер! Смущения нашего ветерка он вызывает… Правда, в малой степени. Но и это хлеб!
И сам Пенкрат, и некоторые другие романовские ученые сперва как могли отговаривали Трифона от воздействия на эфирный ветер.