Фигуры на полотне дышали жизнью и силой. Пирующие были счастливы, ведь они исполнили свой долг и обрели право на любовь и радость. Картина казалась завершенной, но мастера она не устраивала: ему никак не давался левый угол. Там, за ближайшим к распахнутому окну столом, сидел золотоволосый воин, единственный, кто не пил и не смеялся, окружающая радость его тяготила, хотя он вряд ли мог объяснить почему. И еще меньше сам Диамни мог объяснить, почему изобразил Ринальди Ракана таким. Когда мастер начинал свой «Пир вечных», он хотел, чтобы брат был счастлив хотя бы на картине, но Рино вновь проявил строптивость. Он не желал ни веселиться, ни петь, ни обнимать роскошных красавиц.
На плече сгинувшего эпиарха лежала рука рыжекудрой женщины в огненных шелках, лишь слегка прикрывавших роскошную грудь, но взгляд Рино был устремлен куда-то вдаль. О чем он думал? Чего хотел? И чего хочет сам Диамни Коро?
Художник вздохнул и чуть не вскрикнул от пронзившей грудь и спину боли. Ерунда, он должен понять, чего не хватает. Все, кто видел «Пир», в один голос утверждают, что ничего более совершенного из-под руки мастера не выходило. Эсперадор, хоть и полагал правильным скрыть полную соблазна картину от нестойкой духом паствы, назвал ее величайшим созданием человеческого гения, разве что Чезаре… Лучший друг Рино тоже не понимал, в чем дело, но не сомневался: рано или поздно Диамни осенит. Художнику хотелось думать так же, потому он и потребовал перенести себя в мастерскую. Жизнь кончалась, и мастер не мог уйти, не завершив своей главной работы. За окном синело ночное небо, похожее и не похожее на небеса покинутых Гальтар, падали звезды, созревали яблоки, над полянами маттиолы кружили ночные бабочки. Этот мир был прекрасен и понятен, Коро не хотелось его покидать, но он и так прожил очень, очень долго, проводив в неведомое почти всех, кого знал в юности. Что же все-таки должно быть в левом углу? Во имя Абвениев, что?!
Пламя? Влетевшая птица? Статуя? Еще одно окно, сквозь которое виднеется водопад? Нет, не то! Мастер пробовал и огни, и цветы, и фигуры, но они лишь мешали. Значит, оставить как есть? Диамни напряженно смотрел на картину и не видел, как столб лунного света задрожал и изогнулся, постепенно принимая очертания высокой, но хрупкой человеческой фигуры. Легкая и неуловимая, она постепенно облекалась плотью. Стали различимы иссиня-черные косы, нежный крупный рот, огромные синие глаза под темными дугами бровей, тонкие руки с длинными пальцами… И все равно женщина казалась недоступной и далекой, словно отражение в старом мутном зеркале или ночном окне.
Хозяин не видел странной гостьи, но ее двойник медленно и неотвратимо проступал на картине – странная легкая тень, отражение на серебристом зеркальном камне. Это было то, чего он так долго искал! Женщина-фреска, женщина-призрак, женщина-память, которой нет и не может быть в исполненном чувственного ликованья зале и которая тем не менее существует. В сердце зеленоглазого воина, пусть его и обнимает другая, – живая, прекрасная, настоящая. В сердце Ринальди Ракана, друга и брата Диамни. На мгновенье мастеру стало жаль придуманную им рыжую женщину, такую красивую и такую ненужную. Она льнет к Рино, а он принадлежит другой, неуловимой и зыбкой. Принадлежит ей, своему миру и себе самому и рано или поздно отыщет дорогу к дому, даже если придется пройти через небытие и вернуться на пепелище. И именно поэтому Ринальди жив, единственный из всех собравшихся в этих залитых ликующим светом чертогах. Он жив, потому что не избыл тоски по непрожитому, не отчаялся и не разлюбил, а значит, не обрел покоя…
Старому художнику казалось, что он спит и видит сон, в котором нашел то, что так долго и неистово искал. Больше всего Диамни боялся умереть, не проснувшись, или забыть о своем видении. Мастер не отрывал взгляда от картины, а женщина-отражение была совсем рядом. Какое-то время синеглазая молча стояла за креслом Диамни, потом светящаяся полупрозрачная рука нежно коснулась волос художника, гостья нагнулась, поцеловала хозяина в лоб и исчезла. Осталось лишь изображение на картине, перед которой сидел мертвый мастер. Работа была завершена – Диамни Коро был свободен.
ЭпилогОдинокий
В городе, что некогда назывался Кабитэла, а ныне – Оллария, цвела сирень. Белые и лиловые свечи, как и положено сгорающим свечам, были обречены. Обречены были и воркующие на крышах голуби, и суетящиеся на улицах и площадях люди, и сам этот мир, однако неотвратимость конца придавала весенней столице некое горькое очарование. Трудно любить то, что всегда было и всегда будет. Осознание неизбежности конца оживляет притупившиеся чувства, ты смотришь на былую обыденность будто впервые, и сердце начинает рваться от любви и грусти.
Одинокий шел улицами Олларии в последний раз – этот мир – нет, не умирал, становился вотчиной раттонов. Если так пойдет и дальше, то, во что превратится Кэртиана, придется уничтожить. Из великого Ожерелья выпадет очередная бусина – не столь уж и страшная потеря, ведь сама Нить уцелеет, да и случится всё отнюдь не завтра. То, что для Стража Заката «скоро», для смертных – почти «никогда». Спешащие по своим делам мужчины и женщины успеют дожить, домечтать, долюбить, доненавидеть, равно как их дети, внуки, правнуки… И все равно Одинокому было их жаль, он ведь тоже некогда был человеком. Был, пока не отрекся от себя самого. Его никто не вынуждал – в пламя Этерны нельзя ни столкнуть, ни заманить, так что свою нынешнюю судьбу он выбрал совершенно осознанно, хотя и не представлял почему. Не знал странник и где и как начался его путь – Нить длинна, а прошлое сгорело в вихре лилового огня, огня цвета поздней сирени. Бесконечный бой, в котором не может быть победы и не должно быть поражения, не оставлял места сомнениям и тоске, и все же в некоторых местах воину хотелось задержаться. Он полагал эти миры чем-то похожими на его прежнюю родину, но чем именно – не представлял; все, что случилось до того, как он шагнул в Закат, исчезло.
Наверное, это было разумно – минувшее имеет над нами слишком большую власть. Те, кто держит на плечах настоящее, должны быть свободны и от привязанностей, и от долгов, и от сожалений, но весенняя Кэртиана пьянила и печалила. Может, дело было в людской суете, а может, в захлестнувшем город цветении или стремительных острокрылых ласточках… Одинокий протянул руку, и могучий каштан медленно склонил ветви навстречу чужаку. Сильные пальцы коснулись цветочной грозди, и путник чему-то улыбнулся. Он мог обернуться стариком, юношей, женщиной, леопардом, драконом, наконец, но предпочитал оставаться самим собой. Внешность – единственное, что оставило ему пламя Этерны. Страж Заката надеялся, что кто-то когда-то любил его именно таким. Или ненавидел. В том, что первую свою жизнь он прожил воином, Одинокий не сомневался, но все остальное… Было ли ему что терять? Хотелось верить, что было.
Иногда он пытался придумать себе человеческое прошлое, но выдумки или таяли, как облака, или давили неподъемными ледяными глыбами. Вечный странник, он сочинял сказки о забытом счастье, а те не сочинялись. Он видел себя умирающим от удара в спину, ожидающим пыток и казни, идущим сквозь чужие зависть, злобу, презрение, страх, но только не счастливым. Отчего-то казалось, что ненависти в его жизни было больше, чем любви, а боли больше, чем радости, и все равно Страж Заката предпочел бы знать о себе все.
Торжественный колокольный перезвон вернул странника в Кэртиану. Смертные всегда и всюду молят небо о милости, не зная, что тех, кого они называют богами, больше нет, а взвалившие на себя их ношу не вправе отвлекаться ни на что. Дело Одиноких, их долг, жизнь и смерть – Рубеж, который отбирает у своих защитников почти всю силу. И пока в сгоревших мирах идет бой, смертным отвечают раттоны. Как легко сжечь зачумленный город и этим остановить заразу, но кто возьмется одолеть беду, выловив всех чумных крыс? Раттоны – чумные крысы Ожерелья, и их становится все больше. Теперь они подняли голову и под этими каштанами. В полную силу зараза еще не вошла, Кэртиана не знает, что смертельно больна, и в этом ее счастье, увы, не слишком долгое.
Воин отпустил ветку и присоединился к изливавшемуся из храма людскому потоку. Его не замечали. Не «не видели», а именно не замечали, зато он замечал и запоминал всё. Одетый в черное и алое чужак медленно шел залитыми солнцем улицами, наслаждаясь тем, что ступает по твердой земле, дышит полной грудью, видит цветы, слышит детский лепет и шум юной листвы. Грязь, старость, злоба, несправедливость здесь тоже были, но воин не думал о них, так же как не думал о завтрашнем дне. Он не создавал этот мир и не мог быть им создан – Страж Заката не найдет былую родину даже случайно, – но ему хотелось любить, и он полюбил Кэртиану. Почему так вышло, воин не понимал, похоже, он стал Одиноким прежде, чем это слово сорвалось с губ последней уцелевшей ады.
Чертоги Архонта с их вечными празднествами в честь вернувшихся с Рубежа и уходящих на Рубеж были прекрасны, но он не находил в них радости, наверное, это тоже выползло из его убитого прошлого. Страж Заката верил Архонту и стратегам, ценил своих товарищей, любовался адами и не чурался их ласк, но буйное веселье было не по нему, а каждая поднятая чаша отзывалась в сердце невнятной тоской. Однажды он покинул празднество прежде срока, беглеца не удерживали, зачем? Зов своего Стратега защитник Рубежа услышит всюду, а, услышав, окажется, где до́лжно, но передышка между боями принадлежит ему. Воин бездумно брел великой Нитью, пока его внимание не привлекла россыпь серебряных, отливающих алым искр, и он, сам не зная почему, свернул с дороги. Думалось, ненадолго, но рядом засмеялась юная женщина, ей ответил мужчина, а ветер принес запах цветущей сирени – тогда тоже была весна…
С тех пор этот мир жил и дышал за спиной Одинокого. С тех пор, залечив раны и набравшись сил, он, возвращаясь на Рубеж, проходил через Кэртиану, прощаясь и запоминая, а защищая Ожерелье, защищал в первую очередь ее. Так было, но так больше не будет. Схватки становятся все длинней и неистовей, следующая передышка почти наверняка выпадет слишком поздно. Раттоны сделают своё дело, и его вечность лишится части смысла.