– Есть ли свидетели, которые подтвердят, что дошло до такого события?
Инквизитор вспомнил сопутствующую Бастарду женщину и двух слуг. Все они находились в комнате, когда хозяин замка произнёс неосторожные слова.
– Трое, – ответил он.
– Они дадут показания по доброй воле?
– Не думаю, но двое из свидетелей это слуги, так что проведение допроса не вызовет сопротивления, какого мы могли бы ожидать в случае дворянина. Третьим свидетелем является жена Бастарда.
– Прекрасно, – прошипел Вишер. – Как ты думаешь, сколько солдат мне придётся послать вместе с инквизиторами? Сто? Двести? А может, придать им катапульты и осадные башни?
Ловефелл понял, что дни Вишера в качестве его руководителя в Амшиласе уже сочтены. Он уйдёт на другую, более тихую работу, или будет отправлен на достойный отдых. В красивый загородный дом с садом и вышколенными слугами. Займётся чтением книг, охотой в компании соседей, или чего бы он там только ни захотел. Хоть вышиванием гобеленов для стен приходских церквушек. Но, безусловно, не защитой святой и единственной веры. На это у него в сердце уже осталось слишком мало жара.
– Оттон, мой дорогой друг Оттон, почему ты забываешь, что наша сила основана не на солдатах, а на славе Божьего имени? – Спросил он безмятежно, ибо видение ухода Вишера не было ему неприятно.
– Весьма красноречиво, дорогой Арнольд. – Вишер обратил на него ледяной взгляд. – А раз так, может, сам потрудишься в Юнглинстере?
– Я не привык обсуждать приказы, и если ты отдашь такой, я исполню его без колебаний и с соответствующим тщанием, – ответил Ловефелл, глядя начальнику прямо в глаза.
– А значит, именно так и поступим, – заключил Оттон. – А теперь прости, но мне нужно вернуться к работе. Ты можешь идти, Арнольд, и займись, будь любезен, всеми формальностями.
«О, да, я займусь», – подумал инквизитор. – «Я позабочусь и о том, чтобы отчёт о сегодняшнем разговоре попал в те руки, в которые должен попасть».
Он знал, в какую комнату проводили Анну-Матильду, поэтому направился туда, чтобы увидеть её в последний раз. Он не должен был этого делать и по словам Вишера мог заключить, что такой его поступок был крайне нежелательным. Девочка сидела на высокой кровати среди обтянутых шёлком подушек. Рядом с ней стоял, пребывая в задумчивости, молодой монах. Ловефелл знал этого человека и знал, что, несмотря на невзрачный внешний вид, он является одним из лучших знатоков тёмного искусства. В каком-то смысле даже более искусным, чем сам Ловефелл.
Анна-Матильда повернула голову в сторону инквизитора.
– Пришёл надо мной поиздеваться? – Спросила она тоном, который должен был быть враждебным, но на самом деле в нём звучало уныние.
– Я не посмел бы, госпожа. Я пришёл лишь для того, чтобы попрощаться.
Он смотрел напряжённо на неё, надеясь, что ему удастся, может, даже не понять, кем она была в своей истинной форме, но получить хотя бы малейшую зацепку. Однако он не мог пронзить мрак, который окружал её сознание.
– Господин Ловефелл, – монах поднял глаза, – не делайте этого, будьте любезны.
Инквизитор поклонился.
– Прощай, Анна-Матильда, – сказал он.
– Я тебе этого не забуду, – пообещала она, а в её голосе звучала лишь чистая, ничем не замутнённая ненависть. – Я никогда тебе этого не забуду.
Он подошёл и погладил её по щеке. Аккуратно, одними кончиками пальцев. Она не отстранилась, как будто его прикосновение было ей абсолютно и совершенно безразлично.
– Не забудешь, – согласился он. – Но придёт время, когда чем лучше ты будешь помнить, тем больше ты будешь меня любить. Так же, как я всей душой люблю тех, кто создал нового меня.
Она смотрела на него, и в её детских глазах серны появились слёзы. Он знал, почему Анна-Матильда плачет, и, уходя, улыбался собственным мыслям.
Шахор Сефер
Человек, пальцы которого плющили тисками, орал так громко, что начальнику Академии Инквизиториума пришлось захлопнуть двери, чтобы в кабинете можно было нормально поговорить.
– Ты не представляешь, сколько мы должны клянчить, чтобы получить свежие экспонаты, – вздохнул он. – А ведь образование требует затрат. Как мы должны учить этих мальчиков поведению во время допросов, если мы не можем всё это показать на живых примерах?
Ловефелл сочувственно покачал головой.
– Но вы справляетесь, не так ли?
– А что делать, Арнольд? Конечно, справляемся. Мы получаем каких-то убийц, поджигателей, фальшивомонетчиков, содомитов, и занимаемся с ними, стараясь, чтобы они прослужили нам как можно дольше. Но ученики есть ученики, совершают ошибки. Иногда достаточно одного слишком резкого движения, одного слишком затянутого болта, и готово. Ох, из непрочной глины слеплена эта шпана... – Ульрих Куттель вздохнул с нескрываемым расстройством, и было видно, что он искренне сожалеет над слабостью человеческой природы.
– Я рад, что ты нашёл время, чтобы меня навестить, – сказал он через некоторое время, меняя тему. – Ибо у меня к тебе важное дело, которое следует обсудить, как я позволил себе изложить в том письме, которое, как я полагаю, ты получил.
– Потому я и здесь, – сказал Ловефелл. – Хотя и не знаю, чем я мог бы тебе услужить.
– А о чём может идти речь, если не о твоём подопечном?
– О Мордимере? Неужели он оказался настолько неблагодарным, чтобы создавать тебе проблемы? Или, может, он не справляется?
– Нет, нет. Не в этом дело. У меня нет никаких замечаний относительно его прилежания или дисциплины... – Куттель понизил голос. – Но некоторые вещи всё же меня беспокоят.
– Я превратился в слух.
Куттель почесал подбородок, посмотрел на Ловефелла и спросил очень серьёзным голосом:
– Действительно ли ты понимаешь, насколько исключительной силой одарил Господь этого парня?
– Ты думаешь, если бы я этого не знал, задал бы я себе труд везти его в Трир? И рисковал бы своей жизнью, чтобы вырвать его из лап мятежников?
– Наверное. – Ульрих покачал головой. – Но когда я думаю о том, кем является и кем может стать твой Мордимер, то, честно говоря, мне кажется, что он должен обучаться скорее в Амшиласе, чем в Академии.
Ловефелл иронично усмехнулся, и не пытаясь скрыть иронию.
– Не говори о делах, о которых не имеешь ни малейшего понятия, – сказал он без обиняков. – И помни, что не тебе решать, кто подходит для обучения в Монастыре.
– Я не хотел тебя обидеть. – Ульрих не смутился и не обиделся, или, по крайней мере, не дал этого понять. – Я просто хочу сказать, что в нём есть что-то, что меня беспокоит. Он может быть опасен, Арнольд.
Ловефелл, мысленно, конечно, согласился с этим мнением. Но он не собирался, однако, подогревать страхи Куттеля.
– Каждый из нас опасен, друг мой. Ты, я, любой, кто в сердце или на плаще носит сломанный крест. Каждый, в чьём сердце пылает жар истинной веры. Разве Господь не создал нас именно для того, чтобы мы были опасны, и благодаря этой милости могли крепче стоять на Его защите?
Начальник Академии нахмурил брови.
– Ты же знаешь, что я не это имею в виду. И подозреваю, что тебе самому тоже интересно, откуда в парне взялась сила, которую он может в конце концов использовать не обязательно тем способом, которому мы будем рады...
Ловефелл на мгновение задумался. Куттель и в самом деле был прав, тревожась, что именно этот ученик будет обучен в Академии. Но не преувеличивал ли он свои страхи? С другой стороны, Ловефелл знал, что должности начальника Академии не достигают ни дураки, ни инквизиторы, не способные к оценке человеческих характеров.
– Тебе не кажется, что разбазаривание столь огромного таланта было бы ущербом для нашей миссии? – спросил он примирительным тоном.
– Это утверждение не лишено правоты.
– Вот именно, – Ловефелл кивнул. – И это самое главное. А что будет с парнем дальше? Посмотрим. Может, он не справится с обучением? Оно трудно, мы только сегодня на этом сошлись. Обтешите его. Вышколите. Проверьте. И тогда мы примем решение, как нам надлежит поступать в будущем.
Ульрих Куттель, правда, кивнул головой, но явно остался при своём мнении.
– Кем были его родители? Откуда он взялся?
– Он вырос в Кобленце, – ответил Ловефелл. – Судя по свободе произношения, навыкам чтения и письма, а также знанию латыни, он, должно быть, происходит из достаточно богатого дома.
– Так ты даже не знаешь, из какой псарни происходит это щенок. – Куттель неодобрительно причмокнул. – Я не узнаю тебя, Арнольд. Обычно ты отличался осторожностью суждений и поступков, а не заносчивой поспешностью.
Ловефеллу не понравилось направление, которое принимал разговор, но он промолчал, поскольку не хотел обидеть начальника Академии. Он не хотел ему приказывать, а хотел убедить в своей правоте.
– У меня есть несколько дел в Кобленце, и я могу при оказии разобраться с проблемой, которая тебя так интригует. Сочтёшь ли ты это удовлетворительным решением?
– Не лучше ли расспросить парня?
Ловефелл отрицательно покачал головой.
– Он не относится к людям, которые свою жизнь выкладывают другим, словно угощение. А ранее я заверил его, что те, кто попадает в Академию, получают новую жизнь и новое имя. В конце концов, как правило, мы не спрашиваем людей, откуда они к нам приходят, лишь с чем они к нам пришли. Разве не так, Ульрих? Разве наш Господь, с которого все мы должны брать пример, спрашивал о чём-нибудь Невиуса Макрона, когда тот открыл перед ним врата Рима?
– Мной движет не праздное любопытство...
– Я знаю, – прервал его Ловефелл, – и обещаю, что я исследую дело с глубочайшим вниманием, а затем поделюсь с тобой информацией и предоставлю свободу в принятии решения, каким бы это решение ни было.
– Хорошо, – согласился начальник Академии. – Это справедливое решение. Но скажи мне честно: ты пытался, не так ли?
Ловефелл рассмеялся.
– Конечно, я попытался, старый лис. Разум парня практически не поддаётся влиянию. Это очень, очень большое преимущество в перспективе битв, ожидающих его в качестве инквизитора. Я мог бы проникнуть в его память и достать даже до самых дальних воспоминаний, но, боюсь, таким образом я мог бы одновременно нанести ему ущерб, который значительно превысил бы ожидаемую прибыль. Алмазы следует шлифовать с высочайшей точностью.