емного поднапрячься, чтобы снова быть рядом с ней. К девочке вернется здравый рассудок, я в этом абсолютно уверена.
– Здравый рассудок? Мать, вы сошли с ума? – Петер снова разозлился и сорвался на крик. – Отец, вы знали об этом?
Эразм фон Вердт ответил не сразу.
– Нет. Гислинде, ты меня удивляешь. – По его голосу трудно было определить, был ли он доволен или рассержен. – Но это объясняет теперь многое. – Он снова помолчал. – Имела ли ты какое-то отношение тогда к обвинению, которое дочка Клетцгена предъявила Кученхайму?
– А мне нужно было сиять от счастья, что нашей невесткой станет эта развратная сучка? Дочь нищего сапожника? Без приданого? Которой не хватило ума предохраняться, чтобы не забеременеть?
– Что? – Эразм был окончательно сбит с толку. – Какая невестка, почему? Петер, ты что…?
– Нет, ради бога, Петер здесь ни при чем. – Гислинде фыркнула. – Людвиг, раздолбай, переспал с ней. Мальчик всегда отличался своей безудержностью, и она этим воспользовалась. Иначе бы она вряд ли забеременела, верно? Она это все подстроила.
– Мать, я не могу поверить в то, что слышу. – Мадлен почувствовала, насколько ошеломлен был Петер.
– Что еще? Если бы она не забеременела, мне не пришлось бы в это вмешиваться. Но если бы выяснилось, что Людвиг – отец ребенка, а она бы точно выдала его, чтобы добиться своего, тогда ему пришлось бы жениться на ней. Фон Вердт, ты прекрасно понимаешь это, и не надо на меня смотреть так недоверчиво. Я должна была позволить случиться такому с нашей семьей? Дочка сапожника? Я тебя прошу! Она сразу же согласилась мне помочь, как только я пригрозила, что смогу избавить ее от этого грязного маленького ублюдка, которого она носила в своем чреве. Старый потрепанный дурак, которого она получила в мужья, был для нее настоящим подарком. А я тем самым убила двух зайцев одним выстрелом. Избавила Людвига от этой мерзкой бабы, а Кученхайм исчез с горизонта. Я же видела, как он уже тогда вертелся вокруг Мадлен. Из этого не будет ничего хорошего, сказала я себе. Мадлен предназначена для моего Петера и никому другому не достанется. Она обязана принести счастье ему, а не этому трижды проклятому несчастному торговцу кожей.
Эразм кашлянул.
– Ох, женщина, женщина, никогда не ожидал от тебя такого. – Невозможно было понять, как он относится к таким откровениям своей жены.
Петер же, напротив, был полностью ошеломлен.
– Так вы манипулировали всеми нами, мать? Пытались посадить Кученхайма в тюрьму, чтобы держать его на расстоянии от Мадлен?
– Ну, как говорят, двух зайцев одним…
– Перестаньте об этом! Вы мне противны. Так нельзя, нельзя дергать людей за веревочки, заставляя их танцевать, как в театре марионеток.
– Да ладно. Я только кое-где кое-что подтолкнула в нужном направлении, об этом даже говорить не стоит. Особенно когда речь идет о счастье моих сыновей. Теперь тебе только нужно выступить против Кученхайма, и потом…
– Замолчите же, наконец! Я не сделаю этого. Моя честь не позволяет мне.
– Твоя честь? Он вытер ноги о твою честь, когда увел у тебя Мадлен. – Интонации Гислинде были полны отвращения.
– Мадлен не любит меня. И ваши гнусные интриги ничего не смогут изменить.
– Вот только не будь таким упрямым. Конечно, она тебя любит, она всегда тебя любила. Как только Кученхайм пропадет с ее глаз долой, так быстро и из сердца испарится вон.
Мадлен казалось, что ее сердце сейчас выскочит из груди. Она свела ладони перед губами и подавила рвущийся наружу стон. При этом нечаянно толкнула локтем дверь – и окаменела.
В гостиной наступила тишина, спустя мгновение дверь резко распахнулась, и перед Мадлен вырос Эразм фон Вердт. Увидев Мадлен, он громко прокашлялся.
– Ну-ну, посмотрите, кто тут у нас! – С непроницаемым выражением лица он отступил в сторону, и все в гостиной смогли увидеть, кто их подслушивал.
Мадлен замерла в двери, однако когда она увидела Гислинде, которая расслабленно восседала, облокотившись на спинку мягкого стула, ее нервы сдали. В порыве ярости девушка подбежала к матери Петера, которая могла стать ее свекровью, и со всей силы отвесила ей пощечину.
Голова Гислинде дернулась в сторону, и она закричала не только от боли, но и от возмущения. Схватившись рукой за щеку, она зло уставилась на Мадлен.
– Опа! – Фон Вердт схватил Мадлен за руку и оттащил в сторону, чтобы та не ударила его жену еще раз. – Мне кажется, ты этого заслужила, моя дорогая супруга.
– А ты вот так просто позволяешь, чтобы эта фурия меня била?
– Эта фурия – та, которую ты так мечтала видеть своей невесткой, не забывай об этом. – Качая головой, он рассматривал Мадлен. – И что же ты тут делаешь, девочка?
Петер, который до этого только испуганно следил за происходящим, пришел в себя. Он подошел к Мадлен, взял ее за запястье и потянул за собой.
– Пойдем, мы уходим.
– Что? Куда? – Мадлен, спотыкаясь, шла за ним.
– Останься здесь, – кричал ему вслед отец. – Не делай сейчас этого, Петер. Есть другие пути для решения проблемы.
Петер был уже у двери, однако остановился и повернулся к отцу.
– Да, и какие же?
– Не этот. – Отец измерил его взглядом, в котором смешались ярость и мольба. – Не этот, ты меня понял? Ты не должен забывать, какое шаткое положение у тебя самого. Если выяснится…
– Если я ничего сейчас не сделаю, Кученхайма осудят и повесят. Благодаря вам, мать! – Он бросил ледяной взгляд на мать. – Вы действительно верите, что я смогу с этим жить? Пойдем, – повторил он и снова потянул Мадлен за собой. Мгновением позже входная дверь громко захлопнулась за ними.
Как будто его перенесли в прошлое, ощущал Лукас, сидя в голой тюремной камере Базельской башни. Даже охранник, старый Айк, был тот же, в первую очередь потому, что все более молодые мужчины были задействованы в другом месте.
Одно различие все же существовало – ему были запрещены любые посещения до тех пор, пока не будут закончены допросы. Между тем, его еще даже не начали допрашивать, так как совет и присяжные безотлагательно занимались вопросами подготовки к обороне города. Его заключение могло продлиться еще неизвестно сколько.
И это сейчас, когда ему срочно нужно было переговорить со своим дядей. Именно сейчас, когда он должен был попытаться сделать все, чтобы спасти город от худшего. Ему оставалось только надеяться, что у Петера фон Вердта станет ума использовать все свое влияние, чтобы убедить Аверданка и других советников дать голландцам свободно пройти через город. О том, что фон Вердт обвинил его или, по крайней мере, дал показания против него, он не хотел сейчас думать. Понятно, из-за Мадлен они не были в приятельских отношениях. Однако когда их пути после встречи с голландцами разошлись, они были едины в желании вместе бороться против угрозы, которая сейчас нависла над их родным городом. Лукас очень надеялся и молил об этом Бога, что в этот раз он не стал жертвой очередной интриги; параллели с событиями пятилетней давности выглядели настолько очевидными, что их нельзя было игнорировать.
Со времени его ареста пять дней тому назад он не видел ни единой человеческой души, кроме Айка, поэтому он удивленно поднял голову, услышав за дверью камеры шаги как минимум двух человек. Ключ повернулся в замке, кто-то отодвигал задвижку.
– Кученхайм, у вас теперь будет компания. – Не успел Айк произнести эти слова, как в камеру вошел Петер фон Вердт. Он, как и Лукас, был закован в кандалы, выражение его лица было непроницаемым. Старый охранник прокашлялся. – Хочу надеяться, что вы двое помиритесь. Или мне стоит приковать вас к противоположным стенам, чтобы вы не перегрызли друг другу глотки из-за прекрасной дочери Тынена? – Он оценивающе посмотрел сначала на Лукаса, потом на фон Вердта и только после этого покинул камеру. Задвижка заскрежетала, ключ снова повернулся в замке.
Лукас, сидя на нарах, прислонившись спиной к холодной стене, сердито посмотрел на своего нового сокамерника.
– Что ты наделал, фон Вердт? Погоди, дай угадаю, ты снова повел себя как редкий идиот?
Петер с досадой посмотрел на свои наручники.
– Ты бы предпочел, чтобы я оставил тебя здесь гнить?
– Если бы за это время ты смог образумить моего дядю и его городской совет, тогда да, абсолютно однозначно.
– Об этом ты можешь забыть, они не изменят своего мнения. Город переполнен людьми. Те, кто не сбежал в леса, перенесли все свое добро сюда, чтобы было в безопасности. Деревни в округе тем временем практически обезлюдели. Все горожане, крестьяне и ремесленники мужского пола и старше четырнадцати лет призваны к оружию. Там не на что больше надеяться.
– Ты бы мог хотя бы попытаться, вместо того чтобы ни за что ни про что сесть в тюрьму. Что тебя толкнуло на это?
Петер раздраженно прорычал.
– Моя мать.
Опешив, Лукас нахмурил лоб.
– Она взывала к твоей совести?
Пренебрежительно фыркнув, Петер откинул голову назад, упершись затылком в стену, и занялся изучением низкого потолка в камере.
– Вот это вряд ли. Она – одна из самых бессовестных особ, которых я знал когда-либо.
Он снова перевел взгляд на Лукаса.
– Она была тем человеком, кто шантажировал Веронику Клетцген.
– Твоя мать? – Лукас, теперь окончательно ошеломленный, выпрямился.
– Мой брат, чертов ублюдок, связался с Вероникой и сделал ей ребенка. Мать испугалась, что его заставят на ней жениться. Что было очень вероятно. Ты оказался идеальным козлом отпущения.
– Вот дерьмо. – Лукас снова облокотился на стену и пытался осознать всю чудовищность поступка Гислинде.
– Похоже, мать всегда тебя ненавидела, еще больше, чем я, и теперь закрутила похожую интригу, как тогда. Свидетельские показания покупала или принуждала к ним, а обвиняющие письма украла из моего дома.
– Чудесно. – Лукас откинул голову к стене и закрыл глаза. – А с какой стати ты хранишь письма, которые могут отправить тебя на виселицу, в свободном доступе?