Поздно вечером прихожу, чтобы «славно» переночевать, а рано утром, едва проснувшись, побежать на работу, после – на занятия в университет. «Дембельский» мой, вижу, стоит на лестничной площадке. Застёгнут. Не распотрошён. Стал я в дверь настойчиво звонить. Открыл мужчина лет пятидесяти, немного, может, больше, в очках, седой, короткостриженый, в расстёгнутой рубахе и в тренировочных штанах, бегло и безразлично зыркнул на меня поверх очков и удалился. Это, что стало позже мне известно, был Вася-Очкарик, он же Олег Константинов, муж Машкин. Открыл Вася-Очкарик дверь и ушёл по коридору, словом меня не удостоив. По его виду явно было – не меня он ждал и не меня надеялся увидеть. Ладно.
На следующий день мой дорогой сердцу чемодан опять стоял на лестничной площадке. И так три раза. Ни в милицию, ни к начальству «Конторы очистки», которая обеспечила меня этим жильём, не стал я обращаться. Защиты не привык искать на стороне. Сам себе помощь.
Вскоре мы подружились, и недели не прошло. С Васей-Очкариком и с Машкой. Я их «поздравил» с их новым соседом пятью бутылками «Агдама», нужный напиток угадав интуитивно. Вечер на кухне прошёл задушевно.
Тогда же Машка рассказала, что в шестьдесят пятом году, устроившись работать на Полиграфмаш «намотчицей катушек» и получив комнату в этой коммуналке, она сюда вселялась точно так же. И её «вместимый баул» не один раз «вышвыривали» на лестничную площадку. Кто «вышвыривал», тех уже нет давно. «Поуносили их, царство небесное им, на Смоленское». Я не в обиде, мол, на них, люди и люди, все мы, дескать, смертные и все ошибки совершаем, пока живы.
Понимаю.
– Решила вспомнить с моей помощью, как это было, и те же чувства испытать повторно? – спросил у Машки.
– Ну, уж вселяться так вселяться, с боем, по-настоящему, чтобы потом себя не птичкой в клетке чувствовать невольной, а свободным человеком. Ты ж вот не сдался, значит, заслужил. Один кудрявый тут с пломбертом попытался…
– С мольбертом?
– С этим… И после первого же выноса альберта отказался. Так и не видели его здесь больше. Ты – молодец.
– Да уж куда там.
– Точно, точно.
Вася-Очкарик. Он же Олег Константинов. Он же Машкин муж. «Официально, по закону, с печатью в паспорте, не абы как». Это не Васи – Машкины слова, это она так говорила. Машка – понятно: вышла замуж – «ягодка опять». Васе – прописка постоянная была нужна да чтобы «не гулять по улице с метлой по ментовскому принуждению», ради чего легко и с Машкой «стыкался», мол. Меньше «лепихой» в «картинке», больше – «багажник не тянет». Как чужеземец иногда заговорит. А иногда – высоким стилем. С Машкой – бонжур-мадам-мерси-молчала-б-дура. За «дуру» тут же отвечал. Ногти у Машки – как у росомахи когти. Кончалось дело рукопашной. Дня два не смотрят друг на друга. Потом – портвейн, застолье – мировая. «Любовь-морковь». Оба отходчивые, зла друг на дружку долго не держали. До очередной схватки. Правила не менялись: дальше – как жизнь совместная установила – до первой крови. Случалось, я их разнимал. Мне подчинялись, как третейскому судье.
Отсидел Вася-Олег-Очкарик-Константинов, один из первых в Ленинграде фарцовщиков, появившихся после московского, оттепельного, фестиваля молодёжи и студентов, в общей сложности двадцать четыре года. Начал с обычной «хулиганки». Кому-то голову разбил «фугасом», бутылкой винной. Второй раз – за валюту, за доллары. Вася и сам мне рассказывал, и другие это подтверждали. Прихватили его с «гробом» – чемоданом, как я понял, – долларов, а доллары эти к тому же оказались фальшивыми, Отто Скорцени их когда-то напечатал для какой-то диверсии. Как они к Васе попали, не знаю. Теперь не спросишь.
«Оттянул» Вася восемь лет, освободился, а вскоре, через несколько дней, его снова «закрыли». Стосковавшись по женской ласке, «по ленинградским барышням», очаровал своим интеллектом и знанием русской и мировой поэзии «мягкую и сладкую» девицу в кафе «Север» (когда-то кондитерская «Норд»), что на Невском. Поехали они вместе к ней «на новостройку, к чёрту на кулички». Жила эта девица на двенадцатом этаже. Утром Вася вышел на балкон, полюбовался с высоты внизу раскинувшимся городским пейзажем новостройки, пощурился на вынырнувшее из-за горизонта солнце и помочился от нахлынувшего чувства безграничной свободы прямо с балкона. Попал, «не целясь», на чёрную «Волгу». В машине был водитель, ждал начальника. Вычислили «стрелка» без особого труда и снова «закрыли». Не говорил, с какой формулировкой.
Кстати, про этот «Север», про кафе. И ресторан ещё там есть, но я в нём не был. Так вот. Однажды в этом кафе какие-то грузины Васе и его приятелю по кличке Жжёный «начистили», по Васиному выражению, «фейсы». Конкуренты, как после, уже дома, пояснил Вася. В чём конкуренты, в каком «бизнесе», не сказал. И мне досталось. Первый (и последний) раз с ними туда наведался. У Васи с приятелем и «конкурентов» начались какие-то тёрки-разборки, я неразумно встрял и получил. Вася-Очкарик и Жжёный – «доходяги», хватило им и по шлепку, грузины (грузины, нет ли, я не знаю, кавказцы точно) – крепкие ребята, да и было их пятеро, так что и я недолго продержался. Поколотили без увечий: разбили нос да глаз подбили. Я без претензий – сам виноват, влез не в своё дело.
Когда «тянул» Вася очередной срок или ещё в следственном изоляторе, поведал ему сокамерник, что в Дзержинском районе города, в каком-то доме, в какой-то «дворницкой», замуровал он в стене десять царских золотых червонцев. Даже и план нарисовал. То ли правду сказал, то ли пошутил так коварно. Я-то думаю, что пошутил, а потом, скучая на зоне, ждал «интересных» сообщений с воли. Вышел Вася, устроился в нужную жилищную контору и поселился с Жжёным в этой «дворницкой». Сложилось. Продолбили они, трудясь без устали, в течение недели почти метровой толщины стену насквозь, но клад так и не нашли. «Подсел» Вася опять. За порчу коммунального имущества. И Жжёный с ним. Обе руки и левая половина лица у этого человека были обгорелые, поэтому и Жжёный. Где, когда и при каких обстоятельствах случилась с ним беда такая, не знаю. Бывал он много раз в гостях у Васи-Очкарика. Я его видел. И он был тоже будто не с Земли – с другой планеты. Так мне, «дремучему», казалось. В Ялани подобные персоны не встречаются, хотя и в Ялань каких только типов ни заносило и до сих пор ещё заносит бойкими русскими сквозняками. На службе тоже не встречались. А в экспедициях и вовсе. Там другой, как говорит Серёга, контингент.
«Откинулся». Устроился «по ментовской протекции» в нашу «Контору очистки», поселился в мою нынешнюю комнату Вася-Очкарик. Сошёлся с Машкой по-соседски, по-джентльменски «сводил её в загс, не обманул девушку». После этого уволился из дворников и перебрался в Машкины «апартаменты», мои освободив.
Есть за их комнатой ещё одна, смежная, напротив кухни, пустует временно. Машка на эту комнату давно «глаз положила голубой», хлопочет, документы оформляет. Удачи ей в её заботах.
Приносил домой Вася, «поднадзорный», едва поспевая к девяти часам вечера, ежедневно по триста-четыреста рублей, вытаскивая горстями из карманов, швырял их, мятые трёшки, пятёрки и десятки, следуя к себе по коридору, на пол и ложился, пьяный, отдыхать. Машка, ругая показно «добытчика», заметала деньги шваброй в совок и вываливала их в мусорное ведро, совком их плотно уминая. Но ведро на помойку сразу не выносила. Деньги ночью из ведра куда-то пропадали. Понятно, думаю, куда: портвейн сменился на коньяк армянский, рекою литься начал тот. Иначе пахнуть стало в коридоре. Благородней.
Организовал Вася сотоварищи в городе подпольное производство туши для ресниц. Коробка фирменная, что-то написано на ней как будто по-арабски, может, и в самом деле по-арабски, я не арабист, и нарисована девица волоокая семитской внешности. А в коробке – двадцать ровненьких брусочков, завёрнутых аккуратно в синюю, красную, серебристую или золотистую фольгу, и каждый брусочек ценою в два рубля. Ходили коробейники в основном по женским общежитиям и техникумам, где преобладали девушки-студентки, «провинциалки-лимита́». Делали они, «производители», эту тушь, как после выяснилось, из гуталина, может, и не они делали, они только сбывали. А после, когда Васе отменили комендантский час и ему «безрадостно» стало «работать» в Ленинграде, поехал он в Витебск с Машкой и ещё одним приятелем, отбывавшим вместе с Васей последний срок в одной зоне и поселившемся после освобождения в нашей квартире, сыном какого-то академика то ли медицинских, то ли биологических наук, «до посадки Колей, после отсидки Клавой». А там попался Вася и «закрылся» на четыре года. Приятель его, Коля-Клава, – на два. Машку отпустили. А когда вернулся Вася, Машка уже пригрела другого горемыку, Гену, невзрачного мужичка из бывшей Васиной свиты, по фамилии Попов, по прозвищу Поп. Но и Васю выгонять не стала, сердобольная. Вася, с утра до вечера где-то прослонявшись, ночи на кухне коротал, накрывшись курткой, прямо на полу. Подушку Машка ему выделила. Жил так, не претендуя ни на что, ни на постель и ни на бывшую жену, пока не замёрз однажды у пивного бара «Золотое Руно» на Кировском проспекте. Лесенка там есть, вниз ведёт, к двери, вот там, на лесенке, выкинутый охранниками из бара, и кончился один из первых фарцовщиков Ленинграда. Мне его жалко.
Колю-Клаву зарезал кто-то в арке нашего двора. Кого мог так рассердить этот тюфак, ума не приложу. Но вот случилось.
А когда жив был Вася, заходил ко мне часто после комендантского часа, я говорил ему: «Садись», – он поправлял меня: «Не садись, а присаживайся, присяду», – пристраивался на моём единственном стуле и читал наизусть «Одиссею». Что «Одиссею» – это точно, и точно то, что наизусть. «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен…»
Не только из «Одиссеи», и из Омара Хайяма. «Тайн вечных не поймём ни ты, ни я, Их знаков не прочтём ни ты, ни я».
Чьи-то ещё стихи, мне не известных авторов. Вполне возможно, что товарищей его по зоне. Всё о любви и о несчастной доле молодого заключённого.