Если в мире этом два сердечка слюбятся,
Раз жених, невеста два, и счастье сбудется,
Раз сердечко, два сердечко – будет радуга,
Раз колечко, два колечко – будет свадебка!..
А тому, что она поёт дальше, здесь не место. Но я запомнил. Что бы путное, сказала б мама. Не для бумаги, хоть и стерпит. Для Ильи. Илье понравится.
Взял паспорт и деньги, собрался пойти в ближайшую кассу «Аэрофлота». На Кировском.
Пошёл.
Спускаясь по лестнице, думаю о ней как о предметном знаке.
Народу в кассе – как обычно: яблоку негде упасть. Не протолкнуться. И не рассчитывал я на иное. Тесно, душно. Занимать очередь и отстоять её чуть ли ни к вечеру – бессмысленно: вряд ли будет билет до Исленьска на сегодня или на завтра. Ещё за месяц, за полмесяца бы. Только спросить – да кто ж тебя пропустит. И без того все тут «на нервах». И до окошка не протиснуться.
Одна надежда – на Илью. Алкивиад. Везде знакомые, везде друзья. Повсюду у него по-нынешнему блат. Умеет. И из «среды». И не «дремучий».
Дошёл до первой телефонной будки. Дождался, когда освободится. Дядька звонил какой-то – скоро вышел.
«Только бы дома был, плейбой, на моё счастье, не на даче».
Подумал так. Звоню.
– О, старичок. Ты где? Привет.
«На моё счастье… не на даче».
– Привет. Недалеко от «Петроградской».
– Так заходи, – говорит.
– Некогда, – говорю. – Дел полно.
– А я тут с девочками познакомился. Как ты насчёт групповичка?
– Это ты с тем, с которым слушаешь пластинки…
– Тайга. Дремучий, – говорит. – Я ж их тебе даю переписать. Где наши принципы? Берёшь же.
– Билет мне нужен, – говорю.
– На стадион?.. Проспал. Турнир закончился. В театр?
– На самолёт.
– На самолё-ёт… Не в Сан-Франциско? Не в Париж? Не в Тель-Авив?
– Ага, в Израиль.
– Забудь. Тебя туда не пустят.
– А почему?
– А ты на нос свой посмотри… В тундру свою?
– Не в тундру, а в тайгу.
– Понятно. На какое?
– На сегодня. Вечером или в ночь. На завтра, в крайнем случае на послезавтра.
– А что я с этого буду иметь?
– Моё терпение, – говорю.
– Вот так всегда. Перезвони, – говорит, – через полчаса. И не затягивай, мне надо будет уходить. Сам понимаешь…
– Ладно, ладно.
Глянул я на часы, пошёл за подарками.
Выбрать подарок – для меня задача сложная, а то и вовсе нерешаемая. Маме – «празнишный» платок решил купить. Тут вроде просто. Отцу – брусок точильный. Просил он, вспомнил. У нас, мол, «путних» не найдёшь. И тут сложилось.
Купил брусок, не знаю, «путний» или нет. Платок цветастый. «Да на меня ещё зачем-то, на старуху, тратишься, себе бы чё-нибудь купил, всё в старом ходишь вон, в обносках, что только люди станут думать?» Это она про джинсы «модные», в заплатах. Так скажет мама. Подарок примет. В комоде его, бережно сложив, упрячет. Может, когда-нибудь наденет. «Может, когда-то и надену, наденут ли». К лицу ей будет.
Десять копеек разменял. Звоню Илье.
– Ну, что? – спрашиваю.
– А тебе точно не в Израиль?..
– Хватит трепаться.
– Какой ты строгий, археолог…
– Уж какой есть.
– Чувствует моё сердце, – говорит, – хлебну ещё с тобой, дружок, горя… В Пулково. Пятая стойка. Девушка Надя. Кстати, не замужем. Красивая. Увидишь. Рот не разевай, глаз не натягивай. Не приставай. Занята. Скажешь, от кого, и назовёшься. Билет взял, и долой. Нет пока, кто-то от брони может отказаться, кто-то раздумает лететь. Ты же счастливчик, тебе повезёт. С тебя «армянский».
– Обойдёшься.
– Ладно, «грузинский».
– Медовуха.
– Ну, медовуха. В прошлом году ты привозил, давай, такую же, побольше. Когда вернёшься?
– Дней через пять, через неделю.
– Возвращайся. Надо отрепетировать I put a spell on you. На факультете в сентябре бал будет – всех уложим. Девочки на лифчиках автографы будут просить оставить. И где-нибудь ещё. Есть там одна с «Истории КПСС»…
– Уймись, жеребчик, – говорю.
– Чья бы мычала, – отвечает.
– Не бреши, не наговаривай.
– Случай тут был смешной.
– Мне некогда.
– Послушай. Боря домой приходит в стельку пьяный, мама его в трансе. Боря: мама, я бутылку пива выпил. Один раз, другой. Спустился я вчера к нему, сходили в магазин, шесть бутылок пива «Адмиралтейского» купили, сидим у него, играем в шахматы. Слышим: мама Борина у телефона. Маме моей звонит, мы догадались. «Тамарочка, ты представляешь, какой ужас: они пьют уже по второй бутылке пива». Смешно?
– Смешно.
– Привет тебе от Бори.
– Спасибо. Ему привет. Ладно, пока.
– Вернёшься, сразу позвони. Счастливо. Кстати, свезло тебе: у мамы бенефис – мы не на даче.
Значит, свезло.
Съездил в аэропорт. На самом деле – «красивая», только брюнетка. Купил билет. Сдал кто-то. В половине четвёртого. Этой ночью. В полдень уже в Исленьске должен быть. Там – на автобус, и – до Елисейска. А дальше – можно и пешком – будто на крыльях. За сутки, было дело, добирался. От Ленинграда до Ялани. Двадцатый век, вторая половина.
Домой вернулся. Чаю попив, достал «писательский» блокнот.
Идём. Неспешно.
Нога в ногу. Плечо к плечу. Дорожка узкая – поэтому. Приноровились. Не первый раз – ходим здесь часто. Нередко вместе, иногда, бывает, и под ручку, к чему я так и не могу привыкнуть – «по-городски», не по-ялански, – неловко чувствую себя. У нас под ручку ходят только пьяные. В Ялани. Или девчонки-малолетки.
Из общежития на факультет.
И вот обратно. После занятий – в общежитие.
Я и она.
У меня на правом плече висит тряпичная самодельная сумка, у неё – на левом – замшевая. В сумках – конспекты и учебники. В её – ещё и голубая, шёлковая, в синих чернильных пятнах косметичка на застёжке: тушь для ресниц, для губ помада, пудреница, пуховка, лак для ногтей, жидкость для снятия лака – чем-то из этого она не помню чтобы пользовалась, зачем-то всё же при себе всегда имеет, – ножнички, пилка маникюрная, кедровая расчёска и маленькое, круглое, в пластмассовой золотистой рамке зеркальце с фигурной ручкой. Да, ещё книжка записная – «для секретов». Много раз на стол при мне вытряхивала содержимое из сумки – видел. Искала ручку или карандаш. И так случалось – находила.
Синий болоньевый плащ на ней, куртка чёрная спортивная на мне. Нараспашку. Тепло. Почти как летом. Не надышаться. Последнее, скорей всего, по нашему-то климату. Со дня на день и снег может выпасть. Если и завтра – детей обрадует, взрослых не удивит. В Ялани, на четыреста километров севернее, может быть, уже и выпал. Одним глазком полюбоваться бы.
Листья на дорожке, жёлтые и красные, – сентябрь. После ночного заморозка их добавилось. Чуть не сплошным ковром асфальт накрыли. Пока нет ветра, не разносит. Шуршат, как мыши, под ногами.
Трава торчит по сторонам – сухая, жухлая, без ветра – присмирела. Шли утром – иней на ней тяжело серебрился, теперь легко ей – оголилась. Жгут траву где-то – дыму натянуло. С ней заодно палят отжившую листву – как водится. Тревожит запах – первобытно. Душа в такие дни мятётся. Как у кого, не знаю, – у меня. Весной и осенью – обычно.
Вот тот момент, вот то мгновение. Недолговечно.
Гуляют жители студенческого городка. Не за горами и ненастье. А там – зима, зима тут – век. Успеют дома насидеться. И я гулял бы, не учёба. Смотрел бы на Ислень до звёзд, потом – на звёзды. После – на то, как они гаснут. Кстати, и в плёсах Кеми отражаются звёзды; на шиверах её, быстринах, как ни стараются, они не могут удержаться – сносит. Метеоритный дождь – за ним вот тоже наблюдал бы. Зрелище.
Останавливаемся. По её требованию.
Поворачивается ко мне. Обними, говорит.
Не сейчас. Отказываюсь я не потому, что мне не хочется её обнять; назрело, накопилось – и обнял бы.
Вечереет. Трепетно. Птицы молчат – готовятся к ночлегу. Осипли за день. Утомились.
Пойдём.
Пошли.
Бог нас, говорит, свёл. Я как тебя увидела, так сразу это поняла.
Нет, говорю, не Бог, кто-то, скорей всего, другой – не называю.
Это ли, говорит, не знак судьбы?
Нет, говорю, это не знак судьбы, это – случайность. Так получилось. Вопреки.
Чему, спрашивает.
Здравому смыслу.
Насмешил, говорит.
И не пытался.
Ты – нет, а я, говорит, знаю, и мне виднее, говорит. Это – судьба.
Как, спрашиваю, может быть вместе – Бог и судьба?
Может, говорит. Не спорь.
Я и не спорю. Рассуждаю.
Бог так решил, исполняет судьба.
Ну, прямо – Бог? Прямо – судьба?
Да, прямо Бог, прямо судьба.
Останавливаемся.
Поцелуй меня, говорит.
После, говорю.
Когда?
После… Люди.
Что они тебе?
Кругом.
И что?
Да так.
Им не до нас.
Не в этом дело.
Идём.
Возле подъезда.
Я, говорит, каждую клеточку твоего тела…
Хлопнула дверь, пружина прозвенела – слова последние не разобрал. А в коридоре сразу разошлись: она – налево, я – направо, я – в свою комнату, она – в свою. В столовой встретимся – обычно.
Каждую клеточку…
Что дальше, знаю, и раньше слышать доводилось. Так она меня, мол, любит. Сильно-сильно. Как никогда и никого никто. Навеки. Когда-то слышал. От другой. Неточно по словам, по смыслу – то же… Сильно, мол, сильно. Как никогда и никого никто. Без исключений.
Ну, хорошо.
До этого, за час:
Сидим на лекции, записку мне пересылает:
Будто ладонь в ладонь, я вложена в тебя – не разомкнуть. Я в тебя встроена, как драгоценный камень в золотую оправу, – не выпасть, накрепко. Заключена в тебе, как молодой и клейкий лист в берёзовой почке, как улитка в домике, как куколка в коконе, как сердце в теле. Так моё имя вписано в твоё. Буквы не вытравить, не выдрать, не стереть. Ни звук изъять. Вдох – выдох: Ваня – Аня. В-Аня. Ты – форма: «в…я», я – содержимое: «…ан…». Мы одно целое. Запомни. И поэтому мы, дорогой мой, не можем расстаться и нас никто не может разлучить. Ничто. Если такое, говорит, случится, то будет катастрофа, гибе