И тут, как в тайге, у меня «путики». Чтобы не плутать. По тайге бродить мне проще, чем по городу. И вместо самой высокой и приметной лиственницы мне здесь – телебашня.
Если в запасе, то есть до встречи с Яной, остаётся много времени, а занять его мне, непоседливому, нечем и – кому-то там семь вёрст не крюк, и мне вот тоже – совсем не терпится, могу и через Невский прогуляться. Через Крестовский остров. Через Охту. Люблю шагами город мерить. И усмиряет. И облагораживает.
Я тут про душу. И про плоть.
Сверну, размышляю, к Большому на Лахтинской. Или на Гатчинской. Можно и ближе тут – на Ленина. Как меня ноги понесут, у них свой компас. Одним маршрутом ходить скучно. Сейчас – и вовсе, говорил уж.
Песенка почему-то вдруг вспомнилась.
Ты уехала в знойные степи,
Я ушёл на разведку в тайгу…
Отец очень любит. Просит меня исполнить её под баян. Куда денешься, исполняю. Не подпевает – слух у него «мыши в детстве вместе с зубами мудрости утащили». Если чуть выпил, может и всплакнуть. И что, думаю, она ему далась, эта песня? Земледельцу оседлому, а не геологу-бродяге. Других нет? Любит ещё одну: «Шумел камыш, деревья гнулись…» Тут понятно. Как к другим песням и мелодиям относится, не знаю, внешне – спокойно. Но есть отдельная «любовь» – Пахоменко и Толкунова. Что бы они ни исполняли, весь репертуар. Когда услышит их по радио или телевизору, ухо у него трубочкой, как говорит мама, вытягивается.
Вряд ли, конечно, Яна дома, вряд ли она уже вернулась из сибирской экспедиции. Будет до сентября там, может, и до снега. «Камни» пока к рукам не станут примерзать. И ночью волосы – к стенке палатки. Но вдруг.
А если она дома, в гостях у неё может торчать вездесущий Оладушкин. Лёня. С нашей же кафедры, палеолитчик, «булыжник-каменщик», как я их называю. Младше на курс. И родом из Иркутской области. Хоть и не похож он совсем на сибиряка. На коренного-то – уж точно. Заезжий, наверное. С Рязанщины, Брянщины или с Костромской губернии. В первом, возможно, поколении. Ну, мне так кажется, по крайней мере. Настоящего сибиряка-чалдона я распознаю за версту, учую. Всё тихой сапой, не открыто. Частенько к Яне стал захаживать. После занятий провожать. Прямо как школьник. Только портфель за ней не носит. Или не видел я ещё?.. Неравнодушен Лёня к Яне. Очевидно. Придёт, сидит, сидит, сидит… Тортиком Яну угощает. Или пирожными. Какие нравятся ей, знает. «Картошка» вроде бы. Или – бисквитные. Мало что в этом понимаю. Слаще репы ничего не ел, как говорится. «Сладше», – сказали бы в Ялани. Всё «ориньяк», «мадлен» да «солютре». «Лев Самуилович», «Лики». Ну и так далее по списку. Но ничего пока не высидел, даже и тортики ему не помогли. И ни пирожные. Ни «солютре-мадлен». Ни «Самуилович».
Бла-бла, тру-ля. Из чашки в чашку. Пустопорожне.
А не беспечный ли чрезмерно я? Не легкомысленный, самонадеянный?.. Сейчас – и вовсе.
Нет, не беспечный и не легкомысленный. Хотя и чувствую… Я сибиряк. Причём во многих поколениях. Чалдон. Ну, то есть русский, но в сибирском исполнении: сложность меня мобилизует, я не пасую перед ней. Ну, довести меня, конечно, надо… взорвусь, как триста тонн тротила. Не доводите лучше, не советую.
Такой вот вывод навернулся. Явно в соавторстве… Я тут про «клюшку».
Была бы сложность, просто – Лёня. Хотя… Недооценивать противника не следует.
И если Яна дома, и если Лёня у неё, на этот раз и я так поступлю: войду, если разрешат, сяду, если пригласят, и буду сидеть напротив Лёни, глядя в его бесстыжие глаза, пока нервы у Лёни не выдержат и он не свалит восвояси. Далеко ему ехать – в Лигово. Может и не успеть на электричку, а уж пешком он фигушки пойдёт – не тот фрукт, то есть не я. Не меряет шагами город. И так не чувствует, как я… больно уж правильный, здоровье бережёт, «не потребляет». Чаёк только, и тот жиденький, да сок морковный или персиковый. Ночевать у себя Яна его не оставит. Уверен в этом почему-то я. Ну, просто не было ещё такого.
И тут же думаю: пока…
Что за сомнения? Откуда?.. Ты ж не расслабленный… чалдон, не малахольный. Своих бы предков не позорил…
Нет. Просто так не сдамся нынче. Нет уж. Решил. Твёрдо. Если приехала, конечно, Яна. И если дома. И если Лёня у неё. Будь он неладен. Живут такие, тише воды, ниже травы, скромненькие, а потом смотришь, высоко уже вознесся, в больших начальниках пари́т. И жён себе подыскивают тщательно. Не по любви, а по расчёту, для карьерного содействия.
Похоже – выбрал.
Не сдамся, Лёня, просто так. И не надейся. Другую партию подыскивай.
Стратегию продумал. Основательно, подробно. А обстоятельства подскажут тактику на месте.
Мне ж ехать в Пулково, сидеть я долго не смогу!..
Как душ холодный – отрезвило.
Ладно, по ходу дела разберёмся.
Карповкой пахнет. Её содержимым. Только не рыбой. И не тиной. А тут особенно – напротив бани. С этого берега. С другого – бар пивной. «Янтарный». И от того свой аромат.
Будто бельё нижнее с мыльной крошкой или стиральным порошком в ушате замочили, не спохватились вовремя, и то прокисло. Когда ещё там были и носки, в этом ушате, недельной носки. Знаем, знаем.
Баня кирпичная. Не оштукатуренная. Середины прошлого столетия постройки. Наверное. Труба рядом. Тоже кирпичная. Высокая. И так-то чёрная, вся закопчённая, сейчас и вовсе – на фоне тёмно-серых туч, провал в них будто, прорезь, бездна. В прихожей бани висит картина «Охотники на привале». Не сняли её ещё, наверное. Зачем снимать? Располагает. Женское отделение на первом этаже, мужское – на втором. Год уже не был в этой бане. В других теперь моюсь. На Большой Пушкарской. Баню эту, на Большой Пушкарской, соседка Яны называет почему-то Шаляпинской. Из комнаты Яны видна задняя стена бани. И её окна запотевшие. Если эта закрыта, если в ней «женский день», то – в Белозерской, которую та же соседка называет Шороховской, на углу Кропоткина и Ленина. Ни в той, ни в другой меня пока ещё не обокрали.
Прошлым летом приехали ко мне мои одноклассники, Сашка Сапожников и Вовка Вторых. В отпуске оба пребывали и сговорились неделю-две, как им понравится, провести со мной в экспедиции. Ну, интересно же для них – раскопки. Мне телеграммой сообщили загодя: ну, дескать, можно? Чё ж нельзя-то. Руки рабочие нужны нам. Денег им не платить, начальство примет их с охотой. Не знают города, встретил их в Пулково, к себе привёз. Встречу отметили, конечно. Но без излишеств. Машку и Гену в гости пригласили. На следующий день, перед отправлением в Старую Ладогу, пошли мы в эту, ближайшую к моему дому, баню. После парилки – и я, дурень, с ними за компанию подался, хоть и с малых лет жар сильный не терплю, ни солнечный, ни банный, тут как на притчу – вернулись на наши места в раздевалке. Смотрю, нет на моей вешалке-крючке ни штанов моих и ни рубашки. Под лавку глянул – нет ботинок. Ребята – в хохот, пива уже выпили. Потом один заохал: нет туфель. Второй хватился: джинсы «сплыли». Шёл кто-то, удалой, мимо, прихватил ловко то, что под руку подвернулось. Может, и двое было их, воришек. Банда. Мы тотчас к банщику. Банщик клянётся, что не видел никого тут подозрительного. Кое-как заставили его вызвать по телефону участкового. Пришёл через час. Молодой. Серьёзный. Протокол составил. Опись украденных вещей, по нашим словам, составил. Сказал нам честно: вряд ли, ребята, вора, мол, найду вам. Искать, мол, будем, но будущее у таких дел, дескать, плачевное. Да, как-то странно. И такая мысль у нас разом возникла, что все они тут, и банщик, и участковый, и воришка, давным-давно друг дружку знают. Так в тот день и не уехали мы на раскопки. Кое-как дозвонился я из бани до Ильи. Тот раздобыл для нас по нашему списку какую-то одежду. Одному штаны, другому башмаки. Мне – весь наряд. Остались-то у меня на месте только трусы да носки. В тот вечер пили горькую мы от пропажи. Радовались ребята, что деньги и документы дома, в комнате моей, оставили. А у меня в заднем кармане украденных штанов был паспорт с вложенным в него извещением на денежный перевод от мамы. На двадцать пять рублей. Собирался я на обратном пути из бани завернуть на почту и получить эти деньги. Зашёл после, ближе к вечеру, с военным и на всякий случай студенческим билетами. А мне сказали: «Вы получили, гражданин. А вот и бланк, молодой человек, вами заполненный. Вот ваша подпись».
Почерк и подпись не мои. Подпись мою легко подделать – без горделивых закорючек, незатейливая. И почерк мой – кто же мог знать его на почте?
Лицом он, что ли, на меня похож, этот воришка? Раз ему деньги выдали. И безо всяких. Его подельник ли? Нашёл похожего дружка? Фото не метр на метр в паспорте, там разбери-ка. Одна – близко или, как говорит он сам, тесно – знакомая Ильи, блондинка, славянской внешности, в Караганду летать по паспорту казашки коренной, своей подружки, также близко знакомой Ильи, умудрялась. И ту я видел, и другую – совсем не сёстры.
Решил, лишился денег, обрету в любви, и заявление в милицию писать не стал. И разбираться с этим некогда мне было. Раскопки ждали. Да и друзей в Старую Ладогу – Альдейбьюгорг одних нельзя было отправить – не на родной земле, могли б и заблудиться. Где их искать потом?.. И без меня они бы просто не поехали.
Обидно то, что деньги эти собирала мама. Как говорится, из последних крох. Мои бы – ладно. Может, мошеннику они нужнее оказались. Подумал так я и утешился. Хоть деньги были и немалые. По крайней мере – для меня. Всё соразмерно.
Вор так в моих штанах, наверное, и ходит. Там и штаны-то – «самопал». Скроил и сшил мне их за одну ночь из крепкой и дешёвой «тряпки» специально для экспедиции знакомый кореец, как скандинавский Один, одноглазый, из Академии художеств, с архитектуры. Так вот и жил до осени без паспорта. Ну, в экспедиции-то – ладно, в разведке – тоже. И в сентябре я уже новый получил.
Жалко широкий ремень. «Офицерский». Что на украденных штанах был. Фронтовой. Отец отдал мне. Как на память. И с намёком.
Дорог он был мне ещё и тем, что принял в своё время добросовестное участие в моём нелёгком воспитании. Кем бы я был без этого ремня? Да, разгильдяем.