– Ну и на нашем курсе все заглядывались…
– Он относился к этому спокойно, – говорю. – Казалось даже, с безразличием.
– Возможно… Потом, пока он не исчез, – говорит Марина, – занимались в одной группе. Дружил с моей подружкой. Анькой. Не знаю даже, как так получилось. Вроде и пара, посмотреть. Но по характеру, по взглядам – земля и небо… Анька красавица, конечно. Там одни волосы – гнедая, огненная, грива, глаза… даже косметикой не пользовалась. Мы в одной комнате с ней жили. Она – с Казачинска. Я – с Алтайского края. Есть город Славгород – оттуда. Отец у меня немец, мама русская. Поэтому и Фаст. Ваня меня не замечал как будто. После признался, что и он меня отметил сразу, на вступительных же. Двоих – меня и Аньку. Замкнутый. Задумчивый. Среди всех этим выделялся. А он рассказывал про Аню?
– Да что-то, помню, говорил, но что – не помню.
– Стыдно мне до сих пор.
– За что?
– Да случай был…
– Какой? Если не тайна, – говорю.
– Может, и знаете. Ваня рассказывал, быть может. Так же вот, на майские праздники, – говорит Марина, – уехал он домой, сюда, к родителям. Отец его сильно болел, я это после уж узнала. Анька обиделась. Сидим с ней в комнате. Вина купили, выпиваем. Говорит: «Уж как просила я, не уезжай. Уехал. Давай дадим ему, Маринка, телеграмму, будто я вены перерезала себе. Из-за него. Тогда приедет, интересно, или нет? Проверю, как он меня любит». Сходили с ней на почту, отбили телеграмму. Он тем же вечером приехал. Сидим. Взяли ещё одну бутылку, допиваем. Я чуть сквозь пол не провалилась, когда вошёл он, нас увидел. Развернулся резко, вышел.
– Ясно. Проверила. Нет, Ваня мне не говорил.
– Да, он такой был… Ваня… скрытный. Даже со мной не очень откровенничал. Хотя уж…
– Ваня хороший… был.
– Конечно.
– Слово такое… как свинец. Язык с ним кое-как справляется.
– Какое?
– «Был».
– Ну да, согласна.
Прошли сколько-то. В гору. На Ялань оглянулись. И та на взгорье. Мы из низины только выбрались.
– Красиво?
– Да. Как много неба.
Чуть спустя:
– Анька диплом защитила, вышла замуж, по её словам, удачно, в Томск уехала, – говорит Марина. – Работу предложили ей. Условия её устроили. Так и работает. На повышение пошла. Мы с ней созваниваемся изредка. Я осталась в университете, секретарём в деканате. Ваня восстановился. Год его не видела, чуть даже больше. А как увидела, и сразу поняла…
– Ну да, он был в академическом, работал тут, в яланском доротделе, – говорю.
– Да, знаю… Иду потом как-то по Мира. В Технологический. По делу. На перекрёстке с Вейнбаума, – говорит Марина. – Люди стоят на светофоре, ждут. Бабка какая-то, с хозяйственной сумкой в руке, по сторонам не оглядывается, чуть не бежит на красный ходом, расталкивает всех локтями, шустрая. Парень, вижу со спины его, ещё не узнаю́, высокий, выдернул её за воротник куртки из-под машины, прямо из-под колёс. От смерти бабку спас. А бабка его сумкой… По голове хотела, не достала. Ругается: бандит, разбойник, сумку хотел вырвать. Народ стал парня защищать. Это был Ваня… Стоит, ни в чём как будто не бывало. Улыбается.
– Очень похоже на него.
– Посмеялись, – говорит Марина. – Зашли в кафе. По чашке кофе выпили. О ребятах с нашего потока ему рассказала. Встречаться стали. Всё.
– Ваня мне говорил, что «однокурсница».
– Ну, вот… Иногда, забывшись, о чём-то задумавшись, называл меня вдруг Лидой. В какие-то моменты. Вы Лиду знаете?
– «Не зря с одобреньем веселым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она…»
– «Хорошая девочка Лида. Да чем же она хороша?»
– На улице нашей жила… Конечно, знаю. Пока Ванька был в армии, замуж вышла тоже за солдата, служил на «вышке-локаторе» тут, недалеко. Уехала на Украину с ним. Больше с ней не встречался, – говорю. – Росли мы вместе. Как всё случилось? – спрашиваю.
– Ваня защитился, устроился на работу. В адвокатскую контору. Купил машину. «Москвич». Поехал в Кирсановку, в детскую колонию. Вёл по какому-то подростку дело. Позвонил мне поздно вечером, что выезжает. Ехал назад. Уже глубокой ночью. В Гвардеевке. По трассе. Увидел: горит дом. Остановился. Спас двух детей, девочку и мальчика, лет десяти-двенадцати. Они и рассказали после. Полез за бабушкой. Пол провалился, упал в подполье вместе с ней, и завалило их обоих потолком обрушившимся… Мы с Петром его сюда и привезли.
– Понятно. Господи помилуй.
– Помилуй господи… Четвёртого мая должна была быть регистрация и наша свадьба. Ваня купил мне свадебное платье, себе – костюм. Так в нём его, в костюме этом, и похоронили.
– Я бы приехал, поздно сообщили.
– Да.
– Теперь вот тут.
Пришли на кладбище. И никого уже. Бурундуки да птицы только.
«Постояли». Я и Марина. Молча.
И рядом с нами, может, кто-то.
А может так, что… мы одни.
Но в это чувство не даёт поверить… как будто всё же – кто-то.
Солнце за ельник закатилось.
Вечереет. С неба ворон как ветром будто сдуло. Те на ночёвку в ельник подались.
На небе ало-зеленеющем белый след оставили два самолёта – крест «андреевский». Будто на море где-то реет тот и расплывается, редеет.
Пошли мы с Мариной обратно.
Вдвоём.
Снег подстыл – хрустит сухо под ногами. Где были лужицы, теперь – ледок тонкой корочкой, закат оранжевый в котором отражается. Как в зеркальце. Много их на дороге, этих «зеркальцев».
На перекрёстке разошлись: я – домой, Марина – к тёте Шуре.
Марину после я не видел.
Десятого мая я покинул Ялань. Меня – как лист от ветки ветром оторвало и по сей день по воздуху кружит.
Я уезжал, Марина ещё оставалась.
«У тёти Шуры с сердцем плохо было, пришлось немного задержаться. Пока Галина не приехала», – после звонил ей, так она сказала.
Ялань стоит ещё. Без Вани. Без Белозерова Ивана.
Хотя… кто знает? Ещё ж на ком-то как-то держится.
Часть вторая
Аэровокзал. Разноголосо. Людно. Шумно. Гул – под высокий потолок, оттуда – сумятица эха. Я никогда пустым не видел этот зал. Ни днём ни ночью. Во все стороны света – такой тут вектор направлений. Как пчёлы в жаркую пору медосбора над непрестанно трудящейся пасекой, снуют над городом «стальные птицы» – самолёты. Туда-сюда, туда-сюда. Центр страны всё-таки. Географический.
Если по справедливости, то центр в Ялани. И ось Земли через Ялань проходит. Кому надо, тот знает.
Но не об этом.
Кто-то, имея на руках билеты, сутки ждёт вылета. А то и двое, а то и трое. Расположились в креслах основательно, с застольем. Семьи. Неполные и полные. Ну а особенно – вахтовики. Одни – с вахты домой, другие – из дома на вахту. Кто куда, по выражению лиц и внешнему виду можно догадаться.
Яблоку упасть – найдётся место, человеку – присесть негде. Рой детворы – конец каникулам. Обычно. Детей, как ос, стараюсь избегать. А дошколят и старшеклассников – как шершней.
Нашёл свободный уголок возле стены. Стою и думаю. А поразмыслить есть о чём. Тут уж и вовсе.
Хоть и привык я к почти всегда в близких и далёких путешествиях благоприятно для меня складывающимся обстоятельствам как к должному, но тут впервые озадачился. И что вдруг?
Гладко уж очень стелется дорожка. Куда? К чему?
Понятно – к дому. Ещё к чему-то. Но к чему? Futurum dicam (латынь сдавал на первом курсе, ещё вот помню).
Смутное ожидание чего-то необычного. Раньше такого не испытывал. Нет, ожидать-то ожидал неисполнимого, что-то предчувствовал, но без тревоги. Не сбывалось. Сердце и ровно вроде бьётся, а душа, как часто повторяет мама, не на месте. В чём причина?
И про душу (коли уж речь о ней зашла): если она бывает «не на месте» – где её место?.. Не собака же, которая, с цепи сорвавшись, убежала из ограды…
Обдумать надо. Не сейчас.
Сложилось так, как я и не мечтал. Удачно.
Везёт. В картах-то ладно. Нет нужды. На интерес, на деньги, не играю. Если иной раз, в приятельской компании, за разливным пивом в эмалированном ведре в центре стола, и соглашусь принять участие в этой «осмысленной непродуктивной деятельности», то лишь на спички или щелбаны, и не на мелочь даже, и только в «пьяницу» да в «подкидного», и потому «непродуктивной». Кое-кому пообещал. Не потому, что вырвут ноздри или железом заклеймят калёным, нравы и времена не те, а потому что – да, «фартовый», но и азартный я, как Парамон Ильич Корзухин, в чём моя «слабая струна». Было однажды – проигрался в пух и прах. После первого, ослепившего мой слабый ум и уловившего меня, как щуку на живца, значительного выигрыша. С хлеба на чай пришлось перемогаться. Целых полгода. Всё отдавал, что зарабатывал на «дворницкой» работе, подчистую. Илья подкармливал, ну и подружки с голоду не дали помереть. Домой приехал на неделю. Отец, тот будто ничего и не заметил, молча кивнул, здороваясь, тут же подался по своим делам – что-то чинил «в тенёчке» под навесом. Мама, всплеснув руками, ахнула: «Кожа да кости!» – так, мол, отощал. Не смог обманывать, признался. Ей и пришлось пообещать. И слова данного не нарушаю. Уже три года. Смотрю спокойно на картёжников, и сесть за стол с ними не тянет. Что карт касается, тут, значит, «вылечился». Тот же «катала», что меня «до нитки обобрал», сын известного ленинградского актёра театра и кино, студент с нашего факультета, с истории КПСС, по имени Сергей, после негра рослого из Конго или из Нигерии, с нашего же факультета, по имени Патрик, за карточный долг в «рабство» на год заимел. Таскал проигравший, следуя неотступно за выигравшим, его портфель в баню на Фонарном и на занятия в университет, хлестал в бане веником, в баре ему коктейли подносил, сахар в чашке чая ложечкой размешивал, ладно, не пальцем. Чайную ложечку Сергей всегда с собою, кстати, носит. Талисман его, наверное. В кармане рядом с авторучкой. Старинная, серебряная. «Из сервиза князя Александра». Какого – не уточняет. За несколько часов до окончания «рабского» срока, улетая в Сочи, продал «рабовладелец» негра в Пулковском аэропорту какому-то весёлому гостю из Узбекистана. Как негр отрабатывал остаток долга, я не знаю. Кажется, только вещи нового хозяина доставил до гостиницы, и срок невольничий закончился. У Ильи надо спросить, Сергей его приятель давний. Знаю, что в карты больше Патрик не играет. Во всяком случае – с Сергеем. Теперь «свободный».