Заходит мама, говорит:
– Ну, поднимайся, парень. К тебе гость. Долго сидит уже, как царь… неловко. И не уходит. Дать молока ему попить хотела – он ни в какую, отказался.
– Кто? – спрашиваю.
– Сам не спит и другим не даёт, – говорит мама. – Данила Коланж… Да и пора уж, выспался, наверное. Скоро вон восемь.
– Вы-ы-ыспался, – говорю, зевая и потягиваясь.
– Лучше уж вечером пораньше лечь.
– Не знаю, мама.
– Чё тут знать?
– Что знать, не знаю.
– По девкам сразу побежишь? И до утра?
– Какие девки?!
– Какие девки… Да всё те же. Ещё и новых подросло… Как на дрожжах… Кровь с молоком – на них посмотришь, ещё накрасятся – как куклы… Сытно едят и сладко спят. Где они шибко уработались?
– Где им теперь, конечно – негде.
– Вон на тебе штаны едва лишь держатся…
– Пока трусы.
– Оболокайся.
Ушла мама.
Встал я резко, натянул штаны скоро, рубаху – в руки, раскрыв окно, на улицу привычно выбрался, на солнце щурюсь. Вышел из огородчика в ограду. Разломав кулаком тонкий ледок, стылой водой из бочки деревянной, что специально под поточным желобом поставлена, умылся. Рубахой вытерся. Тут же озяб, её накинул на себя. И огляделся. Вокруг всё в инее. Хватило солнцем где, исчез. Мокро на досках – от него. Пар над досками лёгкий курится, едва заметный, – подсыхают. Мурава у стены – ещё седая. И на неё луч только упадёт – как изумруд, зазеленеет.
Спроси, где я, отвечу:
Дома.
Ладные дуплянки и дощатые скворечники на долговязых, но негибких жердях – пока ни ветерка, – поскрипывая, не шатаются, чуть только дунет – закивают. Дачники, съёмщики, скворцы, потомство на крыло поставив, давно уже жильё покинули, и вместо них там поселились воробьи, аборигены, – и будут рады до весны, пока залётные, «варяги», не выгонят их снова. Звонко чирикают. Не из «квартир». Уже повсюду разлетелись, по всей Ялани. Дрозды за баней – рябину, меж собой ругаясь, обирают. Калина там – её не трогают. И никакого нет от них спасения. «Грабители, – говорит на них мама. – Всё склюют. Ягодки на лекарство не оставят, на сердешную настойку». Всё-то, конечно, не склюют, мама и для себя собрать успеет, это уж так она, для правила. Отец на них же, на дроздов: «Засранцы. В лесу идёшь, возле гнездовий, обдрищут с ног до головы». Ну, это правда, хоть и грубо. Подтверждаю.
«Для души поют, а не для славы…» – пропел я про себя.
Подался в дом.
Сидит Данила около входной двери на стуле. В солдатской фуражке, без пружины в тулье, смятой, подбородный ремешок под подбородком – чтобы не сдуло ветром, ураганом, кто бы не сдёрнул нехороший, мало ли, – с голубым околышем и с покосившейся на нём кокардой «золотой». Штаны синие спортивные, с «пузырями» на коленях. Рубашка в клеточку, зелёная, навыпуск, «тёплая». Совсем босой – и без носков. Сапоги снял и оставил на крыльце, я, заходил когда, их видел. Яловые. Дёгтем ядрёно, смачно пахнут: сутки броди по лужам – и не протекут. Торчат из них портянки байковые, белые, словно букеты.
Положил руки ладонями на колени. Замер, как неживой. Моргает только, но нечасто. Ресницы – как у девушки-красавицы – густые, длинные: хлоп-хлоп.
– Здорово, – говорю, – Данила. Завтракал, нет? Садись со мной.
– Сижу.
– За стол.
– И тут не за версту, рядом… Стихи, – говорит, – сочинил. Верный на Кемь за отцом чуть свет увлёкся – послушать некому. Не расскажу сейчас – забудутся. И ты, услышал я, приехал.
– Новые? – спрашиваю.
– Новые, – говорит.
– Ну, почитай.
Смотрит Данила прямо перед собой – как в раскрытую невидимую книгу. И будто нет меня – ни разу взгляд не бросил в мою сторону и не отвёл его от «книги». Строки незримые – на них сосредотачивается. Губами под усами шевелит. Пока беззвучно. Глаза – как небо за окошком – синие. А борода – как огненными всполохами-языками окружающее лижет – рыжая. И не ухожена. Уж как растёт. Такие же усы.
Вышла мама с кухни. Говорит гостю:
– Чё у порога-то, будто батрак, давай за стол. Поешь с Олегом.
– В гостях не ем, – говорит Данила.
– А чё так? – спрашивает мама.
– Устав не позволяет, – отвечает Данила.
– Так отмени его, устав такой.
– Нельзя.
– Да почему?
– Да потому что – дисциплина. Без дисциплины никуда.
– Ладно, сидите тут, беседуйте… раз дисциплина.
С полным ведром «управочным» в руке из дому мама вышла – телёнка, наверное, поить.
Я:
– Ну?..
Данила начал:
– Раньше меня подняться?
Состязались.
Не раз, не два – сколько живу.
В детстве – особенно.
Я – Данила.
Оно – Солнце.
Сопоставимы.
Случается – просплю.
Чаще – оно.
С крыльца глядишь когда – понятно.
Тужится.
Переползая –
Через Камень.
С его брусникой. И черникой.
Бурундуками. Белками.
И птицей – рябчиками, глухарями.
Не оторваться –
Загляделось.
И день, конечно, ходу-ходу.
А там, глядишь, и вечер.
Вот-вот – закатится.
Закономерно.
А после жди.
И если – пасмурно…
А если – ночь…
Тогда – кромешно.
– Это одно, – предупредил Данила, – а сейчас другое.
– Читай, читай.
Помолчал Данила сколько-то. Поморгал нечасто. Позу не поменяв, уставившись глазами в ту же будто «книгу». И будто из неё чуть погодя продолжил:
– По Ялани хожу – жизнь.
Какая-никакая. Худо-бедно.
Не как когда-то.
Тогда – полно́.
В ельник вошёл – смерть.
Она – как ельник вниз верхушками.
Корнями – в небо.
Отец – всё больше дома, остарел.
Мать молодая, но – на кладбище.
Ну, иногда, конечно,
Перемолвимся.
Я – ни о чём.
Она – о чём-то.
Оттуда – гулко стало доноситься: дело к зиме –
Поэтому.
А скоро снег, тогда совсем уж.
Вышел тут как-то.
За ворота.
На угоре Балахнинском – корова.
Уставилась. Как в точку.
Думает.
Рогами туда – в тучи: подпирает.
Мудрая – и издали заметно.
Щипать перестала траву –
Пережёвывает.
Потом – отрыжка.
Доят её – ногой не мечет, не сучит,
Хвостом не машет.
Послушно отдаёт. Парное.
Смотрим.
Она – в мою сторону.
Я – на неё.
Сопоставимы.
И небо.
Возвышается.
А Бох над всем.
Хотя и нет.
То есть не видно иногда.
Он маленький.
В ладони спрячешь.
Оттуда видит всё.
Как совесть из души.
Не скрыться.
Замолчал Данила. Смотрит в одну точку. Как его корова поэтическая – «думает».
– Здо́рово, – говорю. – Долго, – спрашиваю, – придумывал?
– Долго, – говорит. – Пока к тебе от речки шёл.
– Уже на речке побывать успел?
Молчит Данила.
– Почитай ещё, мне нравятся твои стихи. Всегда, – говорю, – нравились. И в прошлый раз читал мне интересные. Про облака и про ворону.
– Потом, – говорит Данила.
– А сейчас?
– Надо их наново придумывать. Пойду опять к тебе когда-нибудь – тогда… И слышно.
– Что?
– Отец с рыбалки возвращается. Рыбу несёт. Поймал. Налим – мягкий, язь – костлявый. Не бери, говорю, язя. Берёт. Хоть кошке.
Встал Данила со стула. Стоит. Не уходит. Пальцами на ногах двигает – вверх-вниз, вверх-вниз.
– Как он? – спрашиваю.
– Как он, – отвечает.
– Проведать его надо.
– Проведай.
Привет с ним не передаю – не передаст Данила. По дороге «потеряет». Знаю.
Отец Данилы – Артур Альбертович Коланж, учитель истории и наш бывший классный руководитель. Мы всем классом с ним дружили. И теперь, когда возможность появляется, в доме у него собираемся.
Ушёл Данила. Дверь сенная и ворота скоро за ним хлопнули.
Смотрю в окно на Данилу: марширует, обутый по «уставу», вдоль палисадника, чуть отошёл и честь кому-то отдаёт, приложив к козырьку солдатской фуражки левую руку. Столбу. Тут больше некому и нечему. Хотя кто знает? Может, кто рядом с ним летит, с Данилой, ему сопутствует? Ну, мало ли.
«Сопоставимы».
Сел за стол. Ем: молоко парное, с мёдом «кипрейным», с хлебом «оржаным». По еде такой соскучился. Насыщает. Как пчелиную детку – пчелиное молочко.
Мама входит.
– Телёнка, – говорит, – поила. Травы дала ему – не ест, куражится. Температуры вроде нет, нос не сухой. Ну, хоть попил.
– Устав ему, – говорю, – запрещает.
– Наверное, – говорит мама.
– А где папка? – спрашиваю.
– На покосе. Пошёл остожье городить.
– А на какой покос?
– В Култык. Там мы сметали нынче два зарода.
– Пошёл… с такой рукой-то?
– Скажи ему, он разве подчинится?
– А про меня он что сказал?
– Если бы партия вот приказала, дак и послушался бы… Нет, о тебе не поминал. Ну, ты сходи уж, помоги.
– Схожу, конечно.
– Надо загородить. Куда тянуть уж?.. Гнуса нет, коровы в лес попрутся, зароды станут подъедать, больше истопчут, чем съедят… В печи твоя любимая томлёная картошка. Поел бы.
– Сыт, – говорю. – Потом.
– Потом, потом, – говорит. – Когда потом? Когда остынет.
– Разогреем.
– Она такой уже не будет вкусной.
– Так я промнусь, и вкусно будет.
– Ну, проминайся, несговорчивый. С собой тебе уже не стану собирать, когда вернётесь – пообедаете. Часов в двенадцать суп варить поставлю… И тот, старче, отправился, куском перекусил… ну и кого там? Всухомятку.
Куртку надел, подался на покос. Нет комаров – пора их отошла, – без сетки. А от мошки и сетка не спасёт. Мошки и мокреца, наверное, не будет – ясно, погодисто. Если и будет – потерплю. Мама сказала бы: не барин.
Кое-как отбившись от воинственного петуха, передо мной возникшего как чёрт из табакерки – мирно до этого в сухой земле копался под навесом, ни на чью жизнь не посягал, а на меня, будто на курицу с чужого двора, вдруг возбудился, – из ограды выскочил я шустро за ворота, тут же громко хлопнувшие за моей спиной, пусть не в морозном, но достаточно прохладном воздухе, сразу направо, вниз спустился, как говорят в Ялани – под угор. Или разложек. И, несмотря на злого петуха, атаковавшего меня внезапно, в очень хорошем пребываю настроении, приподнятом. Но от реальности не отрываюсь, а растворяюсь в ней доверчиво. Ещё бы.