Иду. Могу с закрытыми глазами – каждая пядь знакома здесь моим стопам, – да наглядеться на всё хочется, глаза по родным местам стосковались, за мелочь каждую цепляются, как за желанную, не по средствам тебе, игрушку дорогую на витрине – можешь смотреть, но вот с собой не заберёшь. Ну и гляжу, словно навек запечатляю, чтобы потом по памяти разглядывать картинки эти. Там, в Ленинграде. Уже испытано, работает. Спасает.
От уныния.
В юности, с восьмого по десятый класс, «ночь напролёт где-то прошлявшись» и не выспавшись, шёл рано утром на покос и на ходу неспешном досыпал, пока, споткнувшись, где-нибудь не падал. После уж силой воли векам не давал слипаться и полусонно убеждал себя при этом, что как только вернусь к вечеру домой с покоса, так тут же рухну, как убитый, спать, и даже ужинать не стану. С покоса бодрым шагом возвращался, чуть не бегом – в кино опаздывал или на танцы, где мне играть и петь в ансамбле нашем приходилось, – полный немереной энергии, которой мне хватало до рассвета. Замкнутый круг. И так всё лето.
Да, было дело, не секрет.
По улице Турпановской – «двухуровневой»: один ряд изб пристроился в низине, где и дорога пролегает «конная, велосипедная и мотоциклетная», другой теснится на бугре, рулетом вытянутом, валом ли военным, можно и там идти вдоль самых палисадников, дороги нет, но есть тропинка, и тесовые четырёхскатные да желобниковые одно– или двускатные крыши изб нижнего ряда находятся на высоте подпольев верхнего, – широкой, но не длинной и когда-то уютной, многолюдной, многодетной, теперь вгоняющей в тоску заколоченными фанерой или досками – как будто «все ушли на фронт», – а то и «пустыми», без рам и стёкол, окнами, за околицу вышел, мало кого встретив, с кем поздоровался и словом перебросился. Все как один: «Чё, парень, мать с отцом приехал попроведать?» Ну, мол, конечно. «Надолго ли?» Да, дескать, нет. «Вот, молодец, родителей не забываешь». Обыденно. И постоянно. В этом, как мне сейчас почувствовалось, вечность просквозила. Сквозит где хочет. Как ей угодно, так себя и обозначит, не запретишь. Ну, это к слову.
Односельчане – или в лесу они, на разных промыслах: травы «цалебные», лечебные, орехи кедровые, ягоды, грибы, рыбалка, мох на болоте ли дерут, кто в осень строить что собрался, хлев или баню, окна ли на зиму им утеплить. Или сенокосом ещё заняты, сено поставить вовремя дожди им затяжные помешали, ещё в валках накошенное сгнило, и не успели подобрать, надо теперь искать угодья, где можно заново скосить, не так-то просто, «разве что некось где, дурнину». Не катастрофа, но хлопот не оберёшься. И мы до октября, до снега «бились по кулижкам, чтобы хоть на копёшку где набрать». Случалось так, как лето-то ненастное.
В длинный, пологий «тягун» поднимаюсь. Не тороплюсь, и всё равно дыхание спирает. Не от усталости. Не от нехватки воздуха. А от его избытка. От красоты. От радости. Ну и – восторга.
На самый верх взошёл. Остановился. И поступаю так всегда. Тут «смотровая» – для меня – площадка. Как ни спешил бы я, какая бы погода ни была, не изменяю своему обычаю. Ну и сейчас вот.
Стадо коров пасётся на поляне, разномастных, вдоль её кромки, на границе с ельником. Не только взрослые, с телятами. В поход нацелились – к нашим зародам, чтобы рогами потрепать их: «есть не надо, им и травы хватает, напакостить бы только» – известно: «така уж вредная скотинка», хоть и «кормилица». Не к нашим лишь, но и к другим зародам и стогам, какие попадутся на пути, им тут раздолье. Свободные, без пастыря, сами себе «хозяева́», куда «переть, башку задрав», им не заказано. Чуть подкрепятся, и – вперёд! И задержи их. Один медведь в тайге им сторож – того боятся. Ну, понятно.
Вспомнил, хоть и гора эта не Балахнинская, а Култыцкая. Балахнинская выше и круче. И Балахнинскую отсюда видно. За Куртюмкой. Эта – на север, та – на запад от Ялани, откуда пришли сюда почти четыре сотни лет тому назад остяцкими тропами первопроходцы-казаки. Там тоже улица была когда-то, осталось только две избы – пустуют. Пал подкрадётся из тайги, или траву сухую рядом подожжёт кто – сгорят и эти. Или испилит кто-то на дрова, пока совсем не истлели. А в них когда-то люди жили и в остальных, которых нет уж и в помине, а их там дюжина стояла, то и больше. Со мной учился в одном классе друг детства Вовка Балахнин, с Балахниной он. Сейчас в Исленьске, шоферит. Кстати, давно его не видел.
А вспомнил вот что:
На угоре Балахнинском…
Уставилась. Как в точку.
Рогами туда – в тучи: подпирает.
Мудрая – и издали заметно.
Щипать перестала траву –
Пережёвывает.
Стихотворение. Данилы. Я бы не смог такое сочинить, не получилось бы, уверен. Но больше нравится мне у него другое.
«На столбе сидит ворона.
Под столбом шагаю я.
На меня корова смотрит.
У коровы вверх рога.
Над рогами солнце встало.
Это значит – день начался.
А когда – тогда уж ночь.
Или такое:
Бежит собака,
Я – за нею.
Кошка за забор упала.
То ли так, а то ли – знает.
Почти что хокку – на яланский лад. Всё тут у нас – на яланский.
Стою любуюсь. Ялань в белёсой дымке. Топятся печи в селе спозаранок. Кому шаньги с творогом или картошкой, оладьи или «свой» хлеб испечь, не «магазинный», кому воду нагреть понадобилось «для управы», кому завтрак приготовить, а старикам, так и согреться, «не греет кровь» их. Над Яланью Камень возвышается – тот и вовсе в сизом мареве – как от дыма, так и от воспарений. Между Камнем и Яланью – Кемь живописная течёт, она отсюда не видна – сосновый бор её скрывает. Но воскурившийся над ней туман обозначил чётко все её излучины, изгибы – выдал. Хоть и оторвался он, легковесный, от не отпускавшей его всю ночь кемской воды, но так пока и не рассеялся: в тени крутых, высоких сопок – его ещё и солнцем не хватило. Час-полтора, и уж никто о нём не вспомнит – в облако превратится, улетит. Ну и счастливого пути. Если погода не изменится, вернётся к ночи. Вроде меня, обжился тут, возле Ялани, по руслам рек, ручьёв и по мочажинам. Ну и саму Ялань не избегает: даже домов не разглядишь – порою так её окутает.
И как подсунул кто:
«Ёжик в тумане» на память явился. Мультфильм.
Лето у нас – так это только на листках календаря, а климатически – как только пророк Илья «написает в воду», второго августа, который без дождя, а то и грозы проходит редко, сразу и осень наступает. Короткое оно у нас, лето, – июль. Обычно жаркий, медоносный. За редким исключением: иной раз и июнь оно захватит, лето, а то продлится аж до сентября – «народ балдеет: счастье выпало такое». Год году рознь, как скажут старики. И это мы уже отметили, мы – молодые. Имеем опыт, переняли.
Лес начинает расцветать. Тёмно-зелёный. Ну, этот «вечно» вид свой не меняет и не пытается, «зимой и летом одним цветом». Хвойный. Жёлтый, сиреневый и красный, разных оттенков. Лиственный и почему-то – чернолесье. Какой он «чёрный»? Этому малый срок в году покрасоваться выделен, в новом, «празнишном», наряде постоять, летний, обыденный, не в счёт, краски его угаснут к октябрю, и оголится, «багряный свой убор» уронит, увянет прежде. Самое буйство будет бабьим летом. Я здесь до той поры не доживу. И мне от этого печально.
Таню вдруг вспомнил…
А если честно-то – не забывал, память мою она никак не покидает, но я не против. На фоне леса вдруг лицо неповторимое возникло. Часто её такой фотографировал, в альбом с названием «Она и осень». Был и другой: «Она и лето». Ну и естественно: «…весна», «…зима». Да и так просто, не в альбом. Глаза зелёные (даже на чёрно-белом фото кажутся такими). Веснушки-точки на носу. И волосы – прядь, как только что сжатая овсяная солома, светлая, прядь – чуть темнее – как та же солома, но пережившая в ворохе на поле зиму, прелая. Знаю: не красила, такие от природы.
Ладно. Как бы там ни было, жизнь продолжается. Хотя… Но только не «ку-ку».
Может, случайно встретимся, когда назад поеду? Ох…
Вот и опять они, эти несбыточные грёзы. Какой-то Фет, какой-то Афанасий…
Зачем мне надо?.. В глаза бы только заглянул. Вдохнул бы запах. Губами бы волос её коснулся. А дальше что?..
И заболел бы ещё больше. Но не обсессией, да будь она неладна, а тоской смертельной, безысходной.
«Молчите, твари! И меня прикончит, по рукоять вогнав клинок, тоска…»
Нет уж.
Не сводит Бог теперь или судьба, оно, наверное, и лучше…
Но как смириться?
Кто подсказал бы, я не знаю.
Рябчики оперились, распятнались и собрались в большие табуны. По сотне курочек как минимум. Разлетаются, меня увидев и заслышав, во все стороны, знакомо фьюрикают, тут же и падают в траву, найди их. Ещё непуганые и нестреляные, стремглав и далеко, как пули, не уносятся, в густых зарослях черёмухи или в пихтачах не прячутся – знают, что не сезон ещё, что люди ходят в эту пору без ружья и не охотятся. Я и с ружьём бы шёл, стрелять не стал бы – жалко. Другой кто – пусть, только не я.
И наш покос уже, идти от дома километра полтора всего-то. Раньше здесь был горельник труднопроходимый, вдоль и поперёк заваленный колодником, заросший кипреем, пыльным пыреем, жгучей крапивой и колючим малинником. Мы с братом Николаем за неделю под покос его разделали, «чтобы на осень сено рядом с домом было». Начали с трёх копён, теперь тут ставим целых два зарода.
Все закоулки чисто выкошены – «опушены». Отава ровная, нигде ни хохолка, листом осиновым засыпана, мышкам-полёвкам есть где скрытно промышлять, и только шорох предал бы их подло, будь здесь лиса или собака, кошки досюда вряд ли добираются. Зароды – истые красавцы. Великаны. Иной раз в сумерки проходишь по покосу, в них видишь мамонтов, в зародах этих, очень похожи, – будто оттаяли и выбрели из вечной мерзлоты далёкого отсюда Путорана, пасутся тихо. Когда снежком прикроет их, тогда и вовсе. Вершины острые – как по линейке выложены, без бугорка и без единой ямки. Лбы неширокие, бока «обкатистые» – дождём, как бы ни лил до ноября, эти зароды не промочит. Опорами со всех сторон, с боков и лбов, обжаты и подпёрты – стройные. И без торчащих во все стороны «мочалок и будылин» – гладкие.