– Холостяки не люди, что ли?
– Ладно уж, иди.
Пошёл я.
Вышел за ворота. Стою. И думаю. О чём-то.
О том, наверное, что скоро вечер, сумерки…
Конечно:
«Словно сумерек наплыла тень…»
В Ялани вечер. Где-то – день. О том, что где-то уже ночь, о том не думаю.
О том, что Маузер приехал; замечательно.
Буска лежит возле ворот, сопровождать меня не собирается. Только хвостом махнул: пока, мол, парень, до свидания, знаю, что до утра слоняться будешь.
– Пока, пока.
И почему-то вспомнилось, как иногда поём мы с мамой:
«Ах зачем эта ночь так была коротка…»
Иду.
Иду я.
Распираюсь.
От… от… да мало ли. Понятно.
Мой одноклассник и друг детства Витя Гаузер, он же и Маузер, он же и Витька Лопоухий, Невозмутимый тоже он (с ним мы с яслей ещё знакомы), – держит, самодовольно демонстрируя, в одной руке пупырчатый солёный огурец махорчатого цвета, взяв его только что с тарелки, в другой – гранёный, с ободком, стакан – собрался выпить.
Ну, молодец, гляжу, чем не гусар – мизинец оттопырил.
– Это не муттер, – говорит, – а я солил, вообрази. Лично моей засолки, друг любезный. Незаменимо. В качестве закуски. Оцени-ка.
Я оценил:
– Нормально, – говорю.
– Нормально он! Ну ты даёшь… Да зашибись, а не нормально… Рецепт дать? – спрашивает.
– Зачем? – говорю.
– А вдруг понадобится…
– Солить мне негде…
– Здесь.
– Здесь и у мамы получается неплохо…
– Так то у мамы. А ты своими ручками попробуй… другое дело.
– Когда понадобится, попрошу.
– Бери сейчас, то передумаю.
– Сейчас возьму да потеряю. И устно дашь, забуду тут же.
– Дам на бумажке. Напишу.
– Пока не надо.
– Не врал бы уж. Забудет он… Тебе, отличнику, грешить на память.
– Старею, Маузер.
– Ну, да. Маразм.
– Она у меня избирательная, – говорю. – Память. На рецепты, разные расписания, телепрограмму и имена – её как будто нет, совсем уж никудышная. А вот какого цвета глаза у человека, если я его один раз и давным-давно в жизни видел, спросишь – скажу, и сто процентов, что не ошибусь. Я у одного парня в Ленинграде спор выиграл, а спорили, какого цвета у его отца глаза. Не моего – его!.. Он утверждал, что синие, а я – что карие… И выиграл.
– Да ну?!
– Да. Три бутылки коньяка. Я, правда, не люблю коньяк. Он любит, этот парень. Илья зовут его. Ты представляешь?
– А он?..
– В глаза отцу ни разу не заглядывал?.. Возможно. Или заглядывал, да мельком.
– Надо же. А у меня – на даты и на языки… Немецкий вот никак не выучить.
– Он тебе нужен?
– Как сказать?.. А может, просто притворился, вдруг ему выпить очень захотелось…
– Кому? Илье. Да нет, конечно. Выпить бы захотел, он и без спора этого напился бы. По-настоящему проспорил.
– Бывает же. Ну и дела.
Большая чёрная осенняя муха, звеня надсадно и нудно, по стеклу окна елозит вяло, не останавливаясь и не затихая. Я на неё посмотрел. Маузер – тоже. О чём Маузер подумал, не знаю. Может о том, что разносит заразу?.. Я:
«Отличная наживка. Раньше поймал бы, в пустой спичечный коробок посадил, и на Бобровке или на Песчанке был бы мне харюз обеспечен».
– Чё-то немного подустал, – загрустив вдруг, говорит Маузер. – Да и нервишки зашалили, а мне никак нельзя с дрожащими руками, ты ж понимаешь…
– Понимаю.
– Выпросил у начальства отпуск за свой счёт, прожил у матери неделю в начале августа, тогда и засолил… Ха-ха.
– Хе-хе. Ты чё?
– С полка́ тебя как ветром сдуло.
– Не ветром. Па́ром. Чё смешного?
– Рыжего, – говорит, – вспомнил.
– При чём тут, – спрашиваю, – Рыжий?
– Боится пара, как и ты. Чуть лишь подкинь, и Митькой звали…
– Я не боюсь, а не лю-блю. Я задыхаюсь…
– Рука стакан держать устала…
– Но не трясётся.
– Не трясётся… И Рыжий задыхается, не любит. – Маузер выпил, хрустнул огурцом и продолжает: – Два сапога пара, не зря же жили по соседству… Как пуля, вылетел из бани… Только воды плеснул на камни, оглянулся… Олега нет. Олег, ты где?
Я тоже выпил. Говорю:
– Не мазохист.
– А я?
– А ты… Если так паришься, до умопомрачения… не знаю. Тогда ты садомазохист.
– До просветления…
– Ага. Уши особенно… на фоне солнца… просветлели.
– Уши как уши…
– Да, я вижу.
– Ну, как огурчики? – опять спрашивает Маузер.
– Перца бухнул, – говорю, – не пожалел. Ядрёные.
– Не ядрёные, а ядерные. По мне, так мало. Дать рецепт?
– Пока не надо.
– Потом просить станешь, умолять, не дам. Из принципа.
– У тебя буду пробовать. Из принципа.
Выпили. Закусили. Кровяной колбасой. И ливерной. В китайском тазике икра чёрная – и ею.
– С такой закуской, – говорю, – всё выпитое обнулится… Стерляжья или осетровая? – спрашиваю.
– Стерляжья, – отвечает.
– С низовки? – интересуюсь.
– Наша, тутошняя, с Усть-Кеми… Разве не кайф, – говорит Маузер, – прогреться тщательно и веничком берёзовым себя отшлёпать?
– Ага – отшлёпать. Отхлестать.
– Ну, отхлестать. Одно и то же… Или пихтовым…
– Еловым лучше.
– Шутишь?
– Нет. А ещё лучше – из колючей проволоки.
– Да уж… Но не сидеть же на полке́, не мёрзнуть. Зачем ты в баню-то припёрся?
– Ты ж пригласил.
– Ну, я.
– Помыться.
– И успел?
– Пока ты пару не подбросил. И до того уже свариться можно было или зажариться, так натопил.
– Да как обычно. Согрелись только… В чём-чём, а в этом нам с тобой, Олег, не столковаться.
– И с Рыжим тоже.
– Да, и с ним… Давай, – говорит Маузер, – за Рыжего.
– Давай, – говорю.
За друга детства чокнулись и выпили.
– Пусть ему будет.
– Пусть.
Сидим закусываем.
– Давно его видел? – спрашиваю.
– Давненько, – отвечает.
– И я давно с ним не встречался, – говорю. – Никак не сложится… Я бы и рад, когда бываю здесь, но он всё занят.
– Занято́й… Друг наш ответственный служака, семьянин заботливый, типичный подкаблучник. На службе зверь, а дома паинька, – говорит Маузер. Как Кот Чеширский улыбается: улыбку можно разглядеть, а самого его – непросто. Я лицом к солнцу, Маузер – спиной. Солнце пока, гляжу и щурюсь на него, над самой занавеской, за ней, вдали – над ельником замедлилось, но скоро скроется, начнёт смеркаться быстро – август. И эта муха…
И этот свет-то…
Как у Фолкнера. Чем он на самом деле отличается, к примеру, от июльского, сказать мне трудно, слов не хватит. Так же прохладно в это время, как и в Миссисипи, и, может, так же уже пахнет осенью. Допустим. «Словно доносится из глубины времён» – так он у Фолкнера сверкает. Там, в Миссисипи. Или в его Йокнапатофе. Ну а у нас: он и в июле так же может «доноситься», и в октябре. И в каждом месяце в Сибири.
И всё равно ловко придумал он, американец: «Свет в августе». Модерн.
Ну а у нас тут с Маузером:
Предвечерие.
Обычно.
Сидим пируем. В не по-летнему уже долгую ночь провожаем солнце и надеемся, что завтра утром, соревнуясь с Данилой Коланжем, добрым человеком и поэтом, из-за Камня оно вовремя покажется, пусть проиграв поэту несколько минут. Закат багряный – им любуемся. Наш свет не менее чудесный, удивительный и августовский, чем в том же штате Миссисипи. Сейчас и вовсе. За окном. Ялань – вокруг неё всё в мире вертится. Конечно.
– Ну, что типичный, я не знаю. Но то, что так оно случится, предположить, – говорю, – можно было. Ещё ж и Таньку надо знать.
– Ну да, при ней не забалуешь… Танька в семье начальник, он – в тюрьме.
– Пока по кадрам.
– Но всё равно начальник, пусть по кадрам. Майор по званию, по должности полковник. Он сам мне это говорил.
– Не за горами подполковник… А ты?
– Что я?
– Насчёт женитьбы…
– Пока свободный.
– И на примете нет?
– Да есть… но как-то так…
– Ну, как и я, как у меня… Фолкнера, – спрашиваю, – читал?
– Немец?
– Американец.
– Нет, – говорит. – А чё?
– Да так… А Чурускаеву не видел?
Молчит Маузер.
– Таню, – говорю.
Солнце спряталось за занавеской, мне от него не надо теперь прятаться, и вижу Маузера чётко. И его уши – не слепят.
Молчит. С лица чеширскую улыбку будто смыло. На меня, как через прицел, смотрит. И говорит:
– Еловый веник… Ты к чему?
– Да кайфу, думаю, получишь больше.
– Шутка… Хотя, не знаю, надо испытать… Давай-ка, друг любезный, выпьем.
– Да выпьем, выпьем. Но ты же, Маузер, не партизан?
– Нет, немец Маузер, не партизан.
– А не фашист?
– Ну, тоже скажешь. Ты же не Рыжий.
– Может, к тому же и советский офицер? – спрашиваю.
– Медик, – отвечает. – Лейтенант запаса.
– Ну, тогда что… такая тайна?
– Вместе с ней прилетели в Елисейск, – говорит Маузер как о чём-то заурядном.
А у меня температура тела будто резко подскочила. До сорока. Или пятидесяти градусов. И вжало в стул, словно меня к нему винтами туго-туго снизу притянули, – потяжелел так будто сразу.
– Она у матери, в Черкассах, – продолжает Маузер. – На выходные. Отца же нет… давно.
– Я знаю.
– В порту с ней встретились. Случайно.
– Здесь?
– Нет. Там ещё, в Исленьске.
– А чё ж ты раньше не сказал?
– А ты не спрашивал. Ну и узнал, что, легче тебе стало?
– Легче. И как она?
– Всё так же вроде.
– А дети есть?
– Да вроде нет… Из-за аборта.
– Я не при чём.
– Да знаю, знаю.
– А ты сказал ей, что я здесь?
– Нет, не сказал… Олег, наверное, не надо…
– А что не надо?
– Всё не надо…
– Всё-то, конечно, мне зачем…
– Ты меня понял…
– Ты о чём?
– Не притворяйся, друг Истома… Давай-ка выпьем.
– Наливай.
Налили. Выпили, конечно.
Пришли из бани, а по мне – из замка Чиллингем; чудом живым остался после «пыток». Теперь у них, у Гаузеров, в доме. Расположились на уютной кухне. Пьём самогонку. Не первый раз тут этим занимаемся. Привычно. И раньше было. В девятом и десятом классе. Но больше бражку пили, «сладенькую», не сивуху. Я только пробовал, «не увлекался». Это теперь – «по праздникам», «за встречу» или «расставание» да срочную и необходимую «поправку» головы. Надо совсем на нет сводить, до полной трезвости. Но не сегодня. Ну и, наверное, не завтра. Точно сказать могу – когда-нибудь.