Заметил издали ещё:
КамАЗ стоит, кабина светится, но фары выключены.
Андрюха спит, откинувшись к одной дверце, Маузер – к другой.
Вскочил на подножку. Дверцу открыл и закричал:
– Эй, сони, живо просыпайтесь!
– Ох, напугал! – взревел Андрюха. – Думал, медведь!.. Я из машины чуть не выскочил!
– Ничего, – говорю. – Штаны в Бобровке постираешь.
– Чё, уже утро? – спрашивает Маузер.
– Утро, – говорю.
– А чё темно так?
– Такое утро, значит. Раннее.
– Пасмурно, что ли?
– Хмуро-хмуро.
– А звёзды?
– Звёзды.
– Выпьешь?! – спрашивает Андрюха. – Тебе оставили… тут с полстакана. В бардачке…
– Нет, – говорю, – не буду.
Вопросов мне не задают. Я ничего не говорю им.
Развернулись. Поехали в Ялань.
Живыми добрались.
Пожелав друзьям спокойного сна, вышел у клуба. В клубе уже никого, музыки, пения и топота оттуда не доносится. Внутри света нет. Только над крыльцом, над входом горит лампочка-пузырёк – чтобы всегда читалось, днём и ночью, то, что ниже, на плакате белым по красному гласит: «Доверие партии подтвердим делами!»
Дверь на замок закрыта – видно.
В наше бы время, думаю… И что бы в наше время? Ну, разве что-то изменилось? Да, изменилось что-то. И значительно.
Всё, сказано, течёт, всё изменяется. И тут вот… Спать люди больше, что ли, стали.
КамАЗ покатил в Линьковский край, я – тихим шагом – в Луговой подался.
К дому приблизился.
Встал под берёзой. Будто обмер. Она тянулась вверх все эти годы, и я тянулся, глядя на неё. Теперь такие мы – я и берёза – взрослые. Лист на ветвях не шевельнётся. Но кто-то непоседливый в её редеющей уже и пожелтевшей кроне копошится. Жуки, возможно, мелкие, а то и птички, населяют землю и такие – чуть больше жужелиц. Или бронзовок. Но не колибри.
Вспомнил:
Есть у меня в Ленинграде один знакомый – всепланетных жуков коллекционирует. Даже герб Российской империи из них составил. Не Илья.
Отвлёкся от берёзы.
Буска. Дремал возле ворот, поднялся, хвостом виляя, подтрусил ко мне. Заискивает – ластится. За влажный – от росы, тумана ли – загривок потрепал его. Хвост даже опустил – от благодарности.
– Стареешь, парень, – говорю.
Куда деваться, мол, старею, согласился «парень».
– И я вот тоже.
«О, время, время», – обречённо отметили оба.
Буска – старик, по меркам-то собачьим, тринадцать лет… А я?
Старость не радость, мама говорит.
Посмотрел на месяц. Подрос тот. Рога у него затупились. В луну на днях превратится, «неполную» сначала, пол будто сменит, с мужского на женский. К закату направился, от солнца убегая. На Ялань, им, месяцем, слабо, но трогательно освещённую, полюбовался. Не налюбуешься. Как перед смертью.
На Балахнинской горе кто-то небольшой костёр развёл. Влюблённые. А то и – испекли в костре картошку на закуску – выпивают.
Ох уж.
Часто завидуешь светло – кому-то… тому, кто там, где хорошо… потому что нас там нет.
Но не пойдёшь же – будешь там нежданным, нежеланым – всего скорее.
Перелез в огородчик. Мелочь тут разная сидит. Не картошка. Картошка – в «большом» огороде. Без меня родителям выкапывать её придётся. Стыдно. И не останешься – там Один, он же – Во́тан…
Окно моё закрыто, не на крючок.
Подумал:
«Мама».
Влез в свою комнату. Разделся. Лёг.
Проговорил:
«Отец…»
И вижу:
Точит отец месяц. С удовольствием. Язык прикусив. Новый у него брусок точильный. Рога – особенно стараясь, тщательно правит. Отложив брусок, большим пальцем правой руки на острие проверяет – ответственно…
В пустое что-то провалился, бессловесное.
Не умер. Как мистер Уинстон Найлс Румфорд, никуда, скоропостижно дематериализовавшись, не переместился.
Там, где уснул, меня и разбудило солнце – в доме родительском, в своей постели, не в какой-нибудь параллельной вселенной, не на спутнике Плутона и не в чужом и тесном, как чёрная дыра, спальном мешке.
Маузер с Андрюхой, чуть лишь над Камнем, соснами и лиственницами, небо озарилось, но уже в понедельник, ночью ещё горячо попрощавшись со мной, на КамАЗе укатили в Елисейск. Оттуда – вместе, возможно, с Таней Чукрусаевой, моей возлюбленной когда-то, «бывшей», казалось, вечно, – Виктор улетел в Исленьск. В среду ему необходимо появиться на работе – «пообещал». Так же, наверное, и Тане. Он – хирург. Она – педиатр.
Вечером в воскресенье с Маузером и Андрюхой устроили отвальную. Умеренно. Не шумно. И без ралли-марафонов. До рассвета не сидели. В клуб не ходили. И – кто «как Галя» – я не выяснил. Но буду о ней думать – о загадочной и неизвестной, давшей мне от Гали важный знак.
Галина. Галя.
Сердце сжалось…
Сбегал на рыбалку: в воскресенье – на Бобровку, в понедельник – на Песчанку. На Кеми уже «был». Поймал небольшого, килограммов на пять, тайменя – отпустил. Наловил два капроновых кана хариусов, как говорят в Ялани, «харюзов». Крупных. Мама их засолит в большом жёлто-янтарном берёзовом туесе, проложив листом смородиновым, чесноком и укропом. Поедят зимой «в охотку» с отваренной «рассыпчатой» картошкой, о рыбаке доброе слово промолвят, а мне легко икнётся в Ленинграде.
Ох уж.
На воскресенье приехала к своим родителям Светка Шеффер, одноклассница. Работает она в кассе «Аэрофлота» в Елисейске. Пообещала мне на вторник оставить билет до Ленинграда через Исленьск, прямой тут только до Москвы.
Утром, но уже во вторник с тяжёлой, как свинец или уран, душой, растрёпанной, как огородное чучело от дождя и ветра, попрощался с отцом и мамой – она как убитая, он как обычно: пожал мне молча и некрепко руку, глянув скоренько в глаза, подался «новости смотреть» по телевизору, – на рейсовом, пыльном внутри и запылённом снаружи автобусе доехал до города.
Зашёл в агентство. Выкупил билет.
Предложила мне Светка угоститься портвейном. Увела в какой-то тесный закуток с небольшим столом и двумя стульями. «777», раскупоренный. Я уже на это и ни слова, но подумал: «Клюшки». Выпил стакан, но от второго отказался. Светка – «на работе», пробку только за меня понюхала. До крыльца агентства проводила.
Ну, мол, счастливого пути.
Спасибо.
И:
Приезжай.
Я:
Да. Куда ж я денусь?! Я же без вас умру…
Не умирай.
И без Ялани.
О. Мы без Ялани помрём вместе.
Замужем Светка. «За русским». Четверо детей. Две дочери, два сына. И «пятый, кто-то, на подходе».
Обнялись. Беременная. Рассмеялись.
Отправился на маршрутном автобусе в Авиапорт.
А всё собрал? – вдруг вспоминаю. Да вроде всё. И медовуху. Пятилитровую канистру. Для Ильи. Ничего дома не оставил?
Оставил.
Сердце. Или – душу.
Думаю:
Когда летел сюда из Ленинграда, ночь, как кусок парного мяса, выхватив у меня из рук, собака будто проглотила. Ну, ничего. Сейчас легко преодолею я пространство. Пусть не парсеки. И время вроде как оставлю в дураках. Поднимусь высоко-высоко, и пусть не до Луны, не до Плутона, не до «дома» Маленького принца, в небо из Исленьска в восемь часов вечера и приземлюсь почти во столько же благополучно в Пулково. Не квиты будем?
«Будем».
Дождался своего рейса. Прошёл регистрацию и досмотр на местной, елисейской, таможне. Свои, знакомые ребята, и с медовухой пропустили. Прошагал неторопно к самолёту. Як-40. Отметил: небольшой, но грациозный. Поднялся, надышавшись прежде полной грудью, по невысокому трапу.
Как неживой.
Живой же.
Сел в своё кресло, достал из рюкзака «Иностранку» с Фаулзом. Понял, что Фаулза читать сейчас не в состоянии. Сунул журнал обратно в рюкзак. Вынул «писательский» блокнот. Сначала вспомнил:
У Катаева в «Кубике»:
«Не повесть, не роман, не очерк, не путевые заметки, а просто соло на фаготе с оркестром – так и передайте».
Ну, что-то вроде этого и у меня с моим романом «Пламя». Только не на фаготе соло, а на саксофоне. Так и передайте.
После написал:
«Непросто с ней, зато нескучно. Здесь не про магму. К тому же волосы не красит. И делать этого не будет, я уверен. Тёмно-каштановые. С золотой искрой на солнце. Такими пусть и остаются. Бог даст, привыкну. Полюблю. Уж не помешает эталон… и этот… камень преткновения.
Чуть не забыл: и не стрижётся Яна под Мирей Матье. Ни под Ирину Понаровскую. Ни под кого-то.
Католичка, инославная – чинопоследовательно и с открытым сердцем присоединим любовно к православию.
Вот восстановится в Ялани церковь Сретенья Господня или там, в Ленинграде, Воскресения Христова лет через десять, и исправим.
Я постараюсь.
А Оладушкин?
А что Оладушкин?.. Не крепостная же стена, и сдвину. Пусть пребывает там, в своём палеолите. Только без Яны.
Яна.
Яна.
Конец романа (романов).
Я – в самолёте. Курс – на запад. По ходу ночи. Теперь никто её не съест.
Дома не выспался, уснул.
Во сне обдуривая время.
Под саксофон – в моих мозгах наигрывал слащаво, dolce.
Но перед этим кто-то мне шепнул в духе совсем «унылого» уж романтизма:
– Ах, грёзы, грёзы.
Гнусно, картаво, не попав в тональность.
Не мистер Траут?
Нет, не он.
Но кто-то ж сделал это…
Кто-то.