Однако ждать пришлось дольше, чем он рассчитывал. Даже весной, после того как под стены Магдебурга прибыл с основными силами фельдмаршал фон Тилли, город не пожелал капитулировать. Чем крепче стягивалась петля осады, тем ожесточеннее сопротивлялись защитники. День и ночь в офицерских палатках недобрым словом поминали имя Дитриха Фалькенберга – умен, будто сам дьявол ему помогает! Каждая атака на город заканчивалась тем, что штурмовые роты отходили обратно на позиции, потеряв убитыми и ранеными несколько сотен солдат.
Однажды вечером, после наступления темноты, когда по всему лагерю горели факелы, а из палаток то и дело доносился оглушительный хохот, песни и пьяная брань, Иеремия увидел старого фельдмаршала. Командующий шел через лагерь пешком, в сопровождении закованных в латы телохранителей. Шел бодро, левую руку положив на эфес шпаги, а правой придерживая полу подбитого шелком плаща. Сухое, словно вырезанное из дерева лицо, седая борода клином, старческие кривые ноги.
«Экий сморчок, – подумал про себя Иеремия. – А шевельнет пальцем – любого на тот свет отправит…»
Среди всех генералов, служивших под имперским знаменем, Иоганн Церклас фон Тилли был самым старым и опытным. Свою службу он начал еще в минувшем столетии, в войсках Александра Фарнезе[41]. Воевал в Нидерландах с восставшими против власти испанского короля голландцами. Воевал в Венгрии против турок. Воевал против чехов, против наемников Мансфельда, против баденского маркграфа Георга Фридриха[42]. Именно ему, Тилли, кайзер доверил управление всей своей армией после отставки Валленштайна. Именно ему приказал сокрушить Магдебург.
Солдаты не любили фельдмаршала, но относились к нему с уважением – знали, что Старый Капрал сумеет обставить любого противника, и даже если проиграет сражение, то вскоре возвратит проигранное с лихвой. А раз так, то и простой солдат не будет внакладе.
И все же сейчас, под стенами Магдебурга, люди потихоньку начинали роптать. Время шло, и ни грозные ультиматумы, которые отправлял осажденным фельдмаршал, ни бесконечные пушечные обстрелы, ни яростные атаки Паппенгейма не смогли сломить упорство Эльбского города. Осада затягивалась.
В апреле, после того как просохли дороги, два полка императорской армии переправились возле Шенебека на правый берег Эльбы, чтобы замкнуть кольцо осады вокруг Магдебурга. По приказу Паппенгейма солдатам надлежало в спешном порядке обустроить артиллерийские позиции и держать под надзором реку, перехватывая вражеских лазутчиков и гонцов, с которыми горожане могли бы пересылать письма в лагерь шведского короля.
Вместе со всеми переправилась и рота, в которой служил Иеремия. Впрочем, рыться в земле или стоять в карауле ему не пришлось – роту отправили на поиски продовольствия. Дни напролет они обшаривали окрестности, останавливая и допрашивая крестьян, заезжая в деревни – опасное занятие, с этими свинопасами нужно быть начеку! – забирая скот и зерно, высылая вперед дозорных, чтобы не попасться в засаду.
Самой удачной находкой оказался для них тот маленький городок, затерянный среди леса. Названия его Иеремия не запомнил, да и не стал бы запоминать – к чему? Чертовы горожане успели подготовиться к встрече с ними, вооружились, поставили на башне стрелков. Но капитан ловко устроил все, сумел показать этим трусливым ублюдкам, кто сильнее. В этом городе они взяли неплохой куш. А через несколько дней после этого по лагерю разнеслась радостная весть: готовится штурм.
Штурм Магдебурга начался на рассвете. Зыбкий молочный туман, сквозь который едва можно было разглядеть крепостные башни. Хриплое дыхание бегущих, кислый запах кожи и пота, топот десятков ног. Длинные лестницы, с тихим стуком ударяющиеся о гребень стены. Еле слышная ругань сквозь зубы. Всем им было приказано молчать, чтобы не разбудить часовых. И они молчали, придерживая руками клацающее железо, из последних сил сдерживая рвущийся из груди яростный крик. Их время настало!!
Они ворвались на стену.
То, что было потом, – привычная, обыденная работа, скучное солдатское ремесло. Крик перепуганного часового, истеричный вой сигнальной трубы. Слишком поздно, друзья, слишком поздно… Короткие удары мечом, хрипы, кровь, булькающая в разорванной артерии. Разрядить пистолет в чужую башку, вовремя метнуть нож, не споткнуться о лежащие на каменных плитах тела. Мутная гарь кругом, удары сердца отдаются в ушах, волосы слиплись от пота. Иеремия отбросил их со лба назад, перевязал кожаным ремешком.
Стена захвачена, защитники сметены. Люди с красными нашивками на рукавах ринулись вниз, чтобы открыть крепостные ворота. Паппенгейм дал сигнал к всеобщей атаке. Ударила барабанная дробь.
Капитан проорал, чтобы они спускались со стен вниз, на улицы города, и двигались к югу. Не было нужды повторять этот приказ дважды. Иеремия перезарядил пистолет, а затем сбежал по каменным ступеням, скользким от крови. Обернувшись, увидел, как сквозь распахнутые ворота страшными вороными тенями врываются в город всадники. Над их головами рвался, ощерив острые клювы, черно-золотой имперский орел.
Барабанная дробь. Стук лошадиных копыт.
Смерть!!
Солдаты магдебургского гарнизона пытались контратаковать – яростно, не боясь ничего, понимая, что если не сумеют отбить ворота, то городу наступит конец. Но силы были неравны. Магдебург лежал перед своими врагами, как вскрытая ножом раковина. Все, что сумели сделать защитники, – задержать наступление на несколько минут. Их всех перебили.
Огромный город был похож на горящий, заваленный хламом чулан. Дымные кривые улицы, тени, мечущиеся по стенам домов. Иеремия продирался вперед, кашляя от известковой пыли, стирая с лица пороховую копоть, не обращая внимания на крики, раздающиеся со всех сторон. Где сейчас была его рота, он не знал. В этом хаосе они потеряли друг друга, никто уже не мог ни отдавать, ни исполнять приказов. Каждый сам за себя. Какой-то горожанин в мятой войлочной шляпе выстрелил в него из аркебузы. Пуля прошла рядом с виском, расплющилась о каменный выступ стены. Гефнер ударил этого ублюдка мечом, разрубил на две половины, наискось, от шеи к бедру. Хрустнула кость, клинок увяз в человеческой мякоти. С трудом вытащив его, Иеремия двинулся дальше, чуть пригнувшись, сжимая в одной руке меч, в другой – пистолет. На испачканном сажей лице двумя красными углями горели глаза.
Чем дальше он шел, тем сильнее его охватывала злость. В каждом доме, в каждом винном подвале, в каждой лавке кто-то уже успел побывать до него, утащив с собой все самое ценное. Перед собой Гефнер видел только разоренные комнаты, выпотрошенные шкафы, столы и стулья, опрокинутые навзничь, ковры, на которых отпечатались следы грязных сапог. Он видел женщин, многих из которых изнасиловали уже не один раз. Они глядели на него отрешенно, даже не пытаясь прикрыть свои вывалившиеся из разодранных платьев груди. Неужели он так сильно замешкался на стене и возле этих чертовых Крёкенских ворот?
Его ранили дважды. Первый раз еще на гребне стены – удар шпагой, от которого он не успел увернуться и который рассек немного мяса на его плече. Второй раз – в каком-то узеньком переулке, где камни мостовой были засыпаны сухой известкой, точно мукой; здесь его ткнули исподтишка, в спину, короткой пикой в четыре фута длиной. Если бы удар был нанесен чуть посильнее и если бы он не носил под своим дублетом кольчуги, ему, без сомнения, перебили бы позвоночник. А так – отделался багровым кровоподтеком на полспины.
Повсюду стоял запах свежей крови и испражнений. Мертвецы – горожане по большей части – лежали вповалку на улицах, на лестницах домов, наполовину свешивались из разбитых окон, и острые осколки стекла резали их животы. Скольких людей убил он сам? Тяжело сосчитать. По меньшей мере два десятка человек, причем все с оружием – те, кто мог сопротивляться. Остальных Гефнер не трогал, ему не было никакого дела до них. Если какой-то болван горожанин или ребенок, потерявший родителей, загораживал ему путь, он просто отшвыривал его в сторону.
Его тело действовало само по себе – сжималось в пружину перед ударом, уворачивалось от опасности, двигалось вперед и вперед. Колени гудели от напряжения, во рту пересохло. Не хватало воздуха. Со всех сторон теперь тянуло дымом. Следует держаться от пожаров подальше…
Иеремия умел искать, делал это ловко и быстро. Простукивал стены в разграбленных домах, чтобы найти тайники. Переворачивал и ощупывал трупы. Все замечал, не пропускал ни одной двери, ни единой кучи тряпья. Что-то находил. Пояс с серебряной пряжкой, маленькая золотая подвеска, гнутый браслет, снятый с тела мертвой старухи… Невеликое богатство, но для начала сойдет.
Солдаты, что сновали вокруг него с идиотскими чумазыми лицами, тащили на себе все подряд. Бочонок вина. Рваное одеяло. Аптекарские весы. Вырванные с корнем дверные ручки. Болваны… Много ли они утащат на себе подобного барахла? И что на нем заработают? Пусть их. Он будет умнее.
Несколько часов спустя Гефнер стоял на земляной насыпи лагеря, глядя, как столбы жирного дыма тянутся вверх от проломленных городских крыш. Злоба и разочарование душили его – так, что даже дрожали руки. Он не получил ничего! Ничего, после стольких месяцев ожидания, после этой гнусной зимы, после дикого штурма, когда его волосы, его лицо и одежда – все было измазано чужой кровью.
Через несколько часов после начала атаки – когда уже стихла пальба, а все уцелевшие горожане попрятались по углам, моля Господа о спасении, – им пришлось оставить город. Что случилось? Этого Иеремия не знал. Знал только, что Магдебург вдруг превратился в огромную, наполненную непереносимым жаром печь, и все, кто не бросился из города сломя голову, заживо сгорели в этой печи.
Он своими глазами видел одного бедолагу с красной лентой на шляпе – на него рухнула горящая балка, и он лежал, придавленный, и не мог выбраться из-под нее, хотя огонь уже расползался по его спине. Заметив его, Иеремия остановился на секунду. Помочь? Все-таки свой брат-солдат и навряд ли сумеет выбраться без чужой помощи. Оставить его сейчас – сгорит заживо. Гефнер сделал шаг вперед и тут же остановился. Глупая затея. Парню все равно уже не поможешь: бревно наверняка перебило ему позвоночник, он и не шеве