Так какая же из двух дверей? Левая или правая? Чтобы не тратить попусту время, Иеремия повернул вправо. В этот момент дверь отворилась, он встретился взглядом с невысокой полноватой женщиной со светлыми волосами, собранными на затылке в тугой узел. От удивления она открыла рот.
– Где второй выход? – спросил ее Иеремия.
С улицы послушался шум шагов, приглушенные голоса. Преследователи близко. Рывком потянув из-за пояса пистолет, Гефнер нацелил его женщине прямо в лоб.
– Уйди с дороги, – глухо произнес он.
Она только нахмурилась в ответ, сцепила на груди полные руки. В глазах ее не было страха. Упрямая дура! Почему на его пути так часто попадаются такие?
Иеремия никогда не давал волю ярости – только на поле боя, но там ярость необходима, без нее невозможно выжить, невозможно сокрушить своего врага. В отличие от многих других солдат, он никогда не убивал понапрасну, не убивал ради забавы, не проливал крови тех, кто не представлял для него угрозы. Но сейчас – после этого унизительного проигрыша, после того как бюргерские свиньи сумели обставить их, после того как он должен был бросить своих товарищей и убегать, словно перепуганное животное, – он уже не мог с собой совладать.
Сделав полшага назад, чтобы кровь не брызнула ему на одежду, Гефнер выстрелил.
Это было большой ошибкой – он сразу понял это, как только услышал тяжелые шаги у себя за спиной. Кто-то взбегал по ступеням. Преследователи услышали выстрел, через несколько мгновений они будут здесь, а от пистолета теперь немного толку. Выдохнув, стиснув челюсти, чтобы не зарычать от бешенства, Иеремия резко развернулся на месте, одновременно вытаскивая из ножен меч.
Перед ним был распахнутый прямоугольник двери, из которого выплескивался белый дневной свет. Посреди этого яркого светового пятна стоял человек. Иеремия не успел разглядеть его лица, увидел только выставленный вперед аркебузный ствол.
Между ними всего четыре или пять шагов. Их можно преодолеть одним прыжком. Но ведь остался еще метательный нож. Он умеет орудовать им не хуже, чем пистолетом. Иеремия осклабился, его рука шевельнулась, тронув рукоятку ножа.
Страшный, оглушительный гром ударил его в лицо.
Часть вторая
Глава 1
Солнце стояло высоко – пылало, таяло, жгло, проливалось вниз кипящей смолой, и от его жара сворачивались на деревьях листья, и пустое, выгоревшее небо к полудню накалялось белым.
В такие дни тяжело работать. Солнце бьет прямо, тени утекли в землю, повсюду безжалостный белесый свет, от которого больно глазам. Зачерпнешь воду из озера – теплая, сделаешь вдох – и чувствуешь запах нагретого кирпича.
Надо бы уйти от жары, отдохнуть – но нет. Им теперь нужно торопиться, чтобы к завтрашнему утру все было кончено. Никто не должен догадаться, что здесь когда-то была дорога. И следов от работы нельзя оставлять. У кого глаз цепкий, внимательный – тот может заметить, а если заметит – задумается. Здесь, на Магдебургском тракте, только полдела. Нужно еще перекрыть поворот с Лейпцигского тракта, оттуда ведь тоже может прийти беда. Сегодня будут работать до темноты, завтра с рассветом продолжат. Возвращаться в Кленхейм нет смысла, только время терять. Переночуют в лесу: зажгут в глубине костер, чтобы волки не могли подобраться к спящим, поставят одного часового. У каждого с собой есть немного хлеба и сыра, с голоду не умрут. К тому же Конрад хвастал, что сумеет раздобыть на ужин зайца или куропатку.
Работают всемером: пятеро делают, двое сторожат по бокам, смотрят, не вынырнут ли из-за поворота солдаты. Маркус установил порядок. Сначала – перекопать землю, выдолбить поперек канаву, широкую и с неровными краями. Выкопанную землю раскидать в лесу, а на дно канавы набросать веток и сохлой травы. Затем самое главное: повалить с десяток деревьев. И не просто так повалить, а выворотить с корнем, целиком, будто приложил ураган. Топоры ни к чему, здесь нужно работать киркой и лопатой. Подкопать корни, упереться в ствол, а дальше – править его, чтобы упал туда, куда нужно. В том, как валить, тоже есть своя хитрость. Те деревья, что стоят к дороге первыми, трогать нельзя: пусть останутся на виду, прикрывают собой остальное. А вот чуть подальше, в нескольких шагах от края, там, где падает тень, нужно повалить несколько крепких стволов – высоких, с раздавшимися ветками, чтобы раз и навсегда загородили проход и чтобы никому не взбрело в голову сквозь них продираться.
Те двое, что стоят на страже, – Конрад Месснер по прозвищу Чеснок и Вильгельм Крёнер, сын церковного сторожа. Оба охотники, стрелять умеют не хуже солдат. За полсотни шагов голову продырявят любому, кто посмеет приблизиться. На каждого – по две аркебузы. Одна – в руках, вторая, про запас, аккуратно прислонена к дереву, чтобы не высыпался с полки порох. Фитили зажжены у обеих, бери и стреляй. Если кто-то появится на дороге, Чеснок и Крёнер сделают по два выстрела, а потом уже и остальные успеют собраться. Будет противников мало – перебьют всех. Много – укроются за деревьями.
Маркус разогнул затекшую спину, оперся на черенок лопаты. Черт возьми, тяжело. Надо было взять с собой побольше людей, быстрей бы управились. А впрочем, кто его знает, быстрей или нет. Если человек крепкий да толковый, сработает за двоих. А если голова как кленовый чурбак – так и сам толком ничего не сделает, и другим помешает.
Нет, пожалуй, все правильно, помощников себе он выбрал подходящих. Петер Штальбе – высокий, черноволосый, смотрит неуверенно, зато делает все точно так, как сказали. Альфред Эшер, сын мастера Фридриха, с тонкими запястьями и невозмутимым, спокойным лицом. Посмотришь со стороны – неженка, зато киркой машет так, что только комья отлетают. Якоб Крёнер, младший брат Вильгельма, – ленится, зубоскалит, но землю прокапывает быстро и еще успевает бегать к ручью за водой, себе и другим. Каспар Шлейс, сын лавочника Густава. Коренастый, с большой круглой головой. Руки он себе стер до крови черенком лопаты и сейчас сидит в стороне, перевязывая ладони тряпкой.
Никого из них Маркус не заставлял, не уговаривал. Сами вызвались, сами пошли. Молодые крепкие парни, и с оружием знакомы. Стрелки, может, из них и неважные, не чета Конраду и Вильгельму, но сила в них есть и смелость тоже. И самое главное – понимают, на какое дело собрались и кто здесь старший. Работают голые по пояс, босые, ноги и руки покрыты сухой земляной пылью, и поверх этой серой, мелкой, как мука, пыли пролегли тонкие, блестящие дорожки пота.
Скорее бы вечер. В сумерках легче работать. Солнце упадет за деревья, небо сделается сизым и розовым, как грудь голубя, ветер принесет прохладу. От сумерек до темноты многое можно успеть. Вот уже и канава готова, и корни у четырех деревьев подкопаны, осталось подкопать еще шесть, а потом и валить их разом, друг на друга, чтобы переплелись намертво, зацепились, обхватили дорогу корявыми пальцами. Солдатам нужна добыча легкая и верная – в заросли, в бездорожье, неизвестно куда они не полезут.
Вечер прошел. Бледно-голубое небо наконец потемнело, остыло, и живая солнечная кровь больше не играла под его тонкой кожей. Нахмурившись – все-таки не успели все сделать до конца, – Маркус распорядился готовить ночлег. Быстро развели костер, натащили сучьев для растопки. Якоб Крёнер притащил два ведра воды. Чеснок, который с разрешения Маркуса отлучился до того на охоту, свежевал двух подстреленных зайцев. Все-таки не хвастал, сдержал обещание.
Недовольный, усталый, Маркус лег на траву, положив под голову свернутую куртку, куда он для мягкости напихал еще буковых листьев.
Грета, его Грета не шла у него из головы. После гибели госпожи Хоффман он несколько раз пытался заговорить с ней. Нарочно караулил у дома, ждал, когда она отправится в церковь, или в лавку, или просто выйдет во двор, чтобы прополоть овощные грядки. Но – ничего. Грета выходила, молча кивала на его приветствие и шла куда-то по своим делам, не поднимая глаз, не протянув ему своей тонкой руки – словно не замечая.
Она тосковала по матери, это была для нее мука, невыносимая, калечащая, словно ее саму переломили надвое. И Маркус – даже на расстоянии в десяток шагов, даже с другого конца улицы – видел и чувствовал ее боль. Но ведь он не хотел ей ничем досаждать, не хотел занимать пустыми разговорами. Хотел пожалеть, утешить. Хотел, чтобы она плакала, уткнувшись ему в плечо… Кому, как не ему, понять, что она чувствует. У него убили отца, у нее – мать. Разве теперь им не нужно держаться еще ближе, поддерживать друг друга, не дать сердцу истечь темной, отравленной горем кровью? В нем есть сила и отцово упрямство, в ней – нежность, мягкость, спокойствие…
Или, может, она забыла о нем? Нет, невозможно. Ведь белая лента по-прежнему вплетена в ее волосы…
С силой зажмурив глаза, Маркус попытался представить себе, как она улыбается, – сколько дней, как он не видел ее улыбки… Попробовал – и не смог. Лицо ее почему-то расплывалось, уходило, таяло, как будто в тумане. Но – слабое утешение! – вдруг вспомнился ему день незадолго до их помолвки. Воскресенье, церковь, стоящие между ровными рядами скамей люди – среди них и отец, и Магда Хоффман, и Ганс, – повторяют вслед за пастором молитву. Грета стоит недалеко от него, Маркуса, и ее мягкие губы медленно шевелятся в такт гудящим, наполняющим церковь от подвала до балок крыши словам.
Может быть, поговорить с господином бургомистром? Но он теперь совсем не выходит из дома… Что же делать, что делать?!
Маркус сжал кулак, и попавшая между его пальцев тонкая веточка жалобно хрустнула, переломившись надвое.
От костра потянуло запахом мяса – поджаривали, проткнув аркебузным шомполом, тушку первого зайца.
Конрад Месснер, поглядывая одним глазом, чтобы не подгорело жаркое, рассказывал:
– Кто во все это не верит – последний дурак. А я точно знаю: правда. Как Господь посылает на землю целителей и святых, так и Рогатый шлет тем же манером сюда своих слуг. Или, думаете, неспособен он, маловато силенок? Как бы не так! В сад Эдемский, за золотыми вратами, стражей ангельской, сумел проползти? Сумел и дело свое черное сделал. Много у него сил, много, оттого и жизнь стала тяжелая на земле. В прежние времена простому батраку в обед – хлеба полкаравая, а сверху еще мяса кусок, жирный, сало в несколько пальцев. Съел, поблагодарил, а тебе еще и полкувшина доброго пива. Такой был закон. Хозяин батрака не мог обижать, а мастер – подмастерья. И жили люди в согласии, работали, друг другу не мешали, каждое сословие при своем деле. А сейчас гляди, как перемешалось все: пшено – с бурьяном, достаток – с нищетой, монах – с боровом…